— Да что ты понимаешь! — закричала она с негодованием, — За Цецелию я всех убью без чьих-либо просьб!.. Она же кумир моего детства… это из-за Цецелии я выбрала себе Обет… Я каждый раз смотрела её Игры, перед тем как… — Ялмар, пожалуй, никогда не видел Труде такой взволнованной, и не подозревал, что речь её может быть настолько сбивчивой. Она как будто спотыкалась на каких-то словах и перескакивала на что-то другое, — И когда я увидела, как ее уводят со второй Жатвы, я…
— Не надо продолжать, прости тупого головореза, — он попытался прекратить её излияния.
Как ни странно, но на девушку эти его слова подействовали. Видимо, ей удалось не утратить окончательно контроль над собой.
— Считай, что ты прощен, особенно, если поможешь…
— Помогу, только вот выторговать голову этой неведомой мне дамы у Сноу — это по твоей части. Подумай, что такого есть ещё у тебя кроме твоей белой розы и сходства с мертвой трибуткой прошлого сезона? Может, какие-то воспоминания? Специалист по Панему, как никак, ты, и тебе лучше знать…
— Воспоминания…? Воспоминания? — задумчиво сказала переводчица, — Тут мне рассказали одну историю. Послушай-ка…
И Труде пересказала Ялмару все, что на днях услышала от оператора Крессиды о Грации Белл. Лет двадцать тому назад она была популярной в Капитолии певицей, стилисткой и писательницей развлекательных книжонок и пьес. Еще она была известна феерическими нарядами, фантастическими разноцветными причёсками и огромной коллекцией самой причудливой обуви. Голос у девушки тоже был вполне приличным и часто звучал с экранов. Но одной ранней весной, накануне 58-х, самых коротких игр Цецелии, оказалось, что Грация была замешана в заговоре Викторина Пробуса, офицера дворцовых стражей. Беспечная певица, видимо, приняла неожиданный поздний визит за какое-то новое приключение и выскочила босая, на ходу едва успев набросить себе на плечи короткую клетчатую блузку, первой попавшуюся ей под руку, не подумав даже застегнуть пару пуговиц… Вот так и поволокли ее под грозные очи Сноу, не позволив одеться и заставив пробежать босиком около полутора миль от ее роскошной виллы на Виа Смарагди до президентского дворца по свежевыпавшему снегу, ставшему ледяной кашей. Всю дорогу молодая заговорщица верещала от страха, холода и боли, но ещё больше от нестерпимого стыда. Одна из первых красавиц и модниц Капитолия была в ужасе, что в новостях о разгроме врагов Панема её покажут зрителям раздетую, неумытую, растрепанную, без ее коронных туфелек, непременного парика и обязательного макияжа… Впрочем, в своих ожиданиях Грация ошиблась сразу несколько раз. О раскрытии заговора никто громко не трубил. С предателями расправились тихо и незаметно, без лишнего медийного шума. Собственно, она была единственным исключением в компании совсем не примелькавшихся на публике офицеров и чиновников, довольно ненавистных столичной богеме и безразличных обывателям. Никто не только не сочувствовал их несчастью, напротив, многие порадовались, что на зарвавшихся хозяев жизни президент нашел управу, когда смутно узнали про их ликвидацию. Лишь внезапное исчезновение известной светской львицы имело шанс вызвать хоть какой-то интерес у общественности. И оказалось, что когда через некоторое время по столице каким-то непостижимым образом разошелся маленький ролик, на котором было видно, как помятую старлетку гонят по лестнице президентского дворца, он был моментально разобран на десятки стоп-кадров. Публика оказалась восхищена зрелищем, немедленно окрещённым «последним перформансом Грации». Кто мог заранее предсказать капризы переменчивых вкусов Капитолия? Выход в «платье от Белл» на вечеринку надолго стал писком моды. Столичные золотые девочки, да и мальчики тоже, изощрялись в гриме, и за небольшую дозу морфлинга победители из Шестого рисовали им самые затейливые раны, ожоги и синяки, выглядевшие совсем как настоящие. Другие, не то потрясённые увиденным, не то в память о своём идоле, стали демонстративно отказываться от разноцветных капитолийских нарядов, ярких татуировок и вычурных экспериментов с волосами. И пусть далеко не все отваживались настолько наплевать на приличия, чтобы ходить босиком, зато у каждого было при себе маленькое сердечко, такое же, какое носила на груди Грация, в виде значков, брошек или кулонов, за что, собственно, их и прозвали сердцемилами… Они были теми из числа капитолийской молодёжи, кто старались не смотреть Игры, украдкой называя их древним и бесчеловечным варварством.
Но сама неудачливая заговорщица ни о чём таком, естественно, не узнала. Шанс остаться в живых у нее был, если бы она его поняла и захотела повести себя так, как ожидал от неё Сноу. Но она не поняла… и не захотела. Её страх неожиданно сменился приступом ненависти, и она попыталась броситься на президента с кулаками… Мертвого тела мисс Белл не увидел никто. Поговаривали, что его сожгли, выбросив пепел в озеро.
Возможно, думала переводчица, это был ход:
— Пожалуй, я пойду на свидание к Сноу в «наряде от Грации»…
Комментарий к 16. Последний перформанс Грации
Одна из песен Грации тут: https://ficbook.net/readfic/5286389/15343461#part_content
Другая здесь: https://ficbook.net/readfic/5286389/15355702#part_content
========== 17. В омуте столицы ==========
«Почему когда мужчины и женщины моются вместе в одной бане, и купаются рядом в том купальном костюме, что дан человеку от рождения, это у нас считается пристойным, но ни одна из женщин-фрельсе не позволит себе показаться на людях, не заплетя длинные волосы в тугую косу (недаром нашим зрителям так понравилась Эвердин) или, как минимум, не убрав их в узел? Почему ходить босиком незазорно, хоть бы и на заседание Альтинга, а открыть коленки — оскорбить нравственные чувства? Наконец, что такого мы находим в поясе?» В этот момент Труде вспомнила, как затягивала пояс на Твилл, тогда еще не ставшей падчерицей Харальдссона, и в очередной раз на неё обрушилось преследующее её чувство вины…
Все эти сложные и очень плохо вязавшиеся одно с другим представления о приличиях её родной страны основывались, разумеется, на страхе. Добропорядочным дамам-фрельсе было бы стыдно походить на женщин-бондов, обитавших в оранжереях и мастерских. Нарочито короткая и свободная, часто даже вызывающая одежда и распущенные волосы были приметой тех, кто провалил Авантюру или отказался от своего шанса, и не нашлось бы такой фрельсе, что не была бы в ужасе от мысли, что её примут за неудачницу, достойную лишь жалости. Так что муки унижения, накануне гибели выпавшие на долю прекрасной Грации, были отлично понятны Труде, и, ещё раз посмотрев добытый при помощи Крессиды ролик, она вновь искренне посочувствовала капитолийской диве. А заодно и самой себе…
Решение было, однако, принято, и надо было думать о том, как его исполнить. В конце их вчерашнего разговора Ялмар посоветовал ей попробовать выгулять свой наряд хотя бы за день до решающего визита к президенту, запланированного на вечер после индивидуальных показов. Чтобы хотя бы самую малость к нему привыкнуть. Идея поначалу показалась Труде ужасной, однако, очень скоро, буквально, пару часов спустя, она неожиданно почувствовала правоту своего коллеги: в одном из шкафов их посольского особняка она нашла клетчатую фланелевую рубашку такого богатырского размера, что, никогда не считая себя девушкой щуплой, увидела себя в ней маленькой куклой. Чтобы ладони не утонули в рукавах, их пришлось закатать по локоть, а шея нескладно торчала из широченного ворота, но это было неважно — все эти мелкие недостатки искупались главным достоинством — нижний край рубахи доходил почти что до её колен, что оказалось исключительно важным для её душевного самочувствия. Когда в довершение всего она подпоясалась широким поясом со стальной пряжкой, настроение переводчицы улучшилось окончательно, и она легла спать в сладких мечтах о завтрашней вылазке.
На следующий день, однако, всё, после обязательной разминки и бани, повторилось, как накануне. Сомнения. Какие-то недобрые мысли. Скитания по этажам в полном одиночестве. Труде уговаривала себя, что здесь, в Капитолии, всё не так, как у неё на родине, что здешним всё по барабану, что их несколько миллионов, и все, кого она встретит сегодня, увидят её в первый раз, а когда увидят в следующий, на экране, то ничего не вспомнят, а если и вспомнят, то всё уже будет неважно… Уговаривала, но не поддавалась на свои же уговоры. Не помогало даже воспоминание о приёме в доме Теренции — костюмированный раут не в счёт. Несколько раз она уже было подходила к калитке, но за ней словно кто-то поставил силовое поле… В бесплодных метаниях прошло всё утро и полдень, и вот уже дневной зной начал умеряться легким ветром.
Отважилась переводчица только после четырёх, выскочив на улицу с таким видом и ощущением, словно нырнула в омут. Поначалу ей казалось, что все прохожие будут пожирать её глазами, показывать пальцами и отпускать нелицеприятные, а то и откровенно непристойные реплики. И тайным желанием было пройти весь заранее намеченный путь: прямо через Площади Парадов, оттуда чуть-чуть наискосок по проспекту Славы, затем повернуть на девяносто градусов на аллею Согласия и дойти по ней до Солнечной набережной (всё вместе около 3 километров) — и никого не встретить на своём пути. И, пройдясь немного по берегу озера, вернуться домой. Тщетность своей мечты Труде осознала очень скоро. Первые прохожие, кто по одиночке, кто парами и небольшими группками, все одетые по местной моде, стали попадаться буквально через пятьдесят шагов, и первым желанием переводчицы было немедленно спрятаться, выждать удобный момент и вернуться в посольский особняк. И от первой встреченной парочки пожилых аборигенов, облачённых в расшитые золотыми птицами пурпурные пиджаки и пунцовые туфли на высокой платформе она просто отвернулась в сторону, сделав вид, что рассматривает вершину росшей между тротуаром и проезжей частью пальмы, лишь бы только не увидеть их глаза, вне всякого сомнения, насмешливо-оценивающе-осуждающие… «Милая, а как ты собираешься говорить со Сноу?» Это был внутренний голос. «Ты же стесняешься стареньких петушков… Цецелия на твоём месте…» — «Откуда тебе знать!» — вступила она в мысленный диалог с самой собой. На следующую группу — двух дамочек с разрисованными лицами и одного кавалера в салатном парике — она пошла уже, подняв голову и заставив себя подавить неприятное чувство. Труде почему-то решила, что смотреть на встречных надо так, словно смотришь насквозь, с лёгким презрением, а ещё попытаться мысленно выключить слух, чтобы не расстраиваться, если кто ляпнет что-то обидное. Своё внимание она направила на дома причудливой формы — здесь были звезды, распускающиеся лилии, древние свитки и странные механизмы, кулинарные изделия и вылупляющиеся из яйца цыплята, и еще что-то такое, что было не дано понять не только её воображению, но, видимо, и воображению того архитектора, что их проектировал, оставляя между ними достаточно пространства для деревьев, что в месяцы летнего зноя спасали капитолийцев от солнечных лучей живительной тенью, а во время уже начинавшей чувствоваться в воздухе осени радовали их глаз красновато-золотистым и самоварно-медным многоцветьем увядания. Видеть их вот так, вживую, вдыхая лиственный аромат и слушая звуки огромного города, было совсем не то, что рассматривать детали на хорошо известных ей картинках, и это зрелище окончательно захватило переводчицу, в какой-то момент совершенно забывшую о встречных прохожих. Едва ли она могла бы вспомнить, как её вынесло на набережную, за которой открывался вид на небоскрёбы Бриллиантового Ромба. Тот, кто придумал назвать её «Солнечной», явно не промахнулся мимо цели. Шириной не менее трёхсот метров она состояла из проезжей части, тенистого бульвара и просторной, не менее метров шестидесяти террасы, построенной вдоль берега. Вымощенная тёмными, почти чёрными гранитными плитами, она была весь день залита солнцем — подошвами ног Труде моментально почувствовала накопленный ими за день небесный жар. Ходить босиком по горячим камням не было для неё никакой проблемой, но такая прогулка определённо перестала приносить ей удовольствие, и потому свободная скамейка у края террасы подвернулась очень кстати… Устроившись поудобнее, она принялась изучать городские силуэты на противоположном берегу, чей вид в клонящемся к закату на фоне гор солнце приобретали какие-то фантасмагорические черты. Не пренебрегала переводчица и огромным висящим над кварталом богатеев экраном, где реклама завтрашнего обсуждения итогов индивидуального показа перемежалась портретами Победителей прошлых лет с краткими текстовыми пояснениями и наиболее яркими эпизодами из их поединков.
— Можно присесть, мисс Грация? — чуть насмешливый голос прервал её одиночество.
— Садись, я не против, — ответ девушки прозвучал не слишком вежливо, но каким, собственно, должен был быть ответ хамоватому капитолийскому хлыщу, чьи короткие выкрашенные в голубой цвет волосы были усеяны серебряными четырёхконечными звёздами полностью совпадая с тоном и узором атласного пиджака. Белоснежные брюки и такого же цвета лакированные туфли с серебряным кантом дополняли его одеяние, переливающееся в заметно клонящемся к вечеру солнечном свете.
— Как тебя зовут? — фамильярно поинтересовался молодой нахал, бухнувшись на скамейку справа от неё.
— Ты меня уже назвал по имени, — язвительно ответила переводчица, — меня оно устраивает…
— Ты что, сердцемилка? Или просто сбежала от богатого папика? — он как-то неуверенно, словно стесняясь, осмотрел Труде — ее голые пятки, беспорядочно разметанные по плечам непослушные волосы и мужскую рубашку заметно не по росту.
— Что за бред? — высокомерный ответ не очень-то вязался с ее нарядом, отчего прозвучал еще более интригующе, — Разве честная капитолийская девушка не имеет права насладиться последними днями летнего тепла и как следует расслабиться?
— Расслабиться? — удивленно произнес парень, — ты часом не больная, как эта… как её там… — он ненадолго стих, вспоминая выпавшее из головы имя, -… Энни?.. Разве так расслабляются?
— А как? С колодками на ногах, с которых боишься грохнуться, с веригами на спине и груди, чтобы держать осанку, и с кучей всякого цветного дерьма в волосах? — говоря эти слова Труде вспоминала последние две недели, когда каждый день они экспериментировали на студии с ее сценическим образом. Это было интересно. Первые пятнадцать минут, потом начинался какой-то унылый ад… Никто не знал, как должен выглядеть совершенно новый участник старого шоу, и всякий стилист считал своим долгом испробовать что-нибудь свое, отталкивая и перебивая других, но каждый раз главный распорядитель, глядя на её очередной наряд, обрушивался на лишённых изобретательности и вкуса недотёп… — Лично мне, чтобы по-настоящему отдохнуть, нужно погулять босиком, — она попыталась движением головы забросить распущеннные волосы себе за спину, но так ловко, как это выходило у девок-бондов из оранжерей, у неё не получилось, не хватало ни опыта, ни сноровки… «Как они им не мешают… Лучше голову побрить, чем вот так», — подумала она про себя, капитолийцу же ответила, попытавшись придать своему голосу оттенок уверенности в себе и основательности, — Только когда я босиком, я свободна и счастлива, когда подошвами ног я скольжу по отполированным веками тёплым камням, когда меня обдувает чуть заметный свежий ветерок и слегка пригревает ласковое солнце, когда всё вокруг меня складывается так, как в сегодняшний чудесный вечер, тогда я чувствую, как моё тело наливается новой силой… Вот ты говоришь, что ты любишь Капитолий, а ты можешь сказать, какой он? Гладкий и нежный как шелк или, наоборот, грубый как наждак? Горячий, как сковородка или теплый, как руки мамы? Приятный он или отталкивающий? Высушенный, как бетонная плита, или влажный, как морской берег? Липкий и пачкающий, моментально пристающий к ногам черной грязью, как покрытый вареньем пирог, или стерильно чистый, как политая белой глазурью тарелка в доме аккуратной хозяйки… Пока между твоим миром и тобой полоска из кожи мертвой свиньи, забитой в 10 дистрикте, ты не ответишь на такой вопрос… Не найдёшь, что ответить… — закончив слегка наигранным тоном, словно то был сценический монолог, она повернулась к невеже и произнесла примирительно, — Тебя, кстати, как зовут? И что ты знаешь про Энни?
— А, пожалуй, в твоих словах что-то есть… — задумчиво протянул неприятным голосом собеседник, глядя словно мимо Труде, — помню фурор, что произвела некая Джоанна Мэйсон, когда на парад трибутов и интервью Цезаря… стилистка Милли вывела её босой королевой лесной чащи.* Только что пересматривал её фантастический сезон, когда узнал, что её выбрали на Квартальную Бойню… А про Энни? Про Энни я ничего особого и не ведаю, просто так… ну, разве что она девушка явно с приветом… я же по мере сил увлекаюсь Играми, как все мои друзья и подруги. Конечно, я собираю кое-какие детальки о победителях… Меня Фортунат зовут, если что… — он немного замялся и после паузы осторожно спросил, — А тебя что, совсем не интересуют Игры?