Кадан не стал спрашивать почему. Ему всегда казалось, что Сезар и сам не слишком умён.
Кадан старался не думать о человеке, который приметил его, но никак не мог. То взгляд его, то загадочные буквы РЛ высвечивались у него в голове, терзая сознание тревогой.
Он надеялся, что если займёт себя репетициями, это пройдёт, и, отдав ожерелье Бертену, спустился в зал — тот располагался на первом этаже, в то время как комнаты старших актёров — на втором. Свои комнаты были не у всех, только у тех, кто прожил в театре много лет. И уж точно не у него.
Зал тоже был невелик и больше походил на салон таверны, где вместо прилавка располагался помост для представлений. Не было ни скамей, ни тем более кресел, публика смотрела спектакли стоя.
Кадан отыскал среди бумаг текст новой пьесы — её предложил Бертен. Свою роль он осознал уже достаточно хорошо, это была роль горничной — как всегда. Ему нравились в этой пьесе все роли, кроме неё. Но, к своему стыду, больше всего он любил повторять реплики прекрасной Бернес, влюбившейся в благородного разбойника и похищенной им. Он знал, что именно её играла бы мать.
— Мне страшно подумать, что случится, когда я вернусь домой, — негромко, но с чувством произнёс он вслух, — там меня теперь не примет никто.
— Оставайся со мной, — прозвучал из глубины зала звучный голос, от которого по всему телу Кадана пробежала дрожь. Он слышал этот голос… Когда-то давно. Кадан сам не мог поверить в это, но он точно знал. — Тебе не место среди жалких напыщенных вельмож, — продолжал голос тем временем, — ты моя, Бернес. Я люблю тебя. Я подарю тебе леса и птиц, каких не увидишь в зверинцах у господ.
Кадан молчал. Текст пьесы лежал у него в руках, и ещё мгновение назад он готов был прочитать продолжение, но от одного звука этого голоса горло сдавил спазм.
Медленно-медленно, надеясь, что за эти несколько секунд наваждение развеется, он повернулся на звук.
Всё тот же человек в маске с пронзительными голубыми глазами стоял напротив него.
— Кто вы? — спросил Кадан наконец, когда справился с собой. Он не хотел показывать страх и потому говорил спокойно, насколько мог.
Незнакомец не отвечал. Он замер в полумраке, скрестив руки на груди и опершись о край дверного проёма плечом.
— Вам понравился мой подарок? — произнёс он вместо ответа.
Кадан сглотнул.
— Он очень изящно сработан.
— Чего не скажешь о вашей пьесе. Редкостная чушь.
Кадан молчал. Ему пьеса нравилась, хотя он и подправил бы в ней кое-что.
— Как ваше имя? — спросил тем временем мужчина.
— Кадан, — ответил тот.
— Ка-дан, — по слогам повторил незнакомец, — в этом имени куда больше, чем может вместить этот театр. В нём чарующая магия древних легенд и пронзительная тоска старинных баллад.
Кадан вздрогнул и прищурился.
— Нетрудно догадаться, что раз я актёр и отчасти шотландец, то люблю петь. В особенности баллады древних времён.
— Вас так разозлило моё предположение… Интересно, с чего?
Кадан покачал головой.
— Вовсе нет. Меня раздражает то, как вы говорите со мной.
— Вот как? Вы предпочитаете деревенскую грубость, может быть?
— Я предпочитаю, когда из меня не делают дурака.
— Вы и сами весьма грубы.
— Потому что не ставлю целью вас очаровать.
— У вас хватает поклонников и без меня?
— Может быть.
— Поверьте, другого такого, как я, у вас нет.
— Потому, — Кадан демонстративно усмехнулся, — что в вас течёт благородная кровь?
— А в вас разве нет?
— Не тешьте себя. Я просто актёр.
— Тем более странно, что вы осмеливаетесь меня отвергать.
— Вы не симпатичны мне.
— Что с того? Зато я могу облагодетельствовать вас.
Кадан расхохотался, запрокинув голову назад, и взгляд незнакомца скользнул по его белому горлу, вызывавшему желание то ли укусить, то ли поцеловать.
Затем, мгновенно выпрямившись, он снова стал серьёзен, и взгляд шотландца теперь колол не хуже, чем лёд. У него были голубые, как зимнее небо, глаза, плохо сочетавшиеся с персиковой кожей лица, покрытой лёгкой сеточкой веснушек. Длинные неуложенные волосы разметались по плечам и блестели в тусклом свете масляных ламп, как красная медь.
— Я не продаюсь, — сухо отрезал Кадан, — ищите подстилку на одну ночь за углом — там находится трактир. А я актёр.
— Кто сказал, что вы нужны мне на одну ночь? — спросил незнакомец, и в голосе его теперь звенело то же упрямство. — Так легко вы не отделаетесь от меня. Я хочу заполучить вас навсегда.
Ответить Кадан не успел, потому что с другой стороны, за сценой, послышались грохот и шум — но это лишь голуби шумели под потолком.
Кадан быстро обернулся на звук, чтобы выяснить, кто мешает говорить, а когда снова обернулся к незнакомцу, то обнаружил, что уже остался один.
Незнакомец странно действовал на него.
Кадан испытывал страх — но одновременно и злость. До сих пор он не замечал подобной гремучей смеси за собой.
Он искренне надеялся, что не увидит его больше никогда — но шестое чувство подсказывало, что увидит, и ещё не раз.
Человек в маске больше не показывался ему на глаза, хотя Кадан выглядывал его в толпе на каждом представлении — очевидно, это место было слишком вульгарно для него. Но подарки, тем не менее, продолжали приходить.
Спустя менее чем неделю пришло ещё одно колье.
Затем золотые часы.
Зеркальце, инкрустированное гранатами.
Подарки с каждым разом становились ценней, как будто даритель стремился прикормить его.
На Кадана они действовали неоднозначно.
Некоторые из них откровенно помогли. Драгоценности можно было продать, чтобы внести вклад в развитие театра — а польза от этого была не только труппе, но и лично ему. Кадана начинали уважать.
Никого здесь не волновало, сколько ему лет. Молодой актёр всегда был в особой цене, и мало кто сохранял популярность, когда возраст переваливал за тридцать лет. Обычно такие либо уходили в богатый дом, либо становились гувернёрами — учили детишек аристократов играть на пианино или петь, либо, что чаще, спивались и умирали в нищете.
— Соглашался бы ты, — как-то сказал ему Бертен, — пока на тебя есть спрос. Аристократа ты второй раз, может, и не найдёшь.
Кадан молчал и хмуро смотрел в пустоту перед собой. Он понимал, что по-хорошему Бертен прав. Приняв покровительство незнакомого аристократа, он мог бы помочь и себе, и другим. Золочёные кружева и бархатный камзол, в которых незнакомец в маске явился к нему в прошлый раз, лучше чем что бы то ни было говорили о том, что он может дать гораздо больше. Да и сам незнакомец довольно скоро это доказал — когда рано утром, нежданно-негаданно, к зданию театра подкатила повозка, наполненная костюмами, сшитыми по испанской и французской моде.
Кадан, в тот момент как раз репетировавший с Сезаром роль, только открыл рот.
— Что это? — хмуро спросил он.
— Подарок для вас! — сообщил поставщик. — Извольте принимать!
Кадан не решился — да и не очень хотел — возражать. Он понимал, что за такие подарки приходится платить, но костюмы, настоящие, украшенные драгоценным шитьём, позволили бы сделать здесь совсем другой театр. И уж конечно ему не пришлось бы больше играть горничных, если бы все узнали, что костюмы достал именно он.
У других актёров пожертвование так же вызвало ажиотаж. Костюмы были изучены со всех сторон. О том, чтобы кто-то забрал что-то себе, речи не шло — всё, что принадлежало театру, делилось на всех.
— У нас подрастает маленькая звезда, — фыркнула Матильда, и не подумавшая прикоснуться ни к одному из привезённых платьев, — смотрите, как бы не случился пожар.
И, к стыду Кадана, Матильда оказалась права.
Спустя пару недель их пригласили играть в поместье к барону де Голену.
Барон был не слишком богат, но для театра Монтен Блан это был очень хороший заказ.
Они собрали декорации и костюмы в кибитку и к вечеру того же дня были на месте. Труппа должна была отыграть несколько представлений — барон собирался показать их гостям.
Разместили их на конюшне, и, поужинав на кухне после первого представления остатками с господского стола, актёры отправились спать.
Раньше, чем на колокольне успели пробить заутреню, Кадана разбудил топот и звон. Языки пламени метались за окном.
— Бандиты! — истошно завопила Матильда, кутаясь в платье, которое никак не успевала натянуть на себя.
Жослен успел накинуть плащ и теперь стоял, прижавшись спиной к дальней стене, выставив перед собой бутафорскую шпагу.
А в следующую минуту удар в дверь сорвал её с петель, и пятеро хохочущих всадников ворвались внутрь, сметая всё на своём пути.
На бандитов не походил никто из них: хотя все пятеро были в масках, но плащи их и камзолы были подобраны очень уж хорошо. Все пятеро аристократов были молоды и высоки, но ничего более Кадан разглядеть не мог. Нападатели спешились все, кроме одного.
Подшучивая друг над другом и над актёрами, они первой схватили Матильду и уложили её на спину — тут же, на козлах. Двое занялись ей, а ещё двое бросились к Кадану, который ещё не успел снять сценический костюм и сейчас стоял в куче нижних юбок в стороне и судорожно искал любое оружие, которое позволило бы ему дать опор.
Он, конечно, понимал, что первый раз его скорее всего случится с мужчиной — чего бы он сам ни хотел. Но от одной мысли, что это случится вот так, слёзы наворачивались на глаза. Он попятился, но далеко отойти не успел. Аристократы спешились и, зажав его с двух сторон, принялись ощупывать бока.
— Тощая какая, — бросил один.
— И совсем без груди, — подтвердил другой.
Кадан бросил затравленный взгляд на Жослена и Сезара, жавшихся в углу, но те, кажется, были заняты только поиском возможности сбежать.
— Пустите… — без всякой надежды выкрикнул Кадан. Голос срывался, и слово скорее походило на мольбу, чем на приказ. Он попытался отодрать руки нападавших от себя, но тех было двое, а он один, и они абсолютно точно были сильнее его.
Аристократы принялись стягивать юбки одну за другой.
Матильда громко стонала, лёжа на столе. Ноги её оказались широко разведены, и один из нападавших толкался бёдрами между них.