— Тебе-то что? Ты раб. Ты потерял свою удачу навсегда.
Кадан отвернулся к окну, и Сигрун, пожалев о своих словах, присела рядом с ним на краешек топчана.
— Урд, Верданди и Скульд — Судьба, Становление и Долг — вот имена норн, что живут в чертогах Одина под сенью ясеня Иггдрасиль, — сказала она. — Они плетут нити судьбы. Какой узор они выткут - тот и будет твоей судьбой. Начертанного ими нельзя изменить и нельзя избежать. Скульд, младшую из норн, с валькириями Гунгой и Рингой, отправляет Один во все битвы, и они выбирают тех, для кого этот бой станет последним. И на конях своих валькирии заберут их с собой на вечный пир. А кто вернется с похода живым — время того ещё не пришло, у каждого свой путь и у каждого свой конец.
Другие духи приходят в момент появления ребенка на свет, чтобы установить младенцу срок жизни: одни из рода ассов, другие из рода светлых альвов. Они являются человеку в самом начале его жизни и определяют для него судьбу, а затем всю жизнь сопутствуют ему. Самых одарённых, сильных и именитых сопровождают в их пути могущественные духи-спутники.
Через предчувствия, сны и предсказания боги извещают людей о своей воле и предопределяют их судьбу. Так, если во сне тебе явится странница, взмахнет крыльями птица или другое животное обратится к тебе — то это твой дух хочет предупредить тебя.
— Но норны оставили меня, — закончил Кадан за неё.
— Есть и такие ритуалы, что возвращают удачу, — Сигрун провела кончиками пальцев около его спутавшихся за время болезни волос. — Судьба — это не рок. Но внутреннее предназначение человека. Ты должен проявить свою волю, быть достойным судьбы.
Кадан не ответил ничего, и Сигрун покинула его.
А вечером следующего дня стук копыт разрезал тишину за окном, и всадник, закутанный в меховой плащ и капюшон, в маске, защищавшей от ветра лицо, остановился у дверей.
Какое-то время Кадан слышал негромкий говор за стеной, а потом Сигрун вошла в дом.
— Собирайся, — сказала она, — он приехал за тобой.
* У викингов «королём» называли не наследного монарха, а вождя дружины в походе.
========== Глава 5. Дорога ==========
Дороги изрезали землю северян вдоль и поперёк. Там, где их пересекали многочисленные в этих землях речки, ручьи и водопады, через них были насыпаны броды.
— Идти можешь? — спросил Льеф.
Кадан кивнул, и тут же, не слезая с коня, Льеф накинул верёвку ему на запястья, а в следующую секунду уже ударил коня по бокам — легонько, но тот всё равно припустил вперёд так, что Кадану пришлось бежать следом трусцой.
Колючая верёвка натирала руки, петля выворачивала плечо. Спутавшиеся волосы метались при каждом прыжке и лезли в глаза, так что Кадан едва успевал сдувать их с лица. Уже через несколько минут он, непривычный к подобным нагрузкам, запыхался, но Льеф, казалось, ничего не замечал.
Северянин сидел верхом ровно и был полностью погружён в собственные мысли.
Кадан изо всех сил старался поспевать за ним.
Новый «господин» — даже мысленно слово это по-прежнему давалось Кадану с трудом — был суров, и всё же Кадан радовался, что его забрал не тот, другой.
Златобородый пугал его. И Кадан хорошо запомнил, что он отобрал у него брата. Этот, другой… он не походил на северян, и Кадан пока что не знал, как его понимать. В нём не было холода, хотя и тепла Кадан не слышал в его словах.
Кадану стало страшно. Будущее виделось ему в мрачных тонах. Снова и снова мысли возвращались к тем часам, когда он потерял семью и род. Кадан знал, что не должен бояться, но справиться с собой не мог.
Отец и братья всегда говорили: «У тебя чуткая душа». Это значило — он чувствует то, что для других и не значит ничего.
Кадан умел видеть облик богини в солнце, опускавшемся за горизонт, или знаки грядущего лета в первом весеннем дожде.
Братья родились воинами, как и отец, но хотя сила много значила для его народа, они ценили его способность видеть мир, считая Кадана «тронутым волей богов».
Теперь не осталось ни братьев, ни отца. А здесь, на севере, воля западных богов никому не была нужна.
Всю свою юность Кадан провёл в изучении легенд, но вряд ли они могли кого-то заинтересовать здесь, в чужих краях.
Кадан не знал, чего ждать. Он не умел работать в поле или пасти овец — последнее братья пытались ему поручать, но выходило не особенно хорошо. Кадан постоянно заглядывался на закат и кого-то терял.
«Он меня убьёт, — думал Кадан, тяжело дыша, прыгая с камня на камень за спиной у северянина и снизу вверх вглядываясь в суровое лицо, — а может быть, это и хорошо. Только бы всё кончилось быстро, не так как…» Кадан сглотнул, и на глаза его навернулись слёзы, когда он вспомнил брата, ещё живого, с вывернутыми наизнанку внутренностями и безумными от боли глазами, кричащего беспрерывно, до хрипоты.
Конахт был жив, он всё понимал и мог дышать — но в то же время был уже мёртв, потому что самый искусный лекарь не смог бы его спасти. Наверное, он желал смерти, скорого забвения и лунной дороги, ведущей к богам — Кадан не знал, но боялся, что это было так.
Его собственные последние часы затянулись дольше. Приходя в себя на корабле, Кадан со страхом думал о том, что смерть настигнет и его — но смерть никак не шла, и вот теперь северяне выходили его, чтобы сделать рабом.
Глядя снизу вверх в бледно-голубые, как у всех у них, глаза «хозяина», Кадан всё более убеждался в том, что внешность его обманчива, и он, должно быть, такой же, как все здесь. Льеф стоял среди тех, кто терзал тело Конахта. Среди тех, кто пронзил сердце его отца.
Ненависть просыпалась в сердце галла.
«Я убью его, — думал Кадан, — пусть только наступит темнота… Я сниму с его пояса нож и убью сначала его, потом…. — Кадан сглотнул, — потом себя. Или нет. Лучше сбежать. Вокруг пустынная земля. Никогда северяне не смогут меня отыскать».
Ждать до темноты оставалось не так уж долго. Слева и справа тянулись бесконечные леса и каменистые скалы. Кадан не знал, как ещё держится на ногах, потому что солнце уже клонилось к закату, и он бежал много часов.
Льеф с трудом заставлял себя не смотреть на галла, перепрыгивавшего с камня на камень по правую сторону от крупа коня. «Какой же он слабый», — думал северянин и не знал, что сильнее в нём — презрение или жалость, которой Льеф до тех пор не испытывал никогда и даже имени которой не знал.
Галл тяжело дышал, и взгляд Льефа то и дело спускался к его горлу, напряженно дрожавшему в вырезе льняной рубахи, к бешено метавшемуся кадыку — и снова к палево-синим, как воды Северного моря, глазам. Волосы южанина метались всполохами пламени, и Льеф с трудом справлялся с желанием запустить в них пальцы, поднести к лицу и вдохнуть аромат. Там, на корабле, южанин пах прелой травой. Чем он пах теперь — Льеф не знал, но само то, что подобные мысли посещают его, Льефа пугало.
«Почему тебе не возжелать женщину, Льеф? — спрашивал он сам себя. — Красивую и свободную, как Сигрун. Она бы хранила твой дом, когда ты уходишь в поход. Она бы любила тебя и однажды стала твоей женой». Но женщин Льеф не желал никогда — до последних пор считал, что слишком молод и силён, чтобы привязывать себя к земле и камням, а теперь начал понимать, что сердце его всё это время искало чего-то ещё.
«Ка-дан», — перекатывал он на губах. Имя подходило южанину как нельзя хорошо. В нём тлело пламя его волос, и отражались льдинки глаз.
Отказ, данный конунгу, дался Льефу нелегко. Как и любой северянин, он жаждал славы — а разве можно заработать её больше, чем будучи королём?
Эрик хотел видеть его рядом с собой — и Льеф знал, что получит при дворе больше, чем мог бы пожелать. Для Эрика он стал сыном — каким никогда не был для отца. И хотя Льеф не знал до конца, что такое любовь, ему часто казалось, что Эрик на самом деле любил его — как не любила, может быть, даже мать.
Галл стал наваждением, вклинившимся в привычное, как смена времён года, течение жизни Льефа, и хотя они не обмолвились ещё и словом, уже менял что-то в нём самом.
«Это только на зиму, — сказал Льеф конунгу, — мне нужно отдохнуть от войны».
«Весной твоё место может занять кто-то другой».
Льефу не оставалось ничего иного, кроме как сжать зубы и принять как данность то, о чём говорил Эрик. И всё же он решил вернуться домой.
Время уже близилось к закату, когда Льеф остановил коня.
— Умеешь разжигать костёр? — спросил он.
Кадан покачал головой.
— Что ты за бесполезное создание? — спросил Льеф.
Кадан стиснул кулаки и опустил глаза.
Льеф огляделся, задумавшись. Слишком опасно было отпускать пленника или даже оставлять его одного, пока тот не привык к положению раба.
— Слушай меня, — сказал Льеф вслух, — сейчас тебе кажется, что северная земля велика. Что ты легко скроешься от меня, как только я отвернусь. Но ты быстро поймёшь, что это не так. Трелли, такие, как ты, не имеют никаких прав в наших краях. Тебе никогда не стать свободным — если только я этого не захочу. Ты принадлежишь мне целиком. Я вынул твою жизнь из костлявых пальцев Хель — и теперь она моя. Захочу — оборву, захочу — сохраню и отдам тебе. Понимаешь меня?
Кадан кивнул, не глядя, впрочем, Льефу в глаза.
— Ты пока не веришь мне. Но это пройдёт. Ты узнаешь, что тебе лучше со мной, чем с кем-то ещё. А пока…. — Льеф проверил верёвку, провёл кончиками пальцев по розовеющим следам на тонких запястьях, которые хотелось целовать, но не стал развязывать её. — Жди пока я найду еду и соберу валежник. Если потревожишь Брюнена — он понесёт и протащит тебя по камням. Понял меня?
Кадан кивнул ещё раз. Плечи его опали, спина ссутулилась. Кадан не слишком рассчитывал сбежать прямо сейчас, и всё же слова Льефа достигли цели — безысходность теперь обволакивала его, как по утру обволакивает людей и животных туман.
— Хорошо, — сказал он тихо, сам не расслышав собственного голоса, и остался стоять, хотя ноги с трудом держали его.
Льеф уложил часть снаряжения на землю и, оставив при себе один только лук, углубился в лес. Его не было достаточно долго, чтобы Кадан успел хорошо осознать то, что Льеф сказал только что и по-настоящему возненавидеть его.
«Я никому не принадлежу, — мрачно повторял Кадан про себя, наблюдая, как фигура Льефа появляется из сумрака и приближается. — Я убью тебя. А потом, если нужно, убью себя. И Конахт будет отомщён».
Наблюдая, как Льеф скидывает со спины сухие ветки и раскладывает на земле, как разжигает костёр и как подвешивает над ним кроликов, Кадан представлял, как острое блестящее лезвие ножа, расчерченного рунами, который сейчас находился у Льефа в руках, вспарывает горло северянина, как выступает на смуглой коже и светлом металле алая, горячая кровь.
Наконец, Льеф вспомнил про пленника. Закончив с костром, северянин лёгким движением распутал узел, удерживавший руки Кадана привязанными к коню, и усадил рядом на земле. Одной рукой прижав к себе Кадана, будто опасался, что тот может сбежать, другой Льеф повертел тушку животного над огнём.
Потом повернулся к пленнику и, взяв в ладони его кисти, осмотрел сначала с одной, потом с другой стороны. Крови на запястьях не было.
— Пройдёт, — сказал Льеф и отвернулся к огню.
За весь вечер — недолгий, потому что они лишь поели и стали укладываться спать — Льеф не сказал треллю почти ничего. Только разрывая на части кролика, спросил: