***
Долгие годы я спала в Холме, земля давила на грудь, и травы пустоши прорастали из моих рёбер. Долгие годы солнечный свет не мог пробиться ко мне, а луна всходила и садилась над миром, не касаясь моей кожи. Долгие годы подземные ключи струились сквозь моё сердце, вымывая из него остатки памяти о надземном мире. Сначала я спала и видела сны-во-сне. Потом — забылась без снов. Ещё немного, и я стала бы частью Холма, мои кости рассыпались бы известью и мелом, мои чёрные волосы взошли бы цепкими стеблями и моя душа взобралась бы по ним высоко-высоко в небо, чтобы расцвести среди созвездий ещё одной колючей и яркой звездой.
Но теперь я проснулась, и скоро всё изменится.
Холм содрогается от рёва землеройной машины. Между мной и небесным сводом остался такой тонкий слой земли, что я могу дотянуться до мыслей людей, которые с настойчивостью обречённых на смерть вгрызаются вглубь моей темницы. Их глазами я вижу железное чудище, протягивающее ко мне уродливые клешни, их обонянием я ощущаю запах машинного масла, смешанный с едким запахом человеческого пота и свежего травяного сока.
Но я ещё слишком слаба, чтобы послать Зов.
***
Когда я раскрываю над головой свой большой чёрный зонт с ручкой в виде головы попугая, детские глаза наполняются слезами. Это значит, что ветер переменился и мне пора улетать. Я не знаю, когда вернусь в следующий раз, и не знаю, вернусь ли вообще (многие дети успевали стать взрослыми до моего возвращения), но восточному ветру нет дела до человеческих глупостей. Он просто поднимает меня над землёй и несёт вместе с тяжёлыми дождевыми облаками всё дальше и дальше от того места, которое успело стать родным.
Я не знаю, дар это или проклятие. С тех благословенных времён, когда ветра, ослеплённые красотой женщин из плоти и крови, принимали человеческий облик и спускались на землю, прошла не одна тысяча лет. Возлюбленные ветров давно превратились в прах, состарились и умерли их дочери и дочери их дочерей, остались только мы — смертные правнучки и праправнучки тех союзов. У нас в крови поют ветра, мы различаем их голоса и можем отвечать им, мы ежедневно совершаем сотни маленьких бытовых чудес, но обречены странствовать по миру до самой смерти, повинуясь воле каждая — своего ветра.
Одна из моих сестёр в каждом новом городе открывает своё кафе. В ней слишком мало осталось небесной крови, и она мечтает лишь об одном — однажды остановиться на одном месте, врасти корнями в почву и остаться там навсегда. В последний раз мы встречались с ней в маленькой шоколаднице «Небесный миндаль», она подала мне чашку горького шоколада с марципановым печеньем, но не узнала меня. Северный ветер бросал в стёкла пригоршни колких льдинок, в глазах её маленькой дочери застыл страх, но серебряные колокольчики на окнах тонкими голосами вызванивали древнюю как мир колыбельную, и ветер не мог войти внутрь. «Хотите, я угадаю ваш любимый сорт шоколада?» — спросила меня сестра, зябко кутаясь в шаль. Я вежливо отказалась и поспешила попрощаться. Надеюсь, у неё всё сложится хорошо — так или иначе.
Но мой ветер щедр к тем, кто повинуется его воле.
Я просыпаюсь на вершине небольшого холма под крупными майскими звёздами. В моей руке зажат корешок железнодорожного билета со штампом Паддингтонского вокзала. Такой же бумажный штамп приклеен к ручке моей ковровой сумки. Сложенный зонтик рядом со мной еле заметно подрагивает спицами. Я провожу по нему рукой, словно глажу любимое домашнее животное. Его ручка ещё тёплая — значит, я приземлилась совсем недавно. А билеты и бирки — это маленькие волшебные пустяки для предъявления полисменам и особо бдительным жителям той улицы, на которой я поселюсь.
Восточный ветер мягко подталкивает меня в спину. Я поправляю шляпку, отряхиваю подол строгого чёрного платья от прилипших травинок и, подхватив под мышку зонтик и сумку, чуть ли не бегом спускаюсь с холма. На востоке сквозь плотную пелену облаков прорезывается тонкая полоска рассвета. Вдалеке шумит автомагистраль.
Надеюсь, поблизости есть место, где леди может выпить чашку утреннего чая с бисквитом?
В густой траве у подножья холма что-то таинственно светится. Маленький коренастый человечек в зелёной шляпе выглядывает на звук моих шагов и тут же прячется обратно. Настоящая леди просто обязана была бы поздороваться с ним, но я не понаслышке знаю о вздорном характере лепреконов и прочих представителей Маленького Народца, поэтому делаю вид, что ничего не заметила. Лепреконам и так нелегко — всё время приходится перепрятывать клады от посторонних глаз.
На тропинке, ведущей к окраине города, мне встречается мусорщик в вязаной шапке, натянутой до кустистых бровей, и перчатках из грубой кожи на непропорционально длинных для человека руках. Его кошачьи глаза с вертикальными зрачками злобно поблёскивают в полумраке. На всякий случай я нащупываю в кармане платья железную булавку: встреча с гоблином может быть довольно неприятным испытанием для человека, а гоблин, который торопится вернуться к себе в пещеру, опасен вдвойне. Зонт, зажатый под мышкой, начинает вибрировать всё сильнее. Он расхлопывает свой купол, когда между мной и гоблином остаётся не более пяти шагов, и так резко поднимает меня ввысь, что я еле успеваю удержаться за его ручку.
Гоблину удаётся лишь раздражённо клацнуть зубами вслед. В мешке за его спиной ворочается и кряхтит нечто, по размерам напоминающее небольшую свинью. Возможно, это на самом деле свинья, но может быть и так, что какая-нибудь нерадивая мамаша забыла закрыть на ночь дверь, и теперь поутру не найдёт своего ребёнка. Я тихонько фыркаю: с детьми, доверенными мне, такого произойти не может.
Ветер проносит меня невысоко над землёй где-то с полмили и мягко опускает на пороге круглосуточного кафе.
Я прохожу внутрь, заказываю чашку чая с молоком и тосты. Вместо яичницы и джема прошу принести утреннюю газету — настоящая леди должна следить за фигурой. Открываю страничку с объявлениями и улыбаюсь.
«Джейн, Майклу, Джону и Барбаре Банкс (не говоря уже об их маме) требуется самая лучшая в мире няня за самую скромную плату, и причём немедленно. Обращаться на ул. Вишнёвая, 17».
Меня зовут Мэри Поппинс, и эта работа как раз для меня.
***
Она говорит: «Останусь! — и добавляет с загадочной улыбкой: Пока ветер не переменится!» От неё пахнет детством: земляникой в молоке, ванилью, землёй после летнего дождя и — почему-то! — цветущим боярышником.
При первом знакомстве она показалась мне некрасивой, и моя жена до сих пор считает, что я не переменил своего мнения. Худая, со слишком крупными для женщины ладонями и ступнями и пристальным взглядом выцветших голубых глаз — такой я увидел мисс Мэри Поппинс в первый вечер. Такой видели её все — исключая, пожалуй, детей, которые чуть ли не с первого же дня воспылали к ней необъяснимой любовью и слушались её беспрекословно. Даже Джон и Барбара, которые умеют пока только пускать пузыри и пачкать пелёнки, теперь предпочитают общество Мэри любому другому.
Это ужасно раздражает мою жену. Впрочем, в последнее время она всё чаще находит повод для выражения своего недовольства. Старая нянька Кейт в своё время мешала ей излишней религиозностью и тем, что, заставляя детей учить наизусть псалмы, одновременно потихоньку приворовывала на кухне. Кухарка миссис Брилл доводит мою жену до истерики нежеланием готовить диетические блюда и не думает о том, что «истинная женщина просто должна привести себя в порядок после родов!». Служанку Эллен дражайшая супруга обвиняет в подсознательном желании обольстить меня, хотя (поверьте слову джентльмена!) я не давал для этого ни малейшего повода.
Теперь пришла очередь Мэри.
— Подумать только! — возмущается за завтраком жена. — Эта особа не предъявила никаких рекомендательных писем!
— Это просто ужасно, её выходные по четвергам! Я не успеваю председательствовать в Клубе женщин Вишнёвой улицы. Миссис Патмор уже говорит, что справилась бы лучше меня! — говорит она мне за обедом.
— Невыносимый запах! — прижимая ко лбу мокрое полотенце, жалуется по вечерам. — Мэри приносит в дом цветущий боярышник, точно зная, что у меня начинается мигрень! Хуже того — она приучила детей собирать его на утренней прогулке и тайком ставить у меня в комнате! А миссис Ларк говорит, что это очень, очень дурная примета!
Я хочу ответить, что мне нравится боярышник, симпатична Мэри и абсолютно безразлично мнение миссис Ларк. Я хочу намекнуть, что в конце тяжёлого рабочего дня мужу от жены нужно чуть больше внимания и участия. В конце концов, я просто хочу, чтобы мне дали дочитать эту чёртову газету! Но вместо этого приходится кивать и выслушивать всю ту чепуху, которой занята голова миссис Банкс. Если ей возразить, будет ещё хуже: слёзы, причитания о загубленных годах юности, расплывшейся после родов фигуре и, разумеется, о том, что я её не люблю.
Пользуясь полумраком, царящим в спальне, я прикрываю глаза и думаю о том, сколько раз улыбнётся мне за завтраком Мэри.
***
Госпожа позвала меня, госпожа говорила со мной, госпожа прикоснулась к моему лбу своими прекрасными бледными губами. Но её глаза были полны слёз. Она плакала о том, что заключена в темнице, что голодна и обессилела. Но потом она улыбнулась и сказала, что если есть на свете человек, который способен спасти её, то это я.
А взамен она исполнит самое заветное моё желание.
Что я могу предложить ей — кроме того, в чём она действительно нуждается? Во имя своей бессмертной души я пытаюсь торговаться. Я привожу к темнице госпожи надоедливого соседского пса. Он лижет мне руки, когда я вонзаю кухонный нож в мягкое податливое горло. Госпожа хмурится. Госпожа винит меня в попытке нарушить обещание. Госпожа сулит мне вечные муки — здесь, на земле. Её прозрачные глаза темнеют от гнева. Я сжимаю руками голову, падаю в разрытую землю и скулю от боли, умоляя госпожу пощадить меня.
— Ты не посмеешь, — говорит она, и голос её звучит прямо в моей голове. — Ты никогда больше не посмеешь обмануть меня.
Она права: я выполню её приказ, её просьбу, её мольбу об освобождении. И Госпожа щедро наградит меня.
***
Сегодня четверг, и после завтрака я надеваю синее платье. Оно подчёркивает голубизну моих глаз. Волосы я закалываю в высокую причёску. Чищу свои нарядные ботинки: от мальчишки Робертсона Эй, который занимается всей обувью в этом доме, нельзя ожидать особого усердия.
Какое-то время верчусь перед зеркалом, затем весело подмигиваю отражению и показываю ему язык. Не стоит ожидать от тела, идеально приспособленного к передвижению по воздуху, что оно будет подходить под человеческие каноны красоты. Когда-то, давным-давно, ещё в пансионе мадам Корри, я сильно переживала из-за внешности. Но настоящая леди умеет скрывать свои маленькие недостатки. Я достаю из потайного кармашка сумки небольшой флакон из тёмного стекла, вынимаю пробку с припаянной к ней тонкой палочкой. По комнате плывёт еле уловимый цветочно-ягодный аромат. Я делаю несколько быстрых мазков за ушами и на внутренней стороне запястий. Моё отражение в зеркале нисколько не меняется, но я помню: зелье действует только на людей.
В комнату с топотом врываются дети. Я делаю строгое лицо.
— Мисс Мэри, какое у вас замечательное платье! — это Джейн.
— Да, вы сегодня выглядите так, будто у вас выходной! — а это Майкл.
Я фыркаю. Конечно, не стоит ждать от них особенных комплиментов (во-первых, они ещё слишком малы, а во-вторых, дети — не совсем люди), но могли бы уже расщедриться на что-нибудь более красноречивое.
Я ведь — леди Совершенство. И у меня действительно законный выходной. С часу до шести.
Внизу у входа в столовую я сталкиваюсь с мистером Банксом, и не могу отказать себе в маленькой шалости.
— Чудесная погода, мистер Банкс, не правда ли? — говорю, взмахивая ресницами.
В моём голосе — лишь легчайший намёк на кокетство (я бы не позволила себе ничего большего), но в ответ мистер Банкс вначале краснеет, потом бледнеет, зачем-то ослабляет узел галстука и сглатывает невидимый комок размером с добрую порцию рисового пудинга. Видимо, запах эликсира слишком силён. В будние дни я стараюсь им не пользоваться: детей всё равно не обманешь: по своей природе они ближе всего к сильфам и фэйри и видят сквозь чары, — но в выходной хочется выглядеть очаровательно.
— Я… это… вот, — мистер Банкс смущённо мнёт в руках кожаную чёрную папку. — Забыл дома важные документы.
Он похож на мальчишку, не выучившего урок. Я вежливо киваю, аккуратно обходя его в узком коридоре: ветер пока не переменился, и проблемы с влюблённым отцом семейства мне не нужны.
— М-мэри?
Оборачиваюсь.
— Мэри, вы не могли бы перестать приносить в дом боярышник? — Кажется, мистер Банкс уже совладал с минутной слабостью.
— Что, простите?
— У миссис Банкс от него мигрень. К тому же соседка, миссис Ларк… вы же знаете этих женщин, — тут он опять краснеет, — говорит, что цветущий боярышник — дурная примета.
— Вот как? Что ещё говорит миссис Ларк?
— Больше ничего. Вчера у неё пропал пёс, и она очень расстроена. Но всё равно, не стоит больше приносить…
— Я вас поняла. Я скажу детям, что миссис Банкс неприятны их скромные проявления любви. Что-то ещё? — я демонстративно верчу на запястье маленькие часики.
— Я не хотел вас задерживать, простите.
— Уже задержали, — не слушая его бормотания, я рывком открываю входную дверь.
В лицо мне бьёт порыв восточного ветра. Не переменился. Значит, мои дела на Вишнёвой улице ещё не закончены.
***
Сегодня она показалась мне прекраснее обычного.
Я смотрю, как развевается на ветру подол синего платья, как, одной рукой придерживая шляпку, а второй — зонтик, Мэри Поппинс быстрым шагом огибает припаркованное у калитки такси и идёт по улице куда-то в сторону дома миссис Ларк.
Зачем я сказал про боярышник? Моя жена навыдумывала себе глупостей, а это всего лишь дети хотели порадовать её. А собака? Зачем я приплёл к разговору какую-то соседскую шавку? «Ты идиот, мистер Банкс!» — говорю я себе. И сам с собой соглашаюсь. Нужно было сказать что-нибудь остроумное, ввернуть ни к чему не обязывающий комплимент, чтобы дать понять: да, я — женатый мужчина в летах, отец четверых детей, но всё ещё могу слегка заигрывать с молоденькими хорошенькими девушками.
Только заигрывать, любуясь их красотой и свежестью, — и ничего больше.
А что сказал я?
Тихий скрип кухонной двери приводит меня в чувство. Я понимаю, что некоторое время стоял в коридоре, бессвязно бормоча под нос странные для постороннего уха слова.
— Мистер, мистер.
Это всего лишь кухарка миссис Брилл.
— Увидите своего племянника Робертсона, передайте ему, что он уволен! Вы только поглядите, как скверно этот лентяй чистит мою обувь!
Хорошо, что у меня появился повод оправдать своё раздражение. Потом я, конечно, извинюсь перед миссис Брилл и, возможно, повышу ей жалование… когда-нибудь.
— Я передам, — кухарка часто-часто кивает. — Только, мистер, вам лучше всего уволить её. Пока не стало совсем поздно.
— Кого?
— Эту особу, новую няню.
Я ошарашенно замолкаю. Неужели миссис Брилл заметила нечто неподобающее в моём разговоре с Мэри? Неужели я всё-таки перешёл некую невидимую грань и нахожусь на пути разрушения семьи? Мой внутренний бухгалтер начинает судорожно подсчитывать траты, связанные с разводом. У нас с женой, конечно, довольно натянутые отношения, но выплату алиментов на четверых детей я, пожалуй, не потяну.
— Она ведьма, — громко шепчет миссис Брилл, ободрённая моим молчанием. — Истинный крест — ведьма! В церковь не ходит, перед едой молитвы не прочтёт, к железу без особой нужды не притронется. А давеча все выходы на первом этаже обошла и косяки с рамами, гляньте только, гвоздями железными по-хитрому утыкала. Племянник мой, на что идиот, и то понял: дело-то нечисто. Как есть ведовство чинила!
Под конец этого страстного монолога я наконец-то прихожу в себя и еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться миссис Брилл в лицо. Ты не идиот, мистер Банкс, ты законченный кретин и трус, тебе не с девушками кокетничать, а жене оборки на юбку пришивать! Напридумывал невесть чего на пустом месте. И эта миссис Брилл тоже хороша!