На улице настойчиво сигналит забытый мною таксист. Точно! Я же не стал его отпускать, заскочил на минуточку забрать папку, даже пальто не снял. Это сколько же у него на счётчике накрутилось?
— Так что, уволите? — миссис Брилл выжидательно смотрит на меня.
Кажется, она приняла моё молчание за согласие.
— Возможно, — холодно отвечаю я. — Но не по такому глупому поводу. Кстати, — вот тут неплохо поставить её на место, — На ужин подайте отбивные из говядины с зелёным горошком. И отбейте мясо как следует, не ленитесь, позавчера оно по вкусу напоминало подошву.
Миссис Брилл кивает, пряча глаза. Я не уверен, что она не плюнет мне в тарелку, поэтому, скорее всего, перехвачу что-нибудь по дороге домой.
Нащупывая в кармане мелочь для таксиста и гадая, хватит её или придётся выписывать чек, я выскакиваю во двор.
Спину обжигает ненавидящим взглядом. Я невольно оборачиваюсь. Никого. Лишь колышется от ветра занавеска на втором этаже.
***
В воздухе отчётливо пахнет опасностью и надвигающейся грозой. Под порывами ветра с вишен облетают лепестки. Ими, уже слегка подсохшими по краям, смешанными с придорожной пылью, окурками и фантиками от конфет, усыпана вся улица. Они похожи на снег, который после Дня Всех Святых заметает лесные тропы, замыкая пути, закрывая не-живому дорогу к человеческому жилью. Жаль, что сейчас не осень, всё было бы намного проще.
Со двора миссис Ларк доносятся её громкие визгливые крики: видимо, зовёт ненаглядного Эндрю. Я ещё раз порывисто нюхаю воздух. Если приметы не лгут, то несчастного пса давно уже нет в живых.
— Пойми меня правильно, — шепчу, подставляя лицо восточному ветру. — Если бы это были чужие дети, я, не задумываясь, прошла бы мимо. Я это умею. Помнишь семейство Дарлинг? Когда они после рождения Майкла не смогли платить мне жалование и вместо няни завели огромную собаку-сенбернара? Нэна, кажется, её звали? Я ушла в тот же вечер, хотя возле их дома до одури разило фейской пыльцой, а тень мальчишки из Нетландии уже не единожды пыталась проскользнуть сквозь рамы, запертые на заговорённую железную защёлку.
Ветер помнит. Он знает имена всех детей, с которыми я так или иначе была знакома.
Малыш из Стокгольма и его странный Друг-на-Крыше. Мне тогда пришлось потолстеть на добрый десяток фунтов, научиться печь плюшки с корицей и даже потратиться на собаку.
Яльмар из Дании… Ему навевал сны мой забытый брат по крови, раскрывая над его головой один из трёх своих зонтов. Тот самый — разноцветный, для сказочных видений и послушных детей. Второй зонт у него был однотонным, для детей непослушных; и третий — мой любимый, доставшийся мне в подарок на долгую память, — с головой попугая вместо ручки: для волшебных полётов наяву. Но Яльмар выжил и перестал видеть сны-во-снах. Доктора ещё долго удивлялись такому быстрому выздоровлению.
А вот четверо ребятишек Пэвенси навсегда ушли в волшебный шкаф. Я не люблю вспоминать эту историю. Колдовская сила, овладевшая детьми, была сравнительно молодой, но очень могучей. Именно тогда я умерла в первый раз, и не скажу, что мне это очень понравилось. А из детей, даже ценой моей гибели, в реальный мир вернулась только старшая девочка, и то не навсегда.
Мадам Корри, у которой я училась танцам и умению выживать в мире людей, любила повторять, что дети — это чистые листы бумаги, души сильфов и фэйри в человеческом теле, способные видеть невидимое и допускать существование невероятного. И все мы — волшебные няни, странные потусторонние друзья, чудовища и чуды, древние боги и мелкие домашние божества — живы лишь до тех пор, пока они верят в нас. «Сделай так, чтобы в тебя верили, девочка моя, — говорила мадам Корри. — Напиши книгу о своих приключениях, создай новую легенду с собой в главной роли, очаруй, напугай, но заставь считать себя реальной». Помнится, я вначале долго смеялась, когда узнала, что все сказки для человеческих детёнышей написаны отнюдь не людьми.
А сейчас, на Вишнёвой улице, кто-то или что-то давно забытое очень хочет войти в историю, обрести новую плоть. И судя по всему, история эта обещает быть очень страшной. Просто потому, что напугать быстрее и в какой-то мере даже эффективнее: плохое и ужасное помнится дольше, пересказывается шёпотом у огня, обрастает новыми подробностями, становится явью.
Задумавшись, я не замечаю, как дохожу до перекрёстка. Здесь, на углу Вишнёвой улицы, любит стоять один из моих давних знакомых — Спичечник. Он продаёт спички и рисует на тротуаре дивные картины. Спички нужны всем, а рисунки смывает первым же ливнем. Я не знаю, куда девается Спичечник зимой, когда улицы превращаются в месиво из грязи и снега. Я очень надеюсь, что он уходит жить в какой-нибудь из нарисованных миров. Во всяком случае, однажды я показала ему, как это делается.
Сегодня Спичечник непривычно хмур. Он не улыбается прохожим, а тротуар под его ногами пуст.
— Здравствуй! — говорю я и легонько, кончиками пальцев, касаюсь его щеки.
Спичечник кивает мне. У него усталый вид, а под глазами залегли глубокие тёмные тени.
— Вы чувствуете, Мэри, как что-то приближается? Может быть, гроза?
Я нюхаю воздух. Пахнет пылью, старым пергаментом, сыростью, но не грозой.
— Всё вокруг стало таким серым, — говорит Спичечник. — Словно у мира забрали все его краски. И мои мелки крошатся в пальцах раньше, чем я успеваю что-нибудь нарисовать.
Я смотрю вниз. Асфальт у наших ног покрыт паутиной крошечных трещин. Так у мима трескается на лице старый грим; так пламя комкает листок бумаги, превращая его в пепел; так истончаются грани реальности, когда через них проглядывает что-то… Что?
— Покажи мне! — прошу я Спичечника. — Я знаю, ты можешь. Просто нарисуй.
Он смотрит на меня карими преданными глазами собаки.
Собаки!
Миссис Ларк! Эндрю!
Где-то поблизости пролилась жертвенная кровь. Ну конечно.
— Пожалуйста!
Я уже готова пообещать Спичечнику лоскут лебединой рубахи виллы, птичью косточку, которая отпирает все на свете замки, волшебную золотую монету под язык. Отчаянье переполняет меня.
— Вы не знаете, о чём просите, Мэри. Но ради вас… — он опускается на колени, достаёт из кармана куртки картонную коробку с мелками. — Я попробую.
Железным наконечником зонтика я очерчиваю вокруг нас невидимый круг. Никто не войдёт сюда и ничто не выйдет отсюда.
А также мне потом не придётся объяснять своё странное поведение. Ведь не пристало леди становиться на четвереньки рядом с сомнительными молодыми людьми, рискуя порвать чулки и испачкать подол восхитительного синего платья.
Но я всё это проделываю.
Я чуть ли не носом утыкаюсь в потрескавшийся асфальт, на котором Спичечник выводит ломаные линии, растирая их где пальцами, где рукавом. Разноцветный рисунок почти на глазах выцветает, становится чёрно-белым, ломким и зыбким. От него веет холодом. Не морозным — могильным.
Это — Холм. И густые тени клубятся у его подножья.
***
Сестра моя, плоть от плоти ветра, кровь от крови земли. Ты нашла меня. Я чувствую твоё жаркое взволнованное дыхание, даже находясь за несколько миль от тебя. Мокрая глина тяжело давит мне на грудь, волосы проросли корнями в земное чрево, — приди, освободи меня.
Но ты слаба, как же ты слаба, сестра моя! Даже для того, чтобы увидеть меня, тебе понадобилась помощь мальчишки. Интересно, что ты пообещала ему взамен? Клочок рубахи висельника? Вилочку и крючок из вываренной в полнолуние чёрной кошки? Могильный камешек под язык?
Неважно.
Ты не придёшь спасать меня. Ты не захочешь, даже если б могла. От тебя пахнет железом и человеком, а твои полые птичьи кости годятся лишь для того, чтобы болтаться между землёй и небом, вздрагивая от порывов ветра. Я не найду в них жизни, не напитаюсь силой.
Но не пытайся мне помешать. Не стой у меня на пути. Не становись замком на дверях моей темницы.
Иначе я уничтожу тебя.
***
Миссис Банкс встречает меня на пороге.
— Мэри опоздала к ужину, — говорит она, поджимая губы. — Дети весь день предоставлены сами себе.
Я чувствую, как закипаю, но изо всех сил пытаюсь быть вежливым и поддержать беседу.
— Ох уж эти няни! Удивительно будет, если она вообще вернётся.
Лицо миссис Банкс покрывается некрасивыми красными пятнами.
— Вы хотите сказать, что я — плохая хозяйка и не могу приструнить слуг?
Я вздыхаю, предчувствуя скандал. Если бы только удалось проскользнуть в гостиную и отгородиться от неё вечерней газетой!
— Вы замечательная хозяйка, дарлинг, слуги от вас без ума.
— Понятно, я слишком мягкотелая, и не могу настоять на своём. И опять по всему дому боярышник! У меня от него начинается мигрень! — миссис Банкс с рыданиями прижимает к лицу кружевной платочек. — Вот и вы задерживаетесь на работе, только чтобы не идти домой! Ужин уже остыл!
— Я поужинал в пабе, дарлинг. Лучше бы я этого не говорил.
Истерика миссис Банкс продолжалась долго: с воздеванием рук и хлопаньем дверьми, со швырянием на пол стопки журналов и угрозами сейчас же, сию минуту, оставить меня пропадать от одиночества, забрать детей и уехать к маме в Йоркшир.
— Прогулка пошла бы вам на пользу, дарлинг, — успел глубокомысленно вставить я, когда крики затихли.
И истерика пошла на второй виток. Выяснилось, что я — плохой, бессердечный муж, чёрствый отец, который только и думает, как избавиться от жены и детей, чтобы развлекаться по пабам со всякими там…
Внезапно миссис Банкс прервалась на полуслове, потом побледнела и, комкая в руках окончательно растерзанный платок, сухо обронила:
— Хорошо. Приятного вам вечера, мистер Банкс. Кстати, если вам интересно, мальчишки Робертсона тоже нет на своём месте со вчерашнего дня. Его тётушка Брилл вся извелась. Утром будете сами чистить свою обувь.
И миссис Банкс, неестественно выпрямив спину, скорбно удалилась.
Я шумно вздохнул. Истерика закончилась бойкотом, а это, по крайней мере, не так выматывает.
В камине потрескивал огонь, и чайник на столе в гостиной ещё не совсем остыл, и булочки с корицей не успели подсохнуть в корзинке. Я почувствовал себя почти счастливым, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
И старался не обращать внимания на нервные гулкие шаги над головой, от которых слегка покачивалась люстра.
Видимо, миссис Банкс решила унести свои обиды на второй этаж.
***
Когда я выныриваю из рисунка, вокруг уже зажигаются газовые фонари.
У Спичечника идёт носом кровь, но он улыбается мне обычной чуть виноватой улыбкой. Не тратя время на поиски платка, я вытираю ему лицо подолом платья.
Ни одной капли не должно упасть на рисунок. Ей пока хватит.
— Мэри, вы ради меня испортили платье! Я никогда этого не забуду!
— Лучше помоги мне.
Я торопливо сгребаю вокруг себя вишнёвые лепестки, фантики от конфет и остальной мелкий городской мусор. Рисунок нельзя оставлять до утра, слишком живым он получился.
— У тебя есть чем зажечь огонь?
— Пожалуйста, леди. Один шиллинг пачка.
Спичечник галантно протягивает мне образец своего товара, и я хмыкаю, оценив иронию положения.
Полкоробка спичек мы тщательно укладываем поверх мусора и поджигаем.
Линии рисунка корчатся в огне.
Это хорошо. Пусть Она знает, что я не сдамся.
Когда догорает последний фантик, я поднимаюсь с асфальта.
— Вы уже уходите, Мэри? — Голос Спичечника звучит грустнее обычного.
— Да, мне пора.
— Что там было, за гранью?
— Смерть. Не-жизнь. Жажда возвращения. Не думай об этом, дорогой. — Я нежно целую Спичечника в лоб. — Спасибо за помощь.
— Мэри… — выдыхает он.
— Мне пора.
***
Госпожа снова зовёт меня. В её голосе угроза, и боль (моя постоянная спутница) тугим змеиным телом мгновенно обхватывает виски. Сожмёт-отпустит, будто играет.
Госпожа торопит.
Ей надоело ждать.
Она говорит, что найдёт другого, более покладистого и верного слугу, который сможет исполнить её маленькую просьбу.
Жизнь за жизнь.
Курица бьётся в предсмертной агонии на кухонном столе — для того, чтобы мы впитали в себя частичку её жизни. Корова, поившая нас молоком, молчаливо и покорно ложится под нож.
Все мы должны чем-то жертвовать.
Было бы лучше, если бы Госпожа забрала мою никчёмную жизнь, но ей нужна другая. Другие.
Скоро солнце станет слишком ярким, и Госпожа потеряет силу.
Значит, нужно спешить.
***
Ещё на подходе к дому чувствую: произошло неладное. След нечёткий, размытый, но защитный круг, ради которого я трудилась не покладая рук, разорван.
Я открываю дверь своим ключом, машинально провожу рукой по косяку, проверяя. Так и есть: на двух гвоздях из пяти застыли капельки запёкшейся крови. На крошечных гвоздиках, самых маленьких среди остальных. Шестой гвоздь выпал и валяется на коврике. Я помню, каким именем нарекала его.
Из гостиной тянет сладким запахом дурман-травы. Мистер Банкс спит, откинувшись на спинку кресла, на подбородке у него застыла тонкая дорожка слюны. Будить бесполезно: к утру проснётся сам, и даже не вспомнит.
Если, конечно, я сумею вовремя предотвратить беду.
Миссис Брилл с порога кухни сверлит меня ненавидящим взглядом.
— Где миссис Банкс? — спрашиваю я её.
— Ушла, — отвечает, будто плюёт мне в лицо.
— Куда?
Рот миссис Брилл расплывается в щербатой усмешке, острые резцы в свете лампы кажутся зелёными:
— Ты уже не догонишь, ведьма.
Я пристально смотрю в зрачки кухарки семейства Банкс. В огромные, на всю радужку, пугающие зрачки Зеленозубой Дженни.
— Тяжело тебе? — говорю с жалостью. — Мелкие речушки все перекопаны, а по большим рекам день и ночь ходят суда. Гудят, пугают. Скажи, Дженни, каково это — жить под человеческой крышей, чувствовать, как по жилам течёт удивительно сладкая, густая и сытная человеческая кровь, но не сметь… ах, не мечтать даже попробовать её, пусть самую крошечную капельку? Ты очень хотела выжить, да, Дженни? Чувство самосохранения оказалось в тебе сильнее чувства голода, ты научилась быть среди людей, служить людям.
Миссис Брилл шипит, но не осмеливается броситься на меня. Мелкая болотная нежить способна нападать лишь на детей. Со взрослым ей не справиться. Тем более со мной.
— Ты скоро подохнешь, ведьма. Госпожа войдёт в силу и уничтожит тебя!
И всё же спиной я к ней не поворачиваюсь.
— Тебе несладко жилось после моего появления, да? Но ты служила семейству Банкс верой и правдой, и я не стану тебя выдавать. Свиная печёнка и говяжья кровь — не самая плохая еда для той, кто стала почти человеком. Защитные амулеты не отзываются на твоё присутствие. Прощай, Дженни!
Она не преследует меня. Потому что я права. Иначе вместо того, чтобы воспитывать сироту Робертсона Эй, миссис Брилл давно бы его сожрала.
Служанку Эллен я застаю в постели в обнимку с коробкой дорогих французских трюфелей.
— Миссис Банкс сама их мне отдала! Леди не ест сладости! — испуганно лепечет Эллен, торопливо размазывая по щекам слёзы и шоколад. — Вы же не станете меня выдавать?
Я коршуном кружусь по её маленькой комнате, но ничего подозрительного не нахожу. Детей увела не она.
Эллен всё ещё жалобно скулит в подушку, когда я захлопываю за собой дверь.
Ну и слуг вы набрали себе в дом, почтенные господа Банксы!
***
Госпожа зовёт меня, но мне нечего принести в ответ на её зов. Мои руки пусты, сердце мертво, а в голове звучит монотонный приказ Госпожи. Она больше не обещает мне исполнения желаний. Теперь моей наградой является жизнь.
Моя жизнь — в обмен на две маленьких бестолковых жизни.
Я добуду их для тебя, Госпожа. Я принесу их к подножью твоей темницы. И ты войдёшь в их разум так же, как вошла в мой. Коснёшься их сморщенных от плача личиков своими жадными иссохшими губами. И наконец-то отпустишь меня на волю.
Сегодня — канун Белтейна. Ночь перед Рождением Солнца.
Пусть оно никогда не коснётся тебя.
***
На втором этаже темно и прохладно.
Комната миссис Банкс перевёрнута вверх дном. Видно, что собирались тут второпях. В раму зеркала криво засунута записка: «Не ищи. Уехала к маме. Забрала близнецов. Джейн и Майкла оставляю тебе».