Степан Матвеевич, убрав всю технику из Чкаловского тоннеля и заморозив там всю работу, совсем заскучал. Стал апатичен, пропал и без того отсутствующий аппетит, на работу стал приходить позже обычного, да и работа-то больше радости ему уже не приносила. Бывало, что, добравшись до службы, посидит с газеткой у себя в кабинете, попьёт чайку, да и домой. А дома ему всё чудился остановившийся чёрный воронок. Он с ужасом прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ожидал, что вот-вот сейчас за ним придут. И будут пытки, допросы на Литейном, в результате которых он, конечно, признает себя турецким шпионом и будет под конец расстрелян в холодном и мрачном подвале Большого Дома. Извёл себя всего. Ей богу, лучше бы решился на рывок в Скандинавские страны.
Вот как раз в один из таких унылых серых дней от него жена и ушла. Замужняя женщина – существо растительное, живущее атмосферой, питающееся домашним уютом. И напрасно недалекие людишки обвиняют её в том, что бросает она свою половинку в момент тяжёлый, якобы убоявшись всяких невзгод. Она просто своими корешками-листиками чувствует, что задыхается в доме, что умирает она и чахнет. И уходит она не куда-то, а откуда-то, из дома. Из иссушенной почвы семейного благополучия, из невыносимой атмосферы, губящей её.
Этот короткий, но чувственный женский образ, мой уважаемый читатель, я вставил намеренно. Ведь я понимаю, что читать эти строки может и какая-либо романтически настроенная девица. А ей наверняка будет приятно то, что в обиходе, порой пренебрежительно, мы зачастую называем «розовые сопли».
После этого ну кто может обвинить бедного Буреляйло в его пьянстве и безответственности? Наверное, только тот, кто и жизни-то не видел, к кому ни разу не поворачивалась судьба своим широким тылом. А бедный Степан Матвеевич узрел этот тыл во всей его полноте и целлюлитности. От того и запил в одиночестве и безысходности. Правда, частенько его одиночество скрашивала прилетавшая к нему огромная ворона. По летнему времени, да ещё для проветривания от спиртовых запахов квартиры одно окно в комнате всегда было открыто. Ворона приземлялась на подоконник, степенно сходила по спинке кресла и усаживалась напротив Степана Матвеевича. Она частенько приносила с собой различные гостинцы. То закуску, причём надо заметить, явно не с помойки: вся закуска была в фирменной блестящей упаковке, а когда в доме стали заканчиваться деньги, то и всякие побрякушки, которые можно было заложить в ломбард или сбыть с рук у метро.
Ворону звали Галиной. Как узнал об этом Степан Матвеевич – бог весть. Однако знал он это наверняка, как будто был ей представлен. Галина была молчалива, что с лихвой компенсировалось словоохотливостью Буреляйло. Бывало, до темноты они засиживались вдвоём, пока ворона с утробным кряхтением не переводила взгляд на висевшие на стене часы и, словно извиняясь, забиралась на подоконник, кинув прощальный взгляд на Степана Матвеевича, исчезала, чтоб снова появиться завтра.
Порой в буреляйловской квартире раздавались пронзительные звонки телефона. Звонили со службы. Вначале строго требовали, потом умоляли явиться Степана на службу. Затем совсем сухо известили, что он уволен и может забрать свои документы в отделе кадров. Ему было всё равно. Наконец телефон отключили за неуплату, и больше уже никто не беспокоил.
Так и поживали они с Галиной душа в душу. Правда, Галина никогда не оставалась на ночь, даже когда и засидится допоздна. Бывало, Степан Матвеевич и скажет ей, мол, оставайся, да та только крылом стыдливо прикроется и скок на подоконник. Что ж, воронья душа – потёмки, и Степан Матвеевич, поправив занавеску, вновь ложился спать один.
А в это время в ведомстве Степана Матвеевича, в петербургском Метрострое, события разыгрывались нешуточные. Поняв, что Буреляйло потерян безвозвратно, и руководствуясь старым надежным принципом «незаменимых людей нет», на должность Степана Матвеевича назначили нового руководителя проекта. Тот, было обрадовавшись поначалу, быстро обнаружил подвох в виде прорытой на пол-острова никчёмной норы и запил вслед своему предшественнику. Таким же образом пропало в неизвестность ещё трое вслед назначенных сотрудников. За ними потянулись и простые работники организации, справедливо рассудив, что место это проклято. Работы почти полностью остановились. По тоннелям метро бродили пьяные, растерянные рабочие-строители, порой пугая своим внешним видом и неожиданными появлениями обходчиков путей и поздних пассажиров.
По поверхности острова шастали уже бесконтрольные слухачи, пытавшиеся загнать по дешёвке свои ставшие уже ненужными рации и эхолоты, лозы спросом не пользовались. Руководство Метрополитена рвало на своих телесах волосы, переписывало на родственников всё приобретённое за время строительства имущество и собиралось в дальние поездки, кто на Север, кто, как водится, на Запад. Однако, покуда не упал последний волос с седеющего руководящего темени, нашёлся-таки человек, который смог обуздать стихию анархии и разгильдяйства.
Был разработан и осуществлён дерзкий своим замыслом и безукоризненный своим осуществлением план. Человек, очередной раз занявший место Степана Матвеевича Буреляйло, неважно, как его звать (по двум причинам: он больше не будет упомянут в рассказе, он и сейчас занимает эту должность, и это может повредить как ему, так и рассказчику), решил заколотить досками Чкаловский тоннель, дорыть Петроградский до врезания его в «жёлтую» ветку и открыть там новую станцию. Станцию назвали «Спортивная».
Так как тоннели копались глубже имеющейся ветки, станцию сделали двухъярусной и осветили это как небывалый прорыв в метростроении. На открытии станции присутствовало всё начальство, включая губернатора и всех его прихвостней. Хлопали в ладоши, с остервенением резали нарядные ленточки, делали памятные фото и произносили пафосные патриотические речи. Таким образом, руководство Метрополитена смогло спокойно выдохнуть, отложить свои перспективные поездки и начать заново обрастать волосами.
Надо ли говорить, что все бывшие подчинённые Степана Матвеевича были в один день уволены, дабы тайна подземелья не была раскрыта. Им ещё повезло, ведь, будь на дворе другие времена, судьба той же Зинаиды Викентьевны сложилась бы ой как иначе.
Глава пятая. Предупреждающая читателя об опасностях, которые подстерегают в метро как безответственных гражданских, так и, совсем даже наоборот, вполне себе ответственных военных лиц
Всё случилось в самом начале августа. Стоял субботний ясный день. Набережная реки Карповки – удивительное место, и не только потому, что Ботанический сад пытается удивить тем, что можно вырастить посреди болота. Не только тем, что Петроградская сторона целиком пытается отделиться от остального города своей архитектурой, характером, может, какими-то устоями да ещё чёрт знает чем, но таки заметно хочет. Дело в том, что и люди, и события, происходящие с ними, совершенно другие. Ну, возьмите, например, Литейный или, не дай бог, Гороховую – достоевщина в чистом виде. На каждом углу так и видишь созревшую, недозревшую или, что ещё хуже, перезревшую Соню Мармеладову. И Фёдор Михайлович тут совсем ни причём, он лишь рисовал таких с натуры.
Нет, ну правда. Просыпался с утра, жадно ел приготовленную женой, Анной Григорьевной, яичницу, выпивал, придерживая нечёсанную поутру бороду, стакан водки, и когда с ней, в смысле с Анной Григорьевной, а не с бородой или водкой, когда и один шёл пешочком на Петроградскую сторону. Вы, конечно же, спросите: «Отчего пешком?» С удовольствием вам отвечу. Нет, не для моциона, как вы, должно быть, сперва подумали. И не ради обозрения прелестных видов. Всё гораздо прозаичней. Наш дорогой Фёдор Михайлович был до бестолковости нерасчётлив во всём, что касалось денег. Потому из долгов не вылезал. Задолжал он, наверное, всем, кого только знал или просто видел однажды. Задолжал даже извозчикам, которые, несмотря на уважение к его литературному таланту, возить его наотрез отказывались. Знали уже, черти, что он либо портмоне дома оставил, либо попросту возьмёт и убежит по проходным дворам. Лови его потом. А что толку? Другой какой неопытный догонит, так Федор Михайлович развернётся, рожу страшенную сделает, рванёт с груди манишку и совсем уж не литературно, не по-писательски такого наскажет, что не приведи Господь. А самое страшное у него под этой самой манишкой. На голой безволосой груди, едва прикрытый бородой Петропавловский собор виднеется. А кругом собора виселицы расставлены. Ох и страшно.
Однако, что касается острова, не могу сказать, что на Петроградской сплошь королевны, но бывает, что есть на что посмотреть.
Приезжаю я сюда совсем за другими видами. У меня есть целая субботняя традиция. Утром, едва проснувшись, покурив, помывшись и слегка позавтракав дежурной овсяной кашей, я облачаюсь в свой выходной костюм. Манишка довольно поистерлась от бесконечных чисток, хотя и смотрится гармонично с остальной одеждой. Глядя на себя в зеркало, очередной раз собираюсь скопить денег и сменить её к следующему выходу.
Настоящие сложности появляются уже на входе в метро.
Нет, дежурный полицай уже попривык видеть меня по субботам и даже как-то дружелюбно, делая вид, что меня он не замечает, отворачивается, когда я спускаюсь по лестнице, но всё же иногда они меняются. И тогда начинается сущий кошмар. Новенький становится страшно суетливым. Заглядывает мне под манишку, теребит манжеты и воротничок, заглядывает в мой цилиндр, будто ожидая, что оттуда выскочит кролик. Не обнаружив оного – огорчается как ребенок и грозит анальным досмотром в присутствии двух свидетелей. Но и на этот случай я также изрядно застрахован. Полицаи очень брезгливы, чтобы ковыряться у меня в заднице. Ну да и в конце концов он устанет искать желающих, даже в лице своих коллег, для освидетельствования данного процесса. А производить эту процедуру одному – попросту глупо. Служебное рвение тоже имеет свои границы.
Даже после прохождения полицая испытания не заканчиваются, и, если в эту субботу никто не попытался скинуть меня с эскалатора или платформы, начинается вагон. Вагон по выходным дням обычно свободен. Все плебеи уехали на свои ближние земли, возделывать их, а также производить свои летние оргии и возлияния, которые закончатся только сбором урожая картошки и первыми заморозками. И тем не менее остаются в городе различные отбросы, которые в силу их умственной несостоятельности либо по каким другим причинам лишены этой радости празднования урожая корнеплодов. Они и есть моё следующее препятствие в пути достижения субботней гармонии.
Иногда эти гомункулы просто кидают мне мелочь в цилиндр, тут я совсем не возражаю. Иногда набирается до 70 рублей за одну поездку. Порой лезут с разговорами. Особенно доставляют удовольствие в общении старухи и алкаши. Притом, если первые, видя основательность в моей фигуре и породистость моего лица, нынешнюю власть ругают (старухи всегда и во все времена ругают и нынешнюю власть, и прошедшую), вторые наоборот. Старухи непоследовательно ругают почем зря Иоанна III, якобы за то, что не подмог Колумбу в открытии Америки, а занимался чёрт знает чем. Алкаши, напротив, практичней и рассудительнее – так далеко в историю не закапываются. Может, правда, ещё и потому, что если и живут дольше одного правления очередного дебила-долгожителя, то, пожалуй, ненамного. Алкаши всё же веселые. Однажды один из них попытался насрать мне в цилиндр, однако промахнулся и попал военному в фуражку. За что был безжалостно им бит и ещё более безжалостно отведён в полицию вместе со всеми уликами в головном уборе, украшенном, как вишенкой на торте, блестящей кокардой. Там военнослужащий был снова унижен зычным гоготом блюстителей правопорядка, алкаш был снова бит, на этот раз уже ментами, затем оба были отпущены на волю.
Офицер притом выглядел куда более печальным, чем его битый обидчик. Потухшим взглядом он озирал малолюдный перрон в поисках урны или хотя бы укромного уголка, куда можно было бы пристроить поруганный головной убор. Но дело в том, что ни урн, ни укромных уголков в метро нет. Однако запросто можно встретить военный патруль, который зорко наблюдает за всеми служивыми. При встрече с таким патрулём можно запросто угодить в комендатуру и по совсем пустяковому случаю, такому как не застегнутой пуговице на воротничке или неформенной или не начищенной до антрацитового блеска обуви. Что говорить о том, что патруль, встретивший лейтенанта, просто обомлел от одного его вида. Начальник патруля замер и даже потянулся за сигаретами, но вспомнил, что не курит, быстро отдернул от кармана руку и уж совсем напрасно потянул её к кобуре.
Навстречу патрулю неуверенной полугражданской походкой вышагивал лейтенант. Взгляд его был печален, вид несвеж. Приблизившись к патрулю, вместо того, чтобы отдать честь и представиться по форме, он сказал: «Здрасьте».
Надо заметить, что и честь-то ему было бы отдавать совсем не с руки, ибо голова его была непокрыта, а фуражку он нёс на вытянутой вперед руке и перевёрнутой, подкладкой вверх. Говно таки удалось незаметно стряхнуть на рельсы, однако от сопутствующих ароматов так просто избавиться не получилось. Не помогли даже широкие взмахи изнасилованным головным убором с целью его проветривания. Делалось только хуже. Запах из фуражки никуда не исчезал, зато образовалось некое вонючее пространство, которое постепенно охватывало всю станцию по мере движения лейтенанта вдоль путей.
Когда этот странный лейтенант приблизился, начальник патруля профессионально задвигал ноздрями и втянул воздух. Запах был. Но запах был не тот, который ожидался.
– Лейтенант, вы что, обосрались? – переходя сразу к сути вопроса и тоже не представившись, выпалил из себя начальник патруля.
– Никак нет, товарищ майор!
– А почему же от вас так воняет? Почему фуражка не надета? Почему…? – в общем, у майора образовалось много вопросов, начинающихся с «почему», которые, здраво посчитав, он решил оставить. Пусть комендатура разбирается.
Два сопровождавших майора, похожих друг на друга как две капли воды, бойца в это время, неуставно зажав носы, вертели своими головами, глядя то на начальника, то на вонючего лейтенанта, то друг на друга. Лейтенант от испуга решил не рассказывать всю свою позорную историю, а врать, врать до конца что-нибудь, что может его хоть как-нибудь оправдать в глазах майора.
– Разрешите доложить, товарищ майор.
– Докладывайте и уберите у меня это из-под носа, – недовольно морщась от ароматов, источаемых фуражкой, и брезгливо отодвигая её от себя, ответил тот.
– Будучи в увольнительной, – начал было лейтенант.
– Короче, лейтенант.
– Короче, уронил фуражку в отхожее место.
– А больше ничего туда не уронили? Где ваша увольнительная?
И тут сердце лейтенанта замерло. Он вспомнил, что оставил её на столе в полиции. Майор заметил растерянность в его глазах.
– Может, вы ей подтёрлись? – ехидно спросил майор.
Два бойца за его спиной, не разжимая носов, тихо заухали.
– Да где же оно… – оттягивая время и судорожно соображая, что дальше делать, зашарил одной рукой по карманам кителя лейтенант.
Второй рукой он продолжал держать фуражку, которая сама собой, настойчиво стремилась занять прежнее положение, удушая майора своим запахом.
Тем временем праздный народ, заинтересовавшийся происходящим рядом с ним на платформе, стал прислушиваться к беседе военных. И мало того, что прислушиваться, ещё и останавливаться, давать ценные советы и всячески комментировать происходящее.
Вот одна старуха уже остановилась за спиной лейтенанта, припарковала рядом с собой свою сумку на колёсиках и, приняв боевую стойку «руки в боки», обратилась к майору.
– Ну, чего пристал? – делая первый выпад, взвизгнула она. – Ишь, хулигана нашёл! Нет, вы гляньте на него, – усиливая атаку и обращаясь к прохожим, перейдя на скандальный бабий фальцет, ткнула пальцем в направлении майора старуха.
Тут же рядом с ней как по волшебству появилось ещё две старухи: одна высокая и худая, как жердь, другая маленькая и с большущей бородавкой на носу.
– Пристал, пристал, я сама видела, – заверещала высокая.
– Ещё и форму одел! Я по телевизору видела, что так людей и грабят! Переодеваются и грабят! Ну-ка, давай документы свои показывай, жулик! – вторила та, что с бородавкой.
– Давай, давай, сейчас мы тебя в милицию сведём, вонючка! – обращаясь к майору и оттесняя в сторону сопровождающих его бойцов, завизжала высокая.
– Грабят! Милиция! – закричали уже на весь перрон бабки хором.