— Здорово!
— Очень! А какой там красивый собор Сиани! Огромное здание из белого акарцита в стиле Парциана. Только не раннего, а позднего. Знаешь позднего Парциана?
— Нет, — признался Анхельм с улыбкой.
Рин прокашлялась и гнусавым голосом, подражая какому-нибудь профессору с кафедры, стала рассказывать:
— В архитектурном стиле раннего Николо Парциана преобладали плавные, полукруглые формы, массивные стены и низкие каменные своды. Зрелый Парциан — это остроконечные шпили башен, высокие своды потолков, стрельчатые окна с витражами из маскаренского стекла. Все стремится ввысь, к небу, к звездам… — она засмеялась. — Да, там потрясающе красиво. А внутреннее убранство! Картины Дачети, витражи Римана и Тельмера[1], скульптура Стронци…
Рин впечатлено вздохнула, вспоминая свои ощущения, когда в первый раз попала в этот собор.
— Анхельм, я не могу это описать, это нужно видеть. Однажды мы съездим, я покажу тебе все!
— Съездим, — улыбнулся герцог.
— От музея военной истории и оружейного дела я была в восторге. Там такая коллекция холодного оружия! Представляешь, они даже клинки семектов выставили! Говорят, им больше шести тысяч лет, а лезвия до сих пор таки острые, что шелковую ленту на лету разрежет. Но самое удивительное в них — это балансировка… — она встретила скучающий взгляд Анхельма и поняла, что снова впадает в лекторский тон. — Ладно, речь не о клинках, а о тебе. Чем еще ты занимаешься?
— Вот ведь вцепилась! — улыбнулся герцог. — Работаю я. Много и упорно. Я занят целыми днями, ни минутки свободной нет. С утра ко мне приходят все, кто на меня работает, и я решаю их проблемы и вопросы. После обеда приходят просители из числа горожан, и я разбираюсь с их проблемами.
— А почему я никого не видела?
— Потому что спала. Когда ты приехала, я распорядился, чтобы ко мне приезжали только с утра. Так сказать, взял отпуск.
— Работать в отпуске? Это что ж за отпуск такой?
— Милая, хочешь многого достичь — привыкни жертвовать отдыхом. Без меня дела в Соринтии не делаются, я же не только герцог, я еще и министр финансов.
— Ну так возьми помощника.
— Хочешь, чтобы дело было сделано, как надо, — сделай его сам. Когда действительно нужно, меня заменяет дядя.
— Ты говорил, что он ученый, так?
— Да. Он профессор химии. Открыл многие химические элементы, систематизировал их по классам. Каждый год он устраивает конкурс среди молодых талантов и предоставляет лауреатам, финалистам и призерам гранты на бесплатное обучение в институте естественных и технических наук. И два месяца в году он преподает для них курс химии. В его честь назван факультет в Кастане, в Кандарине ему поставили памятник при жизни. Он, вообще-то, великий человек, мой дядя.
— Значит, у вас семья ученых?
— Ну, не совсем вся семья. Мой папа был профессором математических наук, а мама — художницей. Помнишь ту картину моего дедушки? Она часто выставлялась в Лилли, в Большом музее искусств.
— Я там только один раз была, на выставке Ференса Луарье. Мне очень нравятся его картины. Такие нежные светлые краски и интересные сюжеты.
— Я готов спорить, что ты не заметила в моей библиотеке две картины его кисти, — довольно улыбнулся Анхельм. — «Пробуждение в Лунном лесу» и «Королевство бабочек». Рин, чем больше я тебя узнаю, тем больше удивляюсь. Ты вся соткана из противоречий. Ты интересуешься архитектурой, театром и живописью, придумываешь фасон и шьешь кружевное белье, крутишься часами перед зеркалом в платьях всех видов, а потом надеваешь штаны, с ног до головы обвешиваешь себя оружием и готова остаться жить в музее военной истории. Ты можешь без содрогания смотреть на труп и при этом есть сладости.
— Когда это такое было? — удивилась Рин, не зная, захохотать или возмутиться.
— Ну, о трупе я образно предположил. Я как вспомню твое ледяное спокойствие, когда смотритель музея хлопнулся передо мной, аж дрожь пробирает.
— Я же солдат, чего ты хочешь? Чтобы я от вида крови и при слове «жопа» в обморок падала?
— Ну, не утрируй…
— Я и так страдаю, что мне приходится при тебе следить за языком. Знаешь, от скольких любимых фразочек я отказалась ради тебя? Ты не представляешь, какие это жертвы!
Анхельм засмеялся и потянул ее на себя, обнимая крепче. А Рин, оказавшись на нем, все продолжала:
— Почему-то все считают, что раз женщина, то не должна ругаться. То есть вот как башку чью-нибудь снести — так ничего, а как выругалась, так сразу начинается «ты же женщина».
— Ругайся, сколько хочешь, слова больше не скажу. Что о тебе будут думать люди — другой вопрос, — улыбнулся он. — Все, я о себе много рассказал, теперь твоя очередь. Рассказывай о своей семье.
Рин с сомнением посмотрела на него, высвободилась из объятий и села в постели. За окном едва-едва посветлело, наручные часы показывали четыре утра. Рин потеребила пообтрепавшийся кожаный ремешок и подумала, что пора его заменить.
— Рин? Рассказывай о родителях.
— Не то чтобы я очень хотела, — призналась она. — Почему родители?
— Дети — это отражение родителей, я считаю.
— Не в моем случае, — мягко улыбнулась Рин и, вздохнув, стала рассказывать. — Моя мама работает швеей, ее зовут Харуко. Ее имя значит «дитя весны». О ней я тебе рассказывала. Отец… Папу звали Кейширо. Я абсолютно не помню, что значит его имя, но значение хорошее. По-моему, они только со мной не угадали. «Неприветливая». У аиргов есть традиция. Ребенка называют тем именем, какое первое произнесет мать после родов. Считается, что при родах мысли матери вкладываются в характер ребенка. Без курьезов, конечно, не обходилось… Мама рассказывала, что когда она взяла меня в первый раз на руки, я скорчила такую рожицу, что мое имя само собой произнеслось. В общем, не знаю, о чем там думала моя матушка, когда меня рожала, но явно не о бабочках и свежем ветре!
— О пирожных наверняка думала.
— Вот она, разгадка тайны, почему я так люблю сладкое! — засмеялась Рин. — А я-то голову ломала.
— А о Варданисе расскажешь?
Она немного посомневалась, но решила, что вреда не будет.
— Варданис был врачом. Он говорил, что родом из очень далекого поселения в Канбери, поэтому у него такое странное для аиргов севера имя. Что про него сказать? Думаю, именно он повлиял на меня в жизни больше всех.
— Трудно представить, что на тебя кто-то может повлиять.
— Он смог. У него был дар. Я не отделяю его от семьи, потому что он очень многое для меня сделал, жизнь мне спас тогда, когда мне вообще не хотелось жить.
Рин замолчала, не зная даже, что еще сказать на эту тему. Трогать воспоминания о Варданисе все еще было похоже на отдирание бинтов от плохо зажившей раны. Анхельм словно почувствовал ее настроение, поэтому сказал:
— Не хочешь о нем говорить — не говори, я не настаиваю. О брате расскажи.
— Юки… Юки был старше меня на пять лет. Хороший брат, ответственный, заботливый. Хотя в детстве характер у него был тот еще. Знаешь, такой мелкий пакостник. Однажды приклеил свои ботинки к полу, а сказал, что это я сделала. Он был язвительным, с ним невозможно было спорить, а какой задира! Юки очень не любил меня, когда я была маленькой, я часто получала от него тумаки, подножки, мелкие пакости. Сколько раз он мне прижимал пальцы дверями! Только я соберусь открыть дверь, а он ею как хлопнет мне по пальцам! Я в слезы, вой на весь дом, мама обоих по задницам и в разные комнаты, а папа потом выясняет, кто жертва. Естественно, жертвой всегда была я. Любимая папина принцесса ведь! А принцесса дралась с братом в пух и прах, и ему всегда доставалось от отца, даже если на самом деле виновата была я. Собственно, поэтому Юки меня и не любил.
— Красиво. Удивительные имена. Насколько я помню, в переводе с ныне мертвого языка хонклети имя Анхельм значит «оберегаемый богами». На самом деле, конечно, не Анхельм, а Ансельм, но моя матушка была творческой личностью и не могла этого так оставить. Расскажи еще об отце, а то как-то мало сказала.
Рин задумчиво почесала голову и потянулась.
— С ним у меня были особые отношения. Он был очень горд, что у него родилась девочка, безгранично любил и старался облегчить мне жизнь там, где не делала поблажек мама. Естественно, защищал от всех и вся. Добряк и… Мягкий, что ли? Да. Пожалуй, даже слишком. Но мог проявить строгость. Много знал и всегда делился знаниями с другими. Преподавал в нашей местной школе соринтийский язык.
— Я не раз думал над тем, как странно то, что у аиргов свой язык, — задумчиво заметил Анхельм. — Казалось бы, вы столько живете в Соринтии, а язык у вас совсем другой.
— Что же тут странного? Соринтия далеко не всегда была такой большой страной. Когда-то Истван находился посреди лесов, и это был довольно крупный город, а не деревня. Мы были изолированы от остального мира. Поэтому у нас был свой язык — аириго, который формировался веками. После того как люди пришли осваивать эти земли, начались столкновения. В итоге количество наших общин сократилось до смешного, кто-то ушел на юг, чтобы найти нетронутое людьми место, кто-то ушел еще дальше на север. Кто-то вообще решил уйти из Соринтии. Но если говорить о языке… Да, аирги говорят на языке, который принят в том месте, где они живут. На левадийском, например. Аирги живут по пять сотен лет. У нас… хм… Я даже не знаю, как теперь говорить о соплеменниках. Я аирг по крови, но не по образу жизни. Хм…
Рин подумала-подумала, а когда подобрала правильные слова, продолжила:
— В общем, у аиргов консервативное мышление, мы с трудом принимаем новшества, зато бережем самые замшелые и непонятные традиции.
— Какие?
— Хм… Ну, в частности: нельзя есть оленину в четверг и пятницу. И никого не волнует, что оленина вообще в основе рациона питания. Женщина никогда не должна открывать руки и шею. И никого не волнует, что летом у нас в горах бывает, как в плавильной печи. Женщина никогда, ни при каких условиях не может стать Старейшиной. Мужчина не должен проявлять ласку к своим детям, должен быть сдержанным и строгим отцом.
— Почему?!
— Не спрашивай. Никогда не понимала и не пойму. Впрочем, моего отца это правило не останавливало. Вот еще: мужчина всегда должен быть красноречив. Был у нас такой Хиге, который двух слов связать не мог. Так ему вообще запретили разговаривать в обществе. Либо говори красиво, как все, либо молчи и не смущай окружающих, сказали ему Старейшины. И много чего в таком духе.
— Сильно… — покачал головой Анхельм.
— Да. Это, конечно, безобидные вещи, но есть и серьезнее. Так вот, после неприятностей, которые аирги терпели от людей, общины стали обособлены. Люди и аирги не могут существовать в мире из-за разных взглядов на жизнь. То, что для людей незначительно, значительно для аиргов, и наоборот. Тут ничего не поделаешь, чтобы было взаимопонимание, нужно либо аиргам сократить среднюю продолжительность жизни лет до семидесяти, либо людям увеличить до пятисот. Мало того, язык нашей обособленной народности выступает в качестве гаранта того, что мы не ассимилируемся с людьми. Аирги сопротивлялись завоевателям и насильственному насаждению культуры людей и не позволяли традиционному аириго уйти в небытие или заменяться соринтийским. Но завоевания — завоеваниями, а жить-то надо, контакты необходимы. Только проще заставить волка есть лимоны, чем аиргов открыть границы.
— Ты не представляешь, как я хочу донести это до Кейске.
— Кейске? А сейчас он Старейшина?
— Да. Я уже год предлагаю ему построить прядильную фабрику, чтобы хотя бы шерстью с ними торговать выгодно, а не как придется. Мало того, я готов был выделить ему поле для выпаса скота и средства на развитие — толку-то?
— Скажи-ка, а он женат сейчас?
— Нет. Какое это имеет значение?
— Секрет открыть? В следующий раз просто скажи ему, что Маэми поклялась выйти за него замуж только тогда, когда он на деле докажет, что действительно может сделать что-то значительное для общины. И он тебе сразу все подпишет и построит.
— А ты откуда знаешь? — удивился Анхельм. Рин хихикнула.
— Мы с Маэми были подружками, часто тайнами делились. Маэми клятву свою нарушить не сможет, а Кейске из тех, кто скорее зашьет себе рот, чем открыто признается в чувствах. Поверь, эти весы ты будешь качать очень долго, он очень нерешительный и слишком боится рисковать хоть чем-то.
— Похоже, это общая проблема всех аиргов.
— Ты на что намекаешь? — Рин все еще улыбалась, но теперь немного напряженно.
— На тебя, конечно, — ответил он, задумчиво теребя ее длинные локоны.
— В каком смысле?
— В смысле, сколько мне еще перед тобой выписывать вензеля?
Рин отодвинулась.
— Тебя никто не заставляет, знаешь ли.
— Мои чувства меня заставляют. А еще то, что ты — первая женщина в моей жизни. Может быть, ты не знаешь, но у нас, дворян, сначала женятся, а потом делят постель.
— Ты сейчас за свою невинность радеешь или за мою? — уточнила Рин. — Потому что если за мою, то это чуточку слишком поздно.
— За свою.
— Ах, очаровательно. Я совратила невинного мальчика! — всплеснула руками она и окинула взглядом комнату в поисках своей одежды. — Что ж, мои извинения, что я все делаю не так, как надо. Может быть, ты не в курсе был до этого момента, но я — солдат, принадлежу к славному обществу простых смертных. И, ты знаешь, если бы ты не хотел, чтобы это случилось, то просто оставил бы меня в другой комнате и все!
— Я не мог тебя оставить!
— Тогда что ты сейчас начинаешь?!
— Я хочу разрешить последствия!
Рин рыкнула. Последствия? Да какого…
— Да? Правда? Каким же образом? Жениться на мне?
— Да.
— Замечательный способ очистить свою совесть! Только ты не учел, каково будет мне!
— Что с тобой не так?
— А ты включи свои умные мозги и проведи сравнительный анализ своего статуса и моего, сразу поймешь, что не так!
— Рин! Все, чего я от тебя жду — это слово «да». Ты не из дворян, поэтому не понимаешь, что стоит мне щелкнуть пальцами — никто слова сказать не посмеет о твоем происхождении!
Рин смерила его взглядом, встала и стала одеваться. Схватив Соколиную песню, она направилась к выходу. Анхельм попытался схватить ее за руку, но она не далась.
— Куда ты собралась? Мы не договорили!
— У меня пропало желание говорить. Я пойду, подышу воздухом и подумаю о своем происхождении. В сотый раз.
До Анхельма дошло.
— О боги… Рин, я совсем не то хотел сказать… Я хотел сказать, что для меня не имеет значения, кто ты.
— Еще лучше получилось! Я выйду, пока мы не наговорили друг другу еще больше гадостей.
Анхельм вскочил и загородил ей проход.
— Отойди, — процедила она.
Анхельм схватил ее за руку.
— Рин, я прошу прощения за свои слова. Я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Отпусти, — опасным голосом сказала она. — И никогда не хватай меня за руки. Никогда. В следующий раз сломаю тебе что-нибудь.
— Я же попросил прощения!
— Считай, что я тебя простила. Отпусти руку и немедленно отойди.
— Останься. Пожалуйста, — он отпустил ее руку и попытался обнять. Рин отпихнула его, дрожа от негодования.
— Анхельм, не беси меня и дай пройти. Лучше я сейчас выпущу пар, тогда никто не пострадает. Я вернусь, как только успокоюсь.
— К Фрису пойдешь? — как-то обреченно спросил Анхельм. Рин не выдержала. Напоминание о Фрисе врезалось в нее, как шпора в бок лошади, с таким же эффектом.
— Топиться! Иди в баню со своей ревностью! — рявкнула она, оттолкнула Анхельма и выскочила за порог. Оказавшись на палубе, она глубоко вдохнула ночной ветер и помотала головой.
— Ну что я за идиотка? Как глупо вышло… Все же хорошо было! Кто только дернул меня за язык?
Но вернуться сейчас означало наступить на горло собственной песне, а этого Рин сделать не могла.
— Вообще-то, он тоже хорош! И не я первая начала! — решила она. Дать выход эмоциям было необходимо, иначе повышался риск сломать этому упертому, настырному, ревнивому ослу что-нибудь не особо важное. Сжав рукоять Соколиной песни, она направилась к носу корабля в поисках места, где могла бы выпустить пар.