Тренч молчал. То ли был слишком впечатлен рассказом, то ли его подавляли ухающие шаги голема, который расхаживал по мидль-деку над их головами. Габерон мог его понять, его самого этот звук буквально сводил с ума. Куда хуже, чем равномерный бой часов под ухом.
Сколько часов осталось у них в запасе до того, как Марево высосет их досуха? Габерон сжал в кармане часы, но открывать не стал. Часы остались единственной вещью из всего окружающего, которой можно было верить. Они все глубже погружаются в Марево, это значит, что скоро начнут лгать мысли, чувства и воспоминания. И единственным прибором на борту, не подверженным влиянию алого яда, останется хронометр. Цифры никогда не врут, это подтвердит любой канонир. Они скажут правду даже тогда, когда это откажется сделать любимая женщина рядом с тобой или верный товарищ. Габерон привык верить цифрам.
Приоткрыв крышку часов, он тайком от Тренча нащупал пальцем стрелки. Двадцать минут одиннадцатого. Это значит… значит… Цифры, прежде послушные, как шеренги выстроившихся на баке матросов, стали сбиваться в кучу, выпадать и совершать совершенно неожиданные маневры. Габерону пришлось сосредоточиться и сделать несколько глубоких, наполненных вонью Марева и рыбьей чешуи, вдохов, чтобы вновь обрести над ними власть. Делим… Однако же.
— Мы теряем примерно полтора фута каждую минуту, — сообщил он в пустоту, не видя Тренча, — Значит, сейчас… Да, верно. Шестьсот тридцать семь футов.
Тренч, обнаружившийся совсем недалеко, посмотрел на него ничего не понимающим взглядом.
— Что это значит?
— Это значит, что от смерти нас отделяет еще триста тридцать семь футов, — Габерон спрятал часы, — Четыреста три минуты. Шесть с лишним часов. Будь здесь хоть один иллюминатор, мы бы смогли увидеть рассвет. Впрочем, какой рассвет на такой высоте… Солнечные лучи сюда почти не проникают.
— Габбс.
— А?
— Если мы… одновременно… Ну, вместе… Как думаешь?
Ему не потребовалось уточнять, что Тренч имеет в виду — он уже думал об этом получасом ранее.
— Нет, — Габерон мотнул головой, — Разорвет обоих. Ты видел его в деле. В общем, лучше не думай об этом. И вообще ни о чем не думай. Мысли сейчас только вредят. Не помнишь, давно мы были на связи с Ринриеттой?
Тренч потер виски.
— Недавно… Или нет, давно. Не помню.
Габерон напряг собственную память, но та работала со скрипом, как механизм, чувствительные шестерни которого засыпало трухой. Потребовалось значительное усилие, чтоб вспомнить — он говорил с капитанессой немногим меньше часа назад. О Роза, жарко… Тело горит, как у тифозного больного, кажется, вот-вот и начнет плавится бронированное днище под ним…
— Надо… связаться с ней, — Габерон облизнул губы, но от этого стало только хуже, — Узнать, как она.
— Зачем? — безразлично спросил Тренч, — Она двумя палубами выше. Ей сейчас легче.
— Дурак ты, — без всякого выражения сказал Габерон, — Она одна. Это значит, ей тысячекратно хуже. Гомункул!
Он ожидал, что безжизненный дух «Барракуды» отзовется не сразу. Но голос гомункула прокатился по нижней палубе почти мгновенно:
— Гггг-говорит торт сто пятнадцать! Докладываю… закладываю… выкладываю… Выкладываю постановку! Заста… Поста… Обстановку. Закладываю обновку! В-в-вввремя на бортах — десять часов двадцать галлонов! Текущий морс — зюйд-зюйд-чай.
Как и прежде, этот голос был лишен эмоций, но теперь проговаривал слова на странный манер и слова эти казались беспорядочным месивом, чьи части едва стыкуются между собой — что-то подобное можно напоминать на рейде Могадора, где в воскресный день могут столпиться сотни кораблей — сейнера, пакетботы, почтовые шхуны, бриги…
— Чего это он? — Тренч даже приподнялся на своем сундуке.
— Замечательно, — восхитился Габерон, — Кажется, наш гомункул освоил тот язык, на котором общается капитанесса при помощи гелиографа!
— Д-ддобрый вечер, милые дамы! — голос гомункула несколько раз сухо треснул и вдруг перестал заикаться, — Добро пожаловать на лучшую в этих широтах небесную яхту. К вашим услугам опытная команда, превосходные стюарды и, конечно, охлажденное шампанское. Если соблаговолите взглянуть в иллюминаторы левого борта, то увидите величественные дворцы Лоррэна… Именно с Лоррэна мы начнем наш увеселительный и восхитительный круиз!
— Он… пьян? — нашел в себе силы удивиться Тренч.
— Нет, просто барахлят тонкие магические связи в голове. «Малефакс» несет такую же околесицу, когда переберет со своими парадоксами. Магические существа, чтоб их всех… Гомункул, установить связь с капитанским мостиком!
— Одну минуту, герцогиня, — важным тоном сообщил гомункул, — Связь установлена.
— Габбс? Габбс?..
Голос Алой Шельмы был слаб и сух. Услышав его, Габерон едва удержался от того, чтоб треснуть кулаком в бронированный борт канонерки. Едва ли разбитые в кровь костяшки помогут в его нынешнем положении. Наоборот, Марево уловит его отчаянье, его боль, и тысячекратно умножит ее.
— Эй, Ринни! — сказал он самым беззаботным тоном, — Ну как там дела наверху?
— Наверху… Не очень, Габбс, — она говорила, как смертельно уставший человек, едва удерживающийся от того, чтоб провалиться в сон, — Скучновато немного. Знаешь, я передумала. Мне не нужен такой корабль. Слишком много железа и… И вообще он неудобный. Я хочу обратно на «Воблу».
— Мы вернемся на «Воблу», — пообещал Габерон, — У Дядюшки Крунча еще будет возможность всыпать тебе ремня.
— Вы что-то придумали? Вы придумали, как выбраться с нижней палубы?
Габерон воспроизвел бы свою лучшую гримасу, если бы гомункул смог донести ее до капитанского мостика. Но гомункул, судя по всему, и так с трудом сохранял последние крохи рассудка. Поэтому все это Габерон вложил в голос.
— Ну, мы работаем над этим. Задачка, сама понимаешь, та еще…
— Вы не можете выбраться за борт?
— Как, Ринни? Это же чертова канонерская лодка, а не коробка из-под конфет. Даже будь у нас кирки, ломы и все прочее в этом роде, у нас ушло бы два дня на то, чтоб пробить бронекорпус.
— Там внизу инструментов? Вы искали?
Габерон поморщился.
— Искали ли мы? Да мы с Тренчем уже трижды провели инвентаризацию, которая не снилась даже самому дотошному квартмейстеру формандского флота. И стали счастливыми обладателями множества полезных вещей. Например, целой груды негодных ржавых труб, двух дюжин болтов с сорванной резьбой, куска гнилой парусины, нескольких лопнувших деревянных досок, чана с засохшим варом, сломанного гаечного ключа, двух футов бечевки, чьего-то восхитительного сапога, хоть и немного поношенного, бочки со старой рыбьей чешуей и рукояти от камбузного ножа.
— Прекрасная добыча, Габби, — вздохнула капитанесса, — Только бесполезная. Может, Тренч соорудит из этого что-то действительно стоящее?
Тренч даже головы не поднял, лишь безнадежно махнул рукой.
— Если и соорудит, это будет что-то вроде альтиметра для измерения высоты в человеческих носах или лампа, горящая невидимым светом, — Габерон заложил ногу за ногу, — Лучше всего обратить наше сокровище в ощутимые дивиденды. Вот увидишь, по возвращению в Порт-Адамс нас будут встречать как героев. В конце концов, быть может, я даже отдам тебе сапог. Во-первых, ты участвовала вместе с нами в этом дерзком нападении и, согласно пиратскому кодексу, имеешь право претендовать на свою часть добычи. А во-вторых, мне все равно не понравился его цвет.
Капитанесса негромко рассмеялась. Ее смех был еле слышен, как шелест легкого ветра в верхушках мачт.
— На какой мы высоте?
— На мостике есть альтиметр.
— Есть, но не работает. Только крутится без остановки в обе стороны. Наверно, что-то с гомункулом или…
— Мы еще высоко, — спокойно сказал Габерон, — Футов восемьсот, не меньше. У нас в запасе куча времени. Возможно, нам с Тренчем придется сделать из остатков моей сорочки колодку карт, чтоб скоротать время. Я надеюсь только, что он не жульничает. Мне не нравится, как он смотрит на нашу добычу…
В этот раз он услышал лишь короткий смешок. Такой тихий, что мог бы остаться и незамеченным.
— Что нам делать, Габби? — спросила Алая Шельма. Габерон лишь понадеялся, что капитанесса выглядела сейчас не на столько паршиво, на сколько звучал ее голос. Таким голосом говорят лишь вышедшие из строя гомункулы.
— Все в порядке, у нас есть план. Вы меня слушаете, капитанесса, сэр?
— Слушаю. Слушаю. Говори.
— Выходи из надстройки и иди на верхнюю палубу. По правому борту стоит шлюпка. Залазь в нее и обруби швартовочные концы. С парусом ты управляться умеешь, главное — следи за гиком и контролируй ветер. И вот еще что, не набирай высоту слишком быстро. Марево этого не любит, можешь потерять сознание. Ты меня поняла?
Она молчала несколько секунд.
— Что ты несешь, Габби?
— Держи курс на Порт-Адамс, — как ни в чем ни бывало, сказал он, — В шлюпке есть компас, этого хватит. А еще там есть небольшой запас воды и еды. Если поймаешь попутный ветер, день на пятый уже причалишь к твердой земле.
— Идите вы к черту, господин старший канонир! — Габерон даже удивился тому, как неожиданно твердо прозвучал ее голос, — Я не улечу отсюда без вас!
— Тогда не улетит никто, — жестко произнес он, — Мы завязли тут, Ринни. Как рыба-сладкоежка в чане с вареньем. Крепко завязли. Мы не можем даже высунуть головы. И твоя смерть нам не поможет. Возвращайся на «Воблу». Пожалуйста. Знаешь, у дяди Габерона за душой порядочно грехов. Я не хочу умирать, зная, что утащил за собой в Марево одну глупую и строптивую девчонку. Улетай. Это не самая плохая концовка для авантюры. По крайней мере, я сэкономлю на этом один роскошный сапог…
— Габби!..
— Передай привет одинокому карпу из моей каюты. Скажи ему, у нас все равно бы ничего не получилось. Мы слишком разные. Это… сложно объяснить, но…
— Хватит валять дурака, Габби! Я не полечу одна!
— Полетишь, — тихо, но твердо сказал он, — С Маревом нельзя бороться. Это то же самое, что бороться голыми руками с пылающим в топке пламенем. Через какое-то время оно попросту сожжет тебя. Улетай, Ринни. Отбой.
Только когда связь прервалась Габерон обнаружил, что нервно расхаживает по палубе, точно пародия на абордажного голема. Правое бедро, на которое он неудачно упал, отчаянно болело, нарушая даже причиняемые Маревом страдания. Он не замечал этого, пока слышал голос капитанессы.
— Вызззззывает капитанский хвостик! — неуверенно возвестил гомункул.
— Не принимать, — отмахнулся Габерон.
Больше гомункул не подавал голоса.
Некоторое время они с Тренчем сидели молча — два темных силуэта друг напротив друга. Наконец Тренч едва заметно пошевелился.
— Она не улетит, — сказал он так тихо, словно обращался сам к себе.
— Улетит, — Габерон упрямо качнул головой, — Она упряма, как сом, но Марево съедало и не таких. Рано или поздно у нее просто не останется выбора. Может, не сейчас. Может, спустя час или два. Когда она поймет, что мы не выберемся.
Тренч стал ожесточенно тереть виски. Возможно, у него началась мигрень. Или Марево придумало для него какой-то новый, персональный вид пытки.
— А мы не выберемся, Габбс?
Он пожал плечами, и вновь этот жест показался ему не таким простым как обычно. Даже здесь, на высоте в шестьсот с лишним футов, любое движение требовало в два раза больше усилий, чем обычно. Марево высасывало силы так быстро, что тело оплывало на глазах, превращаясь в вялую пустую оболочку сродни теряющему воздух аэростату.
— Наверно. Хотя… Есть у меня одна мысль на этот счет. Пожалуй, ее даже можно назвать планом.
— План? — глаза Тренча загорелись двумя едва видимыми огоньками. Никакого сравнения с обжигающим оком абордажного голема, — Какой?
— Да в общем-то он не так уж и сложен. Этим и подкупает. Как по мне, чем проще план, тем лучше. Лучший план в мире — такой, которой не заставляет меня вылезать из гамака. Но мир несовершенен, приятель, когда-нибудь ты в этом убедишься…
Но Тренч не был настроен на болтовню.
— Что нам надо делать? — только и спросил он.
— Ничего особенного, — Габерон подарил ему улыбку, похожую на сложный коктейль из числа тех, что умеют готовить лишь в тавернах славного острова Курбэ — щепотка снисходительности, унция превосходства, пол-пинты неразбавленного оптимизма и несколько драхм сарказма на кончике ногтя, — Ждать.
Тренч уставился на него, испытывая явное замешательство, словно пытался понять, можно ли верить собственным ушам и не может ли это быть каким-то трюком Марева, исказившим услышанное.
— Ждать? — наконец спросил он, — Мы и так ждем несколько часов. Чего ждать еще? Пока Марево не сожрет нас с потрохами?
— Однажды я съел на каком-то каледонийском острове заливного пескаря с хреном. Он сразу показался мне подозрительным, но очень уж хотелось есть. Съесть-то я его съел, но потом еще два дня этот пескарь из меня выходил, причем выбирая для этого самые неожиданные пути. Это я к тому, приятель, что даже если тебя сожрали, еще не все потеряно.
— В голове гудит, как в котле на полном давлении, — пожаловался Тренч, — Я тебя не понимаю.
Габерон пренебрежительно хмыкнул.
— Так я и думал. Тогда объясню по-простому, как если бы объяснял Мистеру Хнумру. Мы погружаемся в Марево со скоростью полтора фута в минуту. Марево вечно голодно, оно не разбирает, что лезет ему в пасть. Оно любит плоть живую, оно любит плоть мертвую, оно любит дерево, что угодно, но больше всего оно любит… что?
Тренч в замешательстве потер подбородок.
— Магию?
— Совершенно верно, господин бортинженер, — Габерон поощрил его снисходительной улыбкой, — Больше всего Марево любит магию в любом ее проявлении, даже если это зачарованные щипчики для завивки ресниц.
— А что, есть такие?
— Есть. Но тебе не обязательно знать, откуда мне это известно. А теперь подумай, что такое голем. Всего лишь механическая кукла с подобием магического сознания.
Глаза Тренча загорелись. Понял, значит.
— Он тоже… сломается? Как гомункул.
Габерон убежденно кивнул.
— У нас на флоте это называлось «протухнет». Любая магическая вещь, погруженная в Марево, неизбежно протухнет. Марево выпьет из нее все чары, а оставшееся исказит до неузнаваемости, так уж оно устроено. Голем — это сложный клубок чар в тяжелом доспехе, только и всего. Значит, нам надо лишь дождаться, когда он протухнет.
Свет в глазах Тренча немного потускнел.
— А если мы… протухнем прежде? Мы на палубу ниже него.
— Зато он уязвимее. У нас есть шанс продержаться дольше. Считай это соревнованием. Кто выдержал дольше, тот и победил.
— Не лучший план, — вяло заметил Тренч, кутаясь в свой плащ, — Сколько еще мы выдержим?
— Ха. Просто в силу ограниченного кругозора ты не способен увидеть всех его достоинств.
— Достоинств? Каких?
Габерон достал из кармана пилку и подмигнул Тренчу:
— Например, я могу наконец без помех заняться своими ногтями.
* * *
В памяти Габерона осталось множество самых разных ночей, наполненных самыми разными воспоминаниями, запахами и ощущениями. Но эта ночь оказалась длиннее и страшнее всех прочих неприятных ночей, вместе взятых.
От навалившейся тошноты стягивало нутро, и каждый приступ оставлял после себя мучительную жгущую боль. Габерон глубоко дышал, стараясь не подать виду, как тяжело ему это дается, и знал, что мучается не один. Посеревший от напряжения Тренч скорчился у другого борта. Где-то на капитанском мостике точно так же мучилась капитанесса, и Габерон был даже благодарен Розе за то, что не может ее видеть. Несколько раз он порывался было вызвать гомункула, но всякий раз не решался. Он не хотел слышать голос Алой Шельмы, проникнутый мукой. Не хотел слышать ее стоны. Лучше уж слушать скрип, который издают собственные зубы, стираясь друг о друга.
Время текло медленно, как балластная вода из крохотной пробоины, иногда даже казалось, что оно не течет вовсе, что здесь, в липкой глубине Марева, никакого времени вовсе нет. Сперва Габерон то и дело открывал часы, потом понял, что это лишь преумножает пытку — и сунул их в дальний карман.