Кадан был плохим рабом — как Льеф и ожидал. Он собирал за день всего несколько снопов, и то с трудом. Охотиться не умел и не знал, как ловить рыбу подо льдом. Льеф боялся, что, такой беспомощный, галл не дотянет до весны, когда Льеф смог бы увезти его с собой на королевский двор.
Друзей среди других рабов галл тоже себе не завёл.
Льефу иногда становилось зябко, когда он видел, как кто-то из дворовых мужчин толкает его или что-то ему говорит. Кадан в такие мгновенья вжимал голову в плечи и так, будто бы пытаясь спрятаться, уходил прочь.
Льеф заступался за него, если мог — но он мог не всегда. Слишком много шума вышло бы на дворе, если бы сын хозяина что ни день затевал драки с кем-то из рабов.
Сюда, в глухое поместье на дальней оконечности полуострова, не доходили слухи о том, что галл околдовал его, но внимательный глаз увидел бы это и так.
А Льеф продолжал наблюдать. Он не мог оторвать от галла глаз — когда тот работал, ел… Иногда Льеф наблюдал за ним, даже когда Кадан спал. С тех пор, как он отдал Кадану плащ, Льеф так и не сходил ни разу на охоту, не набрал новых шкур, а только стоял в тени у стен пристройки для рабов и, приникнув к маленькому окошечку, наблюдал. Не будь он столь привычен к капризам погоды и переменам судьбы — и сам бы давно уже слёг, но Льеф только стучал одним меховым сапогом о другой и продолжал наблюдать.
Тоска и неутолённое желание становились всё сильней.
Теперь не было никаких сомнений — Льеф точно знал, чего хотел. Для него уже не имело значения, мужчина Кадан или нет.
И сейчас, чем больше мёда наливали ему в рог, чем больше мёда из рога переливалось к нему в живот, тем сильнее становилась уверенность Льефа в том, что он хочет сделать. Пока наконец он не встал и не принялся проталкиваться к столу для рабов.
Остановившись у Кадана за спиной, Льеф легонько коснулся его плеча.
Тот дёрнулся и испуганно обернулся, но когда увидел Льефа — взгляд его мгновенно потеплел.
Льеф кивнул на дверь. Кадан судорожно кивнул в ответ.
Льеф вышел первым и остановился на крепком уже морозце. Пару минут он стоял, растирая локти, чтобы те не заледенели, а затем Кадан тоже вынырнул из дверей.
Льеф сгрёб его в охапку и принялся целовать. Кадан только скользил ладонями по затянутой в тонкую рубашку спине северянина.
— Ты совсем холодный, Льеф, — прошептал он и попытался вернуть воину плащ, но тот не принял его. Вместо этого поймал Кадана за локоть и потащил прочь.
Они миновали главный дом. Увязая в сугробах, добрались до высокого стабура, на втором этаже которого хранились платья и гобелены — и который открывали только, если кто-то в доме играл свадьбу, чтобы оставить новобрачных на одну ночь вдвоём — и стали подниматься по лестнице, ведущей наверх.
Кадан поскользнулся на заледеневшей ступени. Льеф подхватил его и дальше понёс уже на руках.
— Ключей же нет… — прошептал Кадан, обнимая Льефа за шею, но тот не обратил внимания на его слова. Опустил на секунду Кадана на дощатую площадку, ловким движением вскрыл ножом замок и, снова подхватив Кадана на руки, занёс внутрь, как заносили в эту комнату невест.
Место, где они оказались, Кадан видел в первый раз. Здесь повсюду стояли сундуки и висели дорогие одежды, а в маленькое окошко под потолком заглядывала луна. В комнате было холодно, но от обилия тканей два горячих тела стремительно согревали её.
Льеф затворил дверь. Пинком ноги сдвинул два сундука, бросил сверху ворох гобеленов и, обернувшись к Кадану, принялся стягивать с него одежду — сначала плащ, потом рубаху. Замер, разглядывая худенькое тело, и, тут же опустившись на колени, принялся целовать все, что находил — от ключиц до сосков и ниже, ниже, пока не очертил языком дрожащий пупок.
— Льеф… — выдохнул Кадан, вплетая пальцы в его волосы и невольно прижимая сильнее к себе.
Льеф чувствовал, как у самого его подбородка дрожит член галла, и это ещё сильнее возбудило его.
Он стянул с Кадана штаны и толкнул того назад, заставляя опуститься на сундук, смять платья и гобелены обнажённой спиной. Сам северянин оказался теперь между широко расставленных ног Кадана и пару секунд разглядывал булочки, закрывавшие порозовевший вход. Поднял взгляд и увидел, что Кадан со страхом и ожиданием смотрит на него. Он весь дрожал в предвкушении того, о чём слышал, но чего не пробовал сам.
Льефа разрывали на части нестерпимое желание и тягучая нежность. Смочив пальцы слюной, он протиснул их между булочек и осторожно вошёл.
Кадан вскрикнул и тут же прикрыл рот рукой.
Льеф смотрел на него, и взгляд северянина удерживал Кадана от накатившего страха и желания сбежать.
Льеф продолжал. Иногда он срывался, и движения его становились резкими, но через секунду замедлял их, разглядев в глазах Кадана боль. Наконец он накрыл рот галла поцелуем и, приставив к розовой дырочке член, вошёл.
Кадан задохнулся от охватившего его незнакомого ощущения наполненности, от страха и желания, и странного чувства, будто он, всегда бывший лишь половинкой, теперь слился с другой своей половинкой в одно.
Льеф задвигался — яростно, не в силах утолить месяцами терзавшую его жажду одним глотком — и в то же время протяжно, наслаждаясь каждым мгновением соприкосновения их тел.
— Мой… — выдохнул он, покрывая поцелуями шею Кадана, плечи, лицо, — навсегда теперь мой. Не уйду к богам, если они не позволят взять тебя с собой.
Кадан обнимал викинга за плечи и, полностью отдавшись на волю уносивших его волн, просто сжимал спину Льефа и стонал. Он уткнулся лбом в крепкое плечо и тихонько пискнул, когда обнаружил, что рука Льефа легла на его член. Подался навстречу, прогнулся и, уже полностью потерявшись, заметался между пронзавшим его членом и ласкавшей рукой.
Льеф особенно резко вошёл в него, и, вскрикнув в последний раз, Кадан выпустил семя в шершавую ладонь.
Потом они осели на сундук между свалившихся вещей и какое-то время просто обнимали друг друга, не двигаясь и тяжело дыша.
— Ка-дан… — прошептал Льеф, привыкая к имени, которое не произносил почти никогда. А Кадан молчал и только крепче вжимал его в себя.
========== Глава 9. Весна ==========
— Почему ты никогда для меня не поёшь?
Кадан, до тех пор смотревший Льефу в глаза и внимательно слушавший его, потупил взор.
Зима подходила к концу, но в усадьбе Хальрода всё шло своим чередом. Разве что сразу после Соколиной ночи случился переполох — все говорили, что кто-то взломал стабур, где хранились платья и прочее добро. Но — как ни странно — ничего не взял. Кадан бледнел каждый раз, когда слышал обрывки подобных слухов, но Ингвар, старший из сыновей эрла, почти сразу же с хохотом сообщил, что кто-то, ведомый мёдом и волей богов, решил устроить себе первую брачную ночь.
Хальрод поворчал, но правоту сына признал — иного объяснения тому, что произошло, не нашёл. А поскольку мёд в Соколиную ночь лился рекой, никто так и не вспомнил, кто наворотил дел.
Через несколько дней скандал утих, и о нём никто уже не вспоминал, а размеренная домашняя жизнь потянулась своим чередом.
Льеф, конечно, больше так не рисковал. Наутро он и сам немного удивился тому, что натворил — но всё равно не жалел. Вспоминая гибкое нежное тело, извивавшееся под ним, он думал, что сделал бы так ещё и ещё. Что нужно было сделать так уже давно.
И спустя пару недель после случившегося отвёл Кадана в подземный дом. Здесь было не так мягко и тепло, и удалось лишь уткнуть его лицом в стену и взять со спины, чуть-чуть приспустив штаны. И хотя Кадан был сладким и нежным изнутри, Льеф отчётливо ощутил, что это не то. Он часто и торопливо целовал Кадана в загривок, молча извиняясь за то, что это всё, что он может ему подарить. А когда всё закончилось — долго не выпускал из рук, вопреки всякому смыслу опасаясь, что тот сбежит.
Кадану и вправду после этого раза было не очень хорошо, но через некоторое время он успокоился и уже так же льнул к северянину.
— Не хочу возвращаться к ним, — прошептал он, вжимаясь в плечо Льефа щекой.
— Я тоже не хочу, чтобы ты уходил.
Льеф помолчал и добавил:
— Мы уедем, как только двинутся льды.
— Твой отец отпустит нас?
— Я не буду спрашивать. Ты мой, а не его.
Кадан ничего не сказал. Хотя слова эти и звучали неправильно, ему всё же становилось спокойно от них. И казалось, что если только Льеф всё время будет рядом, то всё всегда будет так же хорошо, как теперь.
— Ты не ответил на вопрос.
Кадан чуть отодвинулся, обнял колени руками и положил подбородок на них.
— Я не пел с тех пор, как ты меня увёз, — тихо сказал он.
Льеф опустил ладонь на его согнутую спину и провёл рукой к пояснице.
— Тебе всё ещё снятся сны? — спросил он.
Кадан быстро кивнул.
— Я не хочу об этом говорить, — сказал он. — И да, если ты спросишь — я хотел бы вернуться домой. Но что было — прошло. Я на всю жизнь останусь рабом. Сигрун сказала… удача навсегда покинула меня.
— Сигрун не могла так сказать.
— Мы оба знаем, что это так.
Льеф молчал. Кадан был прав. Раб всю жизнь оставался рабом. Даже если бы господин отпустил его — чего Льеф делать не собирался — на Кадане на всю жизнь останется клеймо.
А для Льефа уже не имело значения, что галл проиграл. Сила, судьба и воля богов — все эти слова теряли смысл, когда они оставались вдвоём, потому что Льеф просто хотел, чтобы Кадану было хорошо. И ещё — чтобы Кадан стал таким, каким Льеф впервые увидел его.
— Моя мать была рабыней, — сказал он после долгой паузы то, чего вслух не произносил никогда. — Но мне рассказывали — у неё были драгоценности, платья и меха. Было то, чего нет у многих жён. Дай мне срок.
Кадан невольно провёл рукой по волчьей шкуре, и, будто поняв, о чём он думает, Льеф наклонился и обнял его со спины.
— Не снимай его, — шепнул он в самое ухо Кадану, так что по телу того пробежала дрожь, — пока он с тобой, я тоже буду с тобой.
— Так и есть, — Кадан обернулся и коснулся поцелуем губ Льефа — в первый раз он осмелел настолько, что сделал это сам. Льеф замер от неожиданности, но уже через мгновение принялся яростно целовать его в ответ.
— Только боги знают, как я хочу тебя… — прошептал он.
— Прямо здесь?
Льеф качнул головой.
— Потом. Когда мы будем только вдвоём. Когда я смогу дать тебе всё, чего бы хотел.
Кадан закрыл глаза и прижался к щеке Льефа лбом. Какое-то время он молчал, а потом спросил:
— Ты правда хотел бы, чтобы я спел?
Льеф кивнул и убрал с его щеки непослушную прядь волос, приоткрывая лицо.
Кадан на секунду поднял веки, чтобы взглянуть на него, а затем снова опустил и так, не отстраняясь, запел — протяжно и негромко, но так, что голос его разливался далеко над рекой, подобный крикам чаек над морской волной.