Гудение в голове становится невыносимым; вслед за ним наплывает калейдоскоп бессвязных образов, чувств, чужих воспоминаний. В осажденную крепость его разума ломятся призраки прежних жертв Келемринды — сожранных, быть может, в незапамятные времена. Мужчины, женщины, дети… сколько детей!… и он становится ими всеми… становится ею…
«Нет! Я — это я, и никто больше!»
Урфин Джюс. Аррен и Кейта. Когида.
Облупившаяся голубая краска на крыльце. Цветничок перед домом. Запах яблочного пирога. Платяной шкаф, в котором он любил прятаться, треснувшее зеркало в передней, перед которым строил себе рожи. Отец — огромный, чернобородый, с раскатистым хохотом. Загрубелые руки и певучий голос матери. Всю жизнь он считал, что не помнит их — оказалось, помнит…
- Я помню! - говорит вдруг Келемринда.
Она стоит перед ним, и отблески его фэа пляшут на ее лице, словно пламя костра. Безликая голодная тьма напирает сзади, торопит ее — но Келемринда замерла на месте.
- Я вспомнила, - повторяет она медленным, низким голосом. - Я помню… я была… я была…
Облако тьмы толкает ее в спину; она раскидывает руки, стараясь сдержать его напор. Лицо ее стремительно преображается: блеклый голодный дух без возраста и выражения наливается жизнью, превращается в…
- Я была человеком!
Нетерпеливая тьма уже просачивается сквозь нее; из глаз ее бегут черные слезы, и что-то черное сочится из уголка рта.
- Спаси меня! - шепчет она; и он цепенеет от изумления, ибо узнает шепот, доносившийся до него из Мира Внизу.
Это ей он обещал вернуться.
Она выгибается и сжимает кулаки, отчаянно пытаясь остановить напор склизкой тьмы. По лицу ее — лицу юной человеческой девушки, живому, потрясенному, полному смятения и ужаса — расползается сеть черных трещинок.
- Спаси меня! - стонет она. - Там, Внизу…
А в следующий миг — взрывается, разлетается клочьями тумана; ураган подхватывает эти клочья и гонит прочь.
А освобожденное чудовище бросается вперед.
Все его инстинкты кричат: «Сопротивляйся! Беги! Сделай же хоть что-нибудь!» Но сейчас нужно поступить наперекор инстинктам — и, вцепившись в две вертикальные балки на краю помоста, словно распятый между ними, он остается на месте и ждет.
Черная тварь движется стремительно — и в то же время страшно медленно. Вот склизкая тьма заполняет все поле его зрения. Вот умолкают гудение, скрип и вой ветра, сменившись жуткой, оглушительной тишиной.
Лицо отца. Голос матери.
Исчезает холод. Исчезают шершавые занозистые балки в руках и шаткий помост под ногами — он висит в пустоте.
Мое имя — Урфин Джюс.
Что-то сдавливает грудь. Исчезает воздух. Нечем дышать.
Мое имя…
И, через миг после того, как скользкие щупальца чудовища обвили его и потащили куда-то во тьму — и за миг до того, как его сознание непоправимо изменится — он вкладывает руку с зажигалкой в распахнутую склизкую пасть и выпускает прямо в поганое нутро твари струю живого огня!
Тварь замирает от неожиданности, как-то растерянно булькает — а он делает шаг назад и падает, увлекая ее за собой.
Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз… вниз… ВНИЗ.
***
Следующая глава будет называться “То, что Внизу”, и она будет последней.
========== Глава 8: То, что Внизу (1) ==========
Предупреждение:
Видели в шапке “Смерть персонажа”? Так вот: в этой главе Урфин умирает. :((
Он не насовсем умер. В последней части он оживет (надеюсь… очень надеюсь). Но прямо сейчас он лежит мертвый, в самом печальном виде; и, если для вас слишком тяжело и невыносимо об этом читать - не читайте.
Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз… вниз… ВНИЗ.
***
Здесь, Внизу, никогда ничего не происходит.
То, что случается в Верхних мирах, находит здесь свое отражение и отзвук; но сам Мир Внизу остается неподвижен. Темные воды его гладки, как зеркало: ни ветер, ни подводное течение не возмущают их, ибо здесь не бывает ни течений, ни ветров. Тусклый свет – ни день, ни ночь - всегда идет словно со всех сторон сразу, и всегда один и тот же. Туман над водами не движется, не сгущается и не рассеивается: от начала времен клубится он, складываясь в одни и те же причудливые фигуры, но нет здесь никого, кто разгадал бы их значение. Непостижимые обитатели этого мира – если они есть – из века в век бродят кругами по своим бесконечным тропам, ничего вокруг не замечая. И монотонный полустон-полуплач, что разносится над водою – тоже звучит здесь от начала времен.
Но однажды покой Мира Внизу оказывается нарушен.
Что-то падает сверху, со страшной высоты, оставляя за собой огненный и дымный след. Гротескная фигура, объятая пламенем – словно бы человек, но изуродованный до неузнаваемости, слитый с чем-то бесформенным и черным – вспарывает туман и без всплеска погружается в воду. Темные воды смыкаются над ним, и пламя гаснет.
В Мире Внизу нет страха: раз уж ты здесь – все страшное уже произошло. Нет ни гнева, ни горечи, ни отчаяния, ни надежды. Только усталость и печаль.
Хорошо, что всё наконец закончилось. А победил ты или проиграл – не все ли равно? Там, наверху, это что-то значило… для того, кем ты был когда-то… но не здесь. Здесь, внизу, нет ни побед, ни поражений. Ни «я», ни других. «Был» и «будет» здесь тоже нет. Только тишина, и забвение, и погружение в бездонные темные воды.
Все кончено.
***
Это случилось, когда Форгар-кузнец зашел домой за новым топорищем.
Рубя вместе с прочими деревья для засеки, он забылся и не рассчитал свои силы. Вместо того чтобы стесать с железного дерева ветки, принялся бить по вековому стволу – со всей своей медвежьей силищи, словно вкладывая в каждый удар свою боль и ярость. Топорище раскололось надвое, и топор отлетел далеко в сторону. Пришлось возвращаться домой.
Огородить деревню огненной засекой порешили на мирском сходе, после долгих споров и разговоров. О ведьме точно известно одно: она боится огня. И если разжечь вокруг всей деревни, в нескольких шагах друг от друга, большие костры, и поставить часовых, чтобы огонь не гас ни днем, ни ночью – она больше сюда не войдет.
Решение было не слишком удачное, это понимали все. Как теперь работать в поле? Ведь у одних наделы на склоне горы, у других внизу, в речной долине. Как выгонять скотину на пастбище? Как ходить в лес за дровами или за ягодами? А ну как подымется ветер, отнесет искры в деревню, начнется пожар – это ведь будет беда еще похуже ведьмы?
Но лучшего решения не было.
Жирный Перре, хозяин кабака у околицы, заговорил было о том, что, мол, пращуры наши как-то уживались с Келемриндой. Так, может, и нам не стоит нос задирать? А пойти к госпоже в пещеру – самим, не дожидаясь, пока она снова сюда явится. Ударить челом. Покаяться – извините, мол, за давешнее, спервоначалу вас не распознали. Как-то договориться с ней. Откупиться… Но ему не дали договорить.
- Сам и бей челом, коли охота! – прорычал Форгар-кузнец, придвинувшись к толстяку вплотную и сжимая кулаки. – И своими детишками откупайся! А мы откупились уже… на триста лет вперед!
И все прочие с ним согласились.
Мрачнее тучи, чертыхаясь себе под нос, Перре-кабатчик покинул собрание; а пару часов спустя соседи видели, как он, побросав на телегу кое-как уложенный скарб, усадив туда плачущую жену и ребятишек, запер свой кабак и отправился неведомо куда.
У Перре водились деньжата – он мог переселиться и начать дело на новом месте. Но большинству крестьян бежать было некуда. Да и что может быть страшнее, чем бросить дом, где жили твой отец и дед, бросить землю, скот, налаженное хозяйство – и отправиться в неизвестность?
Нет, никуда они не побегут. Будут бороться, пока силы есть – а дальше… может, кто из добрых фей услышит об их беде и прилетит на помощь. Или полузабытые боги пращуров, бросив случайный взгляд с небес, заметят, что творится на земле. Больше-то надеяться не на кого.
«…в глаза бы ей взглянуть, - думал Форгар, подходя к дому. – Только взглянуть в глаза. Спросить: «Что, сука, по вкусу ль тебе пришелся мой сынок? Сладок ли был? Не хрустел ли на зубах?» И – плюнуть в лицо. А после этого пусть делает со мной, что хочет».
Жить дальше ему не хотелось. Он не уберег сына – долгожданного, вымоленного. И жену не уберег. Вот уже четвертый день – с тех пор, как, проснувшись среди ночи, увидала над колыбелькой изломанную белесую тень – Ивга почти не ест, не спит и не выходит из дома. Сидит на кровати, упершись взглядом в пустую колыбель. Иногда раскачивается взад-вперед и что-то беззвучно шепчет. А Форгар не знает, чем ее утешить. Да и что из него за утешитель?
Кузнец уже вошел к себе на двор и направлялся к сараю, когда издалека, со стороны заснеженных горных пиков, послышался далекий гул – словно гром прокатился по безоблачному небу и затих, или где-то далеко в горах сошла лавина. Обернувшись, он успел заметить, как что-то сверкнуло нестерпимо ярким светом и погасло на склоне ближайшей горы.
А в следующий миг… едва ли Форгар смог бы объяснить, что произошло, или описать свои чувства. Но ощущения его были ясны и неоспоримы.
Сквозь тусклое марево, с полудня затянувшее небо, прорвались яркие солнечные лучи, и все вокруг как-то посвежело и прояснилось. Вдруг стало легко дышать – словно камень упал с груди. Из-за неплотно затворенной двери хлева послышались, перебивая друг друга, удивленные и взволнованные восклицания домашней скотины. А из открытых окон соседского дома, где Энья, пастухова жена, неотлучно сидела над своей несчастной дочерью (вот уж кому не повезло! – встреча с ведьмой стала для нее еще хуже смерти), раздался звон разбитой посуды, и вслед за ним – женский вскрик: слабый, приглушенный – но, несомненно, полный изумления и радости.
Форгар словно позабыл, где он и зачем пришел сюда: он стоял посреди двора, бездумно глядя на заходящее солнце, полной грудью вдыхая воздух, сладкий, словно мед. Впервые ему пришло в голову, что жизнь не кончена, что даже самое страшное горе рано или поздно уляжется, и что у них с Ивгой могут быть еще дети.
Скрипнули ступеньки крыльца. Ивга – растрепанная, с опухшими от слез, отвыкшими от света глазами. Торопливыми и нетвердыми шагами шла она к мужу, и на измученном лице ее читалось недоверие и радость.
- Ты слышал? – окликнула она его. – Ты… чувствуешь?
Он молча протянул ей руки. Ивга подбежала к нему; муж и жена крепко обнялись. За тыном, на улице и в соседних дворах, все ближе раздавались взволнованные голоса.
- Ты тоже это чувствуешь? – прошептала она, заглядывая ему в лицо.
Форгар кивнул.
- Кончено, - хрипло проговорил он. – Нет больше ведьмы!
И – впервые за эти страшные дни – заплакал, не стыдясь своих слез.
***
Огненные языки прорвали туман над ущельем.
Воины застыли на краю обрыва, словно живые статуи, все обратившись в зрение и слух.
Быть может, магические чары создали оптическую иллюзию, или исказили само пространство – только ущелье и мост словно бы сложились в несколько раз, и сейчас марраны видели Келемринду так ясно и близко, как будто она стояла перед ними, в паре шагов.
И она горела.
Багровое пламя, пришедшее из ниоткуда, лизало подол ее платья и взбегало все выше. Волосы, охваченные горячим потоком воздуха и подсвеченные огнем, приподнялись и рыжими змеями извивались вокруг головы. На бледном полудетском личике с приоткрытым ртом застыло недоумение и страх, словно колдунья спала с открытыми глазами и силилась проснуться.
Она не двигалась и не издавала ни звука.
Здесь – ни звука. Тот пронзительный нечеловеческий вой, что оглушал марранов, звучал у каждого из них в голове.
Все они понимали, что происходит; но ликовать никто из них не мог.
Нездешнее пламя уже охватило платье и волосы колдуньи; багровые языки лизали кожу – и кожа истончалась на глазах, сквозь нее проступала сетка жил, серебристых и черных. С каждым мгновением Келемринда теряла человеческий облик. Лицо ее хаотически изменялось, в нем проступали все новые черты – мужские, женские, детские; должно быть, в агонии колдунья инстинктивно пыталась укрыться за обликами своих жертв. Неизменными оставались лишь ее бездонные глаза.
Вой и визг становился все оглушительнее, все отчаяннее. Вот в центре неестественно застывшей фигуры, прямо против сердца, расползлась черная дыра с неровными краями. В ней что-то двигалось, изгибалось, кружилось – и весь облик колдуньи, словно вырезанный из рамы портрет, начал сворачиваться и тянуться к этой черной воронке.
Несколько марранов, стоявших к обрыву ближе других, как зачарованные, сделали шаг вперед. И еще шаг.
С ветки сосны над обрывом сорвался грузный птичий силуэт. Должно быть, находясь к Келемринде ближе всех, Гуамоко оказался более всех уязвим; а может, его подвело любопытство. Так или иначе, этот шаг стал для него последним. Воронка втянула его – и через мгновение выплюнула бесформенный комок окровавленных перьев.
Беззвучный вопль взлетел до какой-то невыносимой ноты – и вдруг оборвался, оставив по себе звенящую пустоту.
А в следующий миг Келемринда словно обрушилась внутрь себя.
Черная воронка исчезла; пламя погасло; бледная личина колдуньи растаяла, и последние клочья ее разметал по ущелью неощутимый ветер.
Туман еще плавал над ущельем; но с каждым мгновением становилось светлее. Вот ярко вспыхнули лучи заходящего солнца – и в свете их листва на деревьях и трава под ногами снова приняли свой привычный, сочно-зеленый цвет. Стало легче дышать. Марраны вдыхали полной грудью, крутили головами, словно пробуждаясь от тяжкого сна.
А по бревнам моста – с того места, где стояла колдунья – весело разбегались в обе стороны язычки пламени. Уже не багрового пламени из ниоткуда – обыкновенного, земного огня.
- Помогите мне! Скорее! – послышался отчаянный хриплый рев.
Топотун, схватив бесчувственное тело своего хозяина зубами за ворот и пятясь задом, пытался оттащить его от огня.
Марраны словно очнулись. Двое, стоявшие ближе всех, бросились Топотуну на помощь. Через несколько секунд они уже осторожно уложили свою ношу на траву; прочие столпились вокруг, взирая на тело своего повелителя со страхом и надеждой.
За спинами у них послышался грохот; это обломки моста рухнули в пропасть, рассыпая за собой шлейф огненных искр.
***
Урфин Джюс лежал на траве, запрокинув голову. Руки его были еще сжаты в кулаки, лицо искажено судорогой; один глаз скошен к переносице, другой, широко раскрытый, смотрел в небо.
Марраны молча расступились, пропуская десятника.
Венк, старший в отряде, опустился перед повелителем на одно колено, взял его за руку, положил два пальца на запястье. Наступила мертвая тишина: двадцать воинов разом затаили дыхание.
Наконец Венк медленно покачал головой – легко провел ладонью по лицу Урфина, закрывая ему глаза, и поднялся.
- Берите топоры, - приказал он хриплым, словно враз сорванным голосом. - Готовьте погребальный костер. И торопитесь – солнце уже заходит.
За спиной у него послышались звуки, похожие на детский плач. Это, уткнув морду в лапы, тихо и горько заскулил Топотун.
- Но… как же это? - выражая общее недоумение, неуверенно заговорил Лакс из клана Бурундука. - Он ведь победил ее, верно? Если победил - значит, и вправду был богом! - Венк молчал. - А разве… разве бог может умереть?
- Если он воистину бог, - медленно, тяжело роняя слова, ответил десятник, - значит, вернется в огонь, из которого вышел. А если нет… Хватит болтать. Идите за дровами.
В отличие от других народов, марраны не зарывают своих покойников в землю. До встречи с Огненным Богом они относили умерших на вершины гор и оставляли там, чтобы тела их стали пищей орлам. Теперь, овладев огнем и поселившись вдали от родных гор, научились огненному погребению. Но один обычай остался неизменным: все погребальные обряды над умершим – особенно над умершим не своей смертью – должны быть совершены в тот же день, до темноты. Иначе Те, Кто Бродит в Ночи, могут заметить еще неостывшее тело и вселиться в него, словно в пустую хижину.