Труде ничего не ответила капитолийцу, только загадочно улыбнулась, он же продолжил свои вопросы:
— И у тебя что, на самом деле много работы? Это сегодня так редко…
— Знаешь, Фортунат, — Труде говорила так, словно не слышала парня, — у Джоанны до победы было едва ли больше одной пары туфель. Она их, конечно, берегла, и оттого фантазия стилистки была ей…
— Откуда ты знаешь, что в дистриктах живут именно так, как ты говоришь?
— А разве там также сыто и благополучно, как у нас?
— Конечно, чуть-чуть похуже, но и не так плохо, как говорят некоторые болтуны, а вы им верите и… — в этот момент девушка повернулась ему всем корпусом, он увидел белую розу над левым ухом и осёкся.
— О, нет, продолжай, пожалуйста, я в нетерпении узнать, что там говорят некоторые болтуны, — снисходительно сказала переводчица.
— Болтунов я не слушаю. Они клевещут на мой родной Панем, говоря, что мы, жители Капитолия кого-то там угнетаем… Ххх! Угнетаем?! Да мы их спасаем! — Фортунат словно поймал какую-то волну и определенно начал горячиться, — Это мы их кормим продуктами, что производятся на заводах Капитолия из их никчемного сырья, это мы строим им заводы и шахты, на которых эти недалекие людишки зарабатывают себе на жизнь, это мы лечим их от всех известных человечеству болезней лекарствами, что создаются в наших лабораториях! И, наконец, это наши ребята делают так, что в этом мире ещё есть мир, а иначе они все давно перегрызли бы друг друга, потому что между ними самими — вечная смертельная животная вражда… Да без нас все эти неудачники и тупицы давным давно загнулись бы! И какая нам благодарность? Они, их деды и прадеды, подняли оружие, чтобы убить всех нас с тобой. Старых и малых. Беременных и увечных. Они шли резать, жечь, распинать и сажать на кол. Их ненависть к исполненному любви, добра и заботы о ближнем Капитолию — это ненависть неблагодарного пса, который кусает руку своего милосердного хозяина. И если у них в жизни есть какие-то трудности, то только они сами виноваты в своих несчастьях.
Будь в этот момент на месте валльхалльской переводчицы Кэтнисс или, не дай Бог, Джоанна или даже Энни, франтоватому капитолийцу пришлось бы плохо. Труде тоже чувствовала, что начинает закипать, однако, старалась не выдавать свои чувства. В конце концов, это не её страна и не её дело, потому вместо того, чтобы ломать своими возражениями такой превосходно подогнанный и дистиллированный образец классического «имперского дискурса» (так, насколько она помнила, называлось это дивное явление), лучше запомнить его как можно подробнее, раз уж появилась такая возможность. И только лишь для того, чтобы несколько стимулировать и подправить в нужное ей русло течение потока сознания её собеседника, она намекнула ему про Игры…
— Игры?! — в голосе Фортуната слышались одновременно убеждённость в своей правоте, недоверие, а также недоумение и лёгкая обида на девчонку, оказавшуюся настолько примитивной и недалёкой, что не знает совершенно очевидных вещей, — Так они же счастливы в них участвовать! Какие они радостные выходят на Жатву, с каким вожделением они надеются, что выберут именно их, и как горько плачут, когда губы эскорта произносят чьё-то чужое имя, а место добровольца уже занято… Как можно лишать этих бедных людей настоящего праздника жизни и надежды стать кумиром для всех?
Она слушала, льстиво поддакивая Фортунату, до конца раскручивая свой шанс услышать и понять, как видят себя и свой Панем столичные жители.
— И вот за всё за это бесконечное человеколюбие мерзкая Грация хотела убить Президента Сноу, а ей начали подражать. И ты тоже ей подражаешь! — теперь на на её одеяние он смотрел уже с явным неодобрением.
— Я всегда думала, что в нашем Капитолии никто и никогда не обращает внимание на то, кому и как удобно гулять по набережной, — переводчица демонстративно мягко и бесхитростно отреагировала на его наезд, — я как-то никогда не интересовалась ни её песенками, ни её судьбой, ни музыкой, ни политикой… Эта Грация, она что, на самом так популярна?
— Была, — ответил капитолиец, — пока в прошлом году не появилась «Огненная Китнисс», — и он совершенно неожиданно сложил три пальца в хорошо известном жесте. («Ну ты, блин, даёшь…», — пронеслось в голове Труде, и ей пришлось отвернуться в сторону и прикрыть рот ладонью, чтобы хлыщ не увидел её язвительной улыбки)
Объяснение жесту переводчица нашла моментально. Экран над Бриллиантовым Ромбом показывал фрагменты из последних Игр: только-только Кэтнисс выстрелила в Марвелла и встревоженно смотрела на Труде и Фортуната, заняв своим угловатым лицом весь экран.
— Она тебе нравится?
— Я от нее без ума, как и все вокруг… — ответил он тоном фанатичного поклонника, — Слушай, — в развязной манере появилось какое-то новое звучание, — я всё смотрю на тебя и не могу понять, кого ты мне напоминаешь?
— Проще простого. Диадему. Дистрикт Один. И не тебе первому. Твоя любимая Огненная Китнисс была так напугана моим сходс…
— Ты что, знакома с ней?
— Сидели как-то раз тёплым летним вечером на мягкой траве и болтали, как сейчас с тобой?
— Так вы друзья?
— Друзья… — она сделала паузу и пристально посмотрела в лицо Фортуната, — Друзья?.. Друг — это тот, кто готов отдать за тебя жизнь… Ты уверен, что такие встречаются часто? У тебя такие есть? — Труде помолчала немного еще и продолжила уже немного через силу и с явным сожалением, — Нет, мы с ней не друзья. Но ты прав, она чем-то располагает к себе. С ней хочется дружить…
— Невероятно? Ты меня совсем заинтриговала, кто же ты всё-таки? Тайный агент?
— Нет, нет, — улыбалась Труде, — я с телевидения. Работаю в команде Фликерманна. Завтра у них индивидуальный показ, послезавтра интервью, потом — бойня. Так что сегодня последний выходной…
— Понимаю-понимаю… Расслабляешься, как умеешь. Ух! Прямо дух захватывает! Ты видела их вблизи? Говорила с ними? — Фортунат говорил торопливо, словно не верил своему счастью. — Расскажи мне!
— Что именно?
— Как она? В смысле… Кэтнисс?
— Нормальная девчонка, как…
— Да не об этом я, — с досадой бросил Фортунат, — как она была одета, в тот вечер?
— А-а? Это… — улыбнулась Труде, — что-то яркое типа платья бюстье в цветах золота. Естественно от Цинны…
— А обувь? — не унимался поклонник игр.
— Мы обе были босые и ей это превосходно подходит, хотя, мне кажется, — она вытянула перед собой ногу и несколько раз покрутила ступней в воздухе, — у меня более изящные ножки…
— И ты регулярно…?
— Конечно. И именно от них я кое-что знаю о жизни в Дистриктах, кое-что такого, что не можешь знать ты… Впрочем, это всё не так уж важно.
— Слушай, пойдём в «Лазоревый Рай». Отличное место!
— Я-то пойду, но у меня нет желания бежать за париком и каблуками…
— Да ладно тебе, Грация…
— Вообще-то, меня зовут Делли…
— Тем более! В «Раю» полно сердцемилок, тебя оттуда никто не выгонит… Только.
— Прикрыть розу? — понимающе спросила Труде, и в ответ на его кивок, завернула цветок внутрь раскидистой шевелюры.
Солнце заметно опустилось, затерявшись посреди небоскрёбов, в вечернем августовском воздухе появились лёгкие нотки холода, в то время как мощёная набережная по-прежнему хранила дневное тепло. От этого сочетания на девушку повеяло чем-то родным, тем наслаждением, которое она испытывала, когда весенним днём гуляла по нагретым лучами дневного светила камням обдуваемая холодным ветром с окружающих посёлок заснеженных вершин. Этот неожиданный домашний привет был так приятен особенно сегодня, накануне дней, в которые всё и решится…
Толпа в «Лазоревом Раю» вполне оправдала ожидания Труде. Такие же молодые балбесы обоего пола, как и Фортунат, с разговорами о нарядах, татуировках, каких-то музыкальных новинках и, более всего, об Играх. Новые условия Бойни всколыхнули память о победах минувших лет, и все вокруг обсуждали детали прежних арен, кто-то по впечатлениям от просмотра повторов, кто-то, их слушали с особенным вниманием, по воспоминаниям от туристических поездок на места нахождения отыгравших своё стартовых площадок…
— Попрощаемся, — по прошествии пары часов, проведённых в лазоревом гаме, Труде дала понять, что ей пора перейти к более спокойному отдыху перед тяжёлыми днями.
— Мы ещё увидимся?
— Не знаю, по крайней мере, пока будет работать наш забойный цех, точно нет. Впрочем, ты меня можешь увидеть на экране. Завтра, во время разбора оценок и послезавтра во время интервью, в зале.
— Как же я тебя узнаю, Делли? — хмыкнул Фортунат, — ты же явно будешь…
— Ясно… Может, по белой розе.
— А если её не покажут?
— Хорошо, я дам тебе знак. И совсем не тот, что тебе внушила твоя тайная любовь… Смотри внимательно.
Сложив средний и безымянный пальцы трубочкой и перехватив их большим, она словно рожками ткнула мизинцем и указательным в грудь Фортуната* и, пока тот не успел опомниться, побежала в темноту.
Комментарий к 17. В омуте столицы
* наряд Джоанны и имя стилиста заимствован из “Призванной убивать” с разрешения автора - De Lorian. Ссылка тут: https://ficbook.net/readfic/1131969
* жест, если кто не понял:
http://otvet.imgsmail.ru/download/217788214_45b7740583634fd08e33b91835ccab7b_800.png
========== 18. El Veranillo del Patriarca ==========
Комментарий к 18. El Veranillo del Patriarca
Название переводится как “Бабье лето патриарха”.
У говорящих по-кастильски все по-своему. Русские зовут бабье лето “бабьим летом”, англоязычные и их сателлиты - “индейским”. Кастильцы придумали оригинальное и очень милое словечко “veranillo” - “маленькое лето, леточко, летко”.
«Хорошо было всё-таки придумано про Луну и вечную молодость… Ведь правду говорят, там, где диктатура, надо только заполучить в руки самодура, и тогда со страной можно делать всё…», — довольно думала про себя Труде. Выбравшись из президентской постели, она стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед огромным, во всю стену, старинным зеркалом. Это была какая-то неведомая ей прежде радость рассматривать себя со всех сторон в темном стекле, поворачиваться к нему то одним, то другим боком, пока расчесываешь волосы удобным гребнем, на скорую руку завязываешь их узлом и заправляешь в них неизменный цветок. В Валльхалле подобных зеркал не водилось — любоваться своим телом считалось там, особенно для фрельсе, чем-то едва на грани приличного, и переводчице никогда не приходилось задумываться, хороша ли она собой… В голове меж тем мелькнула мысль, что ей будет явно не хватать такого великолепного зеркала дома, когда она, покончив, наконец, с причёской, натянула слипы и, погоревав о разорванной Сноу фланелевой рубашке, уже начала прикидывать, что возвращаться ей придётся, завернувшись в скатерть. И тут прикосновение к голому плечу чего-то, напоминающего колючую одёжную щётку, заставило её вздрогнуть.
— Обожаю старые зеркала, — своей бородой Сноу прочертил синусоиду, соединив ей одну ключицу с другой — когда смотришься в них, разглаживаются морщины, и вновь чувствуешь себя молодым… Но самое главное, за что я люблю такие зеркала, это за то, что они скрывают великие тайны. Такие, что способна открыть только великая любовь. Ты хочешь знать тайну этого зеркала? — заметив легкое движение подбородка девушки, он протянул ей сверток, — В обмен на испорченное…
Это была женская кофточка явно не по размеру переводчице. В туловище и рукавах она была коротковата, а в остальном весьма свободна. Подвернув на ходу манжеты, чтобы недостаток не был чересчур заметен, Труде подала неведомо когда успевшему облачиться в парадный белый сюртук президенту локоть, и они вплотную подошли к блестящей поверхности.
Лишь только Сноу нажал на замаскированную под завитушку золоченой рамы клавишу, зеркало бесшумно поехало влево, и из-за всё увеличивающейся щели на Труде повеяло ледяным холодом. Вырывавшиеся из проёма клубы белого тумана оседали на волосах и рубашке холодной изморосью. Машинально она начала застегивать пуговицы, умом понимая, что тонкая ткань никак не сможет защитить ее от морозного поветрия.
— Прошу! — галантным жестом Сноу пригласил её войти, лишь только в зазеркальном помещении зажёгся яркий свет.
Труде понимала, что они входят в морозильную камеру и ей, как есть босой, придётся ступить на пол, покрытый толстым слоем льда. Но разве даром прошло для неё время обета, научившее её всему, что ей предстоит… Сначала, как обычно, когда ходишь босиком по снегу или льду, последует прилив бодрости, переходящий в эйфорию, и она, конечно, сумеет его как следует растянуть, по мере сил не давая лёгкости смениться оцепенением, переходящим во всё усиливающуюся боль, от которой позже стиснет голову и перехватит дыхание. Если бы только можно было бы бежать, как Цецелия на Арене, и разогреть себя движением, думала переводчица, но её кавалер, похоже, напротив, был настроен на церемонную беседу, во время которой положено стоять как вкопанной, храня элегантную позу. Оторвать пятки и кончики пальцев, сокращая площадь соприкосновения с ледяной поверхностью — это она, конечно, сделает, а там, как получится…
— Мой секрет, любовь моя! — с этими словами он сорвал ткань с чего-то лежащего на полу, по виду напоминающего сложенный тюфяк, — истинный секрет!
«Вот где состоялся настоящий перформанс Грации Белл…» — пронеслось в голове Труде, которая, впрочем, не выказала Сноу какого-то особенного удивления или страха. Не то, из-за поглотившей почти всё её внимание напряжённой борьбы с холодом, не то из-за выработанной за годы работы на валльхалльских Авантюрах привычки спокойно относиться к виду мертвых тел.
— Она ведь до сих пор красивая, моя Грация, не правда ли… что скажешь? — и он показал Труде на замерзшую глыбу, в которую превратилась прославленная певица… Приняв ее ответный кивок головы за знак согласия, президент щелкнул пальцами по стене в известном ему месте, — перформанс, дорогая Фиделия, был здесь и только здесь. Всё остальное — развлечение для школьного капустника в самом нищем из наших дистриктов.
И тут в комнате раздался голос. Голос живой легенды Капитолия, останки которой, превратившиеся в кусок замороженного мяса, лежали на ледяном полу.
— У неё был чудесный голос, — продолжал откровенничать президент Панема, — редкостнейшее контральто… Сама сейчас услышишь!
Действительно, голос был сильным, обладавшим очень своеобразным тембром. Его хозяйка умоляла, просила, проклинала и плакала, стенала и ругалась самой забористой трущобно-великосветской бранью гримёрок и подворотен, той самой бранью, что Труде так и не смогла выбить из гордой Твилл. «Кого-то мне напоминает?!», — сверкнуло в мозгу у переводчицы, и тут же, едва ли не раньше ей пришёл ответ. Это же Дафна из 58-х Игр. Покалечившая саму себя, умолявшая Цецелию ударом копья прекратить её муки и умершая от холода в снежной пустыне. «Так вот что стояло за ареной изо льда? Сноу просто оказалось мало замерзшей на его глазах насмерть Грации…» Запись, тем временем, и не думала прекращаться, наполняя пространство комнаты возгласами несчастной старлетки. Она то клялась, что ничего не знает о заговоре, то обещала рассказать всё и обо всём, то поносила Сноу, то его же молила о милосердии, то требовала её добить. Иногда посреди криков можно было различить звуки шлепков и ударов — бессердечный прибор зафиксировал, как Грация безнадёжно колотилась в стены обмороженными ладонями и пятками. «Сколько же всё-таки было силы в этой капитолийской неженке», — думала переводчица, глядя на её распростертое на полу тело и с ужасом слушая, как она всё чаще жаловалась на невыносимую боль в ногах. В этот момент Труде как-то особенно почувствовала, что предел её терпения тоже неумолимо приближается. Но тут, примерно через полчаса от начала записи, крики довольно, кстати, неожиданно, прекратились шумом чего-то грузно сползающего на пол.
— Потеряла сознание и тихо уснула! — с любовью и нежностью произнёс Сноу, — Сном младенца! Фиделия, подойди! Возьми ее за руку, погладь ей волосы! Пожелай ей приятных снов! Фиделия! Фиделия! Ты что? Ты меня осуждаешь?
Поддерживать манерный разговор девушке становилось тем временем всё сложнее. Холод окончательно вступил в свои права, заиндевевшая блузка приобрела цвет президентской седой бороды, а босые ноги болели так, словно их сейчас пилила своим зазубренным ножом Кэтнисс. Тем не менее каким-то невероятным усилием она заставила себя ответить ему, сохранив ровный голос: