мать?! Неужели она не обнимет меня, не укачает, радостно смеясь, не
позовет меня ласково?! Неужели ее больше не будет?! На часах было ровно
девять, за окном темно, похоронный марш завывал ветер. Дверь в комнату
мамы открылась. Вышел священник. «Умерла тихо», – проговорил он, обращаясь к дальней родственнице. Та обреченно, как подобает в данной
ситуации, опустила голову. Священник двинулся к входной двери, но на
полпути остановился, взглянул на мое заплаканное лицо.
«Не плачь, твоя мама на небесах, ей сейчас очень хорошо».
Я ничего не ответил и, нисколько не успокоившись, забежал в свою
комнату, захлопнув дверь, упал лицом в кровать и, всхлипывая, залился
слезами. Почему Бог забрал ее, почему она не со мной?!
В восемь лет я впервые узнал, что такое жестокость. Я жил с той самой
дальней родственницей, ее мужем и их детьми в двухэтажном частном доме.
Больше всего в доме я боялся сырого, мрачного и холодного погреба. Это
место казалось мне самым страшным на земле. Порой, с бешено стучащим
сердцем, я открывал скрипящую дверь, дрожа от пронизывающего до костей
страха, спускался бегом в это подземелье и, взяв в руку банку с какими-либо
маринованными продуктами, тотчас же бежал назад. Однажды я вновь, как
обычно, преодолев свой страх, бегом устремился в погреб за квашеной
капустой, но, обернувшись назад, в ужасе замер. Дверь передо мной с
протяжным скрипом закрылась. Вперемешку раздались задорные детские
голоса и смех. Это дети, прекрасно знавшие о моем страхе, решили сыграть
со мной злую шутку.
Я услышал, как закрылся засов и раздался звонкий смех. Восьмилетняя
девочка и два ее брата, десяти и двенадцати лет. С тех пор я не один год
просыпался по ночам весь в поту, с криком ужаса на устах. Мне снился этот
смех. Ужасный, жестокий. И этот погреб, черт его подери, я готов
поклясться, это самый ужасный уголок, который можно встретить на этой
планете. Я помню их голоса, я досконально помню все их слова.
«Не бойся, крысы тебя не сожрут!» – кричал старший брат.
«Сожрут, сожрут!» – кричал младший брат
«Огромные, серые, они такие зубастые!» – вставила девочка.
Я кинулся к двери и, ударяя маленькими кулачками в массивную
деревянную дверь, взмолился о пощаде.
«Откройте, пожалуйста, откройте! Здесь крысы, боюсь!»
Но в ответ я услышал лишь дружный смех.
Я снова и снова, сдирая костяшки пальцев в кровь, беспомощно бил в
дверь, а за дверью по-прежнему слышался преисполненный радостью смех.
Заплакав, я сел на верхнюю ступеньку лестницы возле двери. «За что они так
11
со мной поступили, за что, ведь я никогда не причинял им зла?! За что?! Моя
мама, моя милая мама, она никогда не дала бы меня в обиду. Почему ее нет
рядом?!» Эти мысли прокручивались в моем маленьком, не привыкшем к
подобной жестокости мозгу.
«Не бойся, папа заделал дыру, крыс больше нет», – смеясь, кричал
старший брат
Шорох в темноте за полками с банками и различными железными
приспособлениями привлек мое внимание. Крысы! Я никогда их здесь не
видел, но был уверен, что они там, в темноте. Мерзкие и страшные.
«Выпустите!» – вновь закричал я, но теперь ответом мне служила всего
лишь тишина – ответ еще более ужасный, чем смех. Я один, и мне страшно.
Страшно, как не было никогда.
Дети теперь весело гоняли мяч на лужайке перед домом. Мое лицо
залилось краской гнева, я сжал ободранные в кровь кулачки. Мне хотелось
убить их, разорвать, уничтожить. Я не знал, как это сделать, но был уверен, что сделаю. Главное – выбраться, освободиться. За что они так со мной, за
что?! Их радостные крики – как горькая насмешка над моими мучениями.
Они дышали свежим воздухом, весело пиная мяч под тенью деревьев.
Слушая щебет птиц, ощущая тепло солнечных лучей, видя над головой
бескрайнее безоблачное небо, а я один, в темноте, ужасе, неописуемом
страхе
Я был один в самом страшном месте на земле. В углах погреба
виднелись очертания паутины и пауков, еще более страшных, чем крысы, существ. Вновь раздался шорох и звон падающей со второй полки массивной
банки. Сжавшись в клубок, я устремил полные страха и слез глаза в темноту
зловещего погреба.
Время между тем шло, а моему ужасу не было конца. Казалось, что
шорох приближался. К нему добавился писк. Привыкшее к темноте, мое
зрение уже различало очертания этих омерзительных существ. Одна
высунула длинный хвост между двух банок на третьей полке, две другие на
полу перебегали с одного конца погреба в другой. Мой отчим говорил, что он
заделал дыру, из которой крысы пробирались в погреб, но нет, они здесь. Я
их видел и отдал бы все, чтобы их не видеть.
Я вспомнил молитву. Молитву, о которой нам рассказывал священник
из местной церкви, расположенной на юго-западе маленького городка на
небольшом естественном возвышении. Белая, величественная, с венчавшим
ее переливавшимся на солнце причудливыми оттенками золотистым
куполом.
«Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да будет воля
Твоя!» – повторял я дрожащим голосом, тщетно пытаясь вспомнить
продолжение молитвы. Вдруг я услышал топот ног.
«Мама, папа, они приехали, открой дверь, я не дотягиваюсь», – просила
девочка своего старшего брата. Через мгновение дверь открылась, я кинулся
12
наверх в небольшую конуру с кроваткой в центре и, упав в кровать, с
горечью зарыдал.
Вечером вся семья собралась за ужином, лишь я отказывался выходить, рассказав зашедшей проведать меня тетушке о том, что дети закрыли меня в
погребе.
«Это правда?» – спросила она у детей, тревожно переглядывающихся за
столом.
«Нет», – ответили одновременно девочка и ее младший брат.
«Нет, – подтвердил старший брат. – Он с утра закрылся в комнате и
плачет. Он сегодня вообще в погреб не спускался».
«Вечно этот неугомонный ребенок что-то придумает», – ворчливо
вставил их отец.
Моей ярости не было предела, я орал во все горло: «Ненавижу!
Ненавижу всех вас!»
На что получил от тетушки увесистую оплеуху. С горящей щекой я
кинулся к сервизу.
«Нет!» – вскричала в ужасе она и с округлившимися глазами замерла
как вкопанная. Я схватил первую попавшуюся тарелку. Эта тарелка была
гордостью семьи. Китайская фарфоровая посуда, но мне было плевать, если
бы у меня была возможность взорвать этот дом вместе с его обитателями, если бы я мог тогда до этого додуматься, я бы непременно это сделал.
Размахнувшись, я бросил ее на пол. Оглушительный треск разбившейся и
разлетевшейся по полу фарфоровой тарелки вывел тетушку из себя. Дрожа
всем телом она, будто бы задыхаясь, выдавливала из себя: «Ты, ты, да как
ты... Убью! Убью!»
В тот день она меня выпорола, так что я запомнил это на всю жизнь. Я
никогда этого не забуду.
Незнакомец осушил очередную рюмку и, возбужденно раскачиваясь на
стуле, продолжил:
– Они всегда относились ко мне плохо. Взяли меня не столько из
жалости, сколько из приличия и безвыходности. Но в семье, где знали цену
деньгам и очень тщательно их считали, я был обузой. Для них я был лишь
голодным ртом, который они должны были кормить, голодным ртом и ничем
более. Я видел, как они относились к родным детям. Всячески поощряли, лелеяли. А я вечерами в своей маленькой и самой холодной и неуютной
комнатке из всех, укутавшись в одеяло, плакал, с горечью вспоминая свою
родную мать. Постепенно они превратили меня в слугу. Уборка в доме, сервировка стола перед завтраком, обедом и ужином, стрижка газона – это и
был неполный перечень обязанностей, которые я с обреченностью выполнял.
Они считали себя моими благодетелями, считали, что я обязан им всем, и
принимали все как должное, ни разу не проявив ко мне родительских чувств.
Я взрослел. Когда мне было двенадцать, я, стоя у двери в гостиную, подслушал разговор.
«Этот ребенок никогда не станет нам родным», – сказал муж тети.
13
«Я знаю, – ответила тетушка. – И вообще, я не виновата в том, что
произошло. Я предупреждала эту истеричку, чтобы она не связывалась с
этим художником. Предупреждала, что ничего хорошего из этого не выйдет, но эта дурочка повелась на его разговоры – и вот, взгляни на результат.
Такой же упрямый безголовый ребенок, которого мы вынуждены
воспитывать».
Я давно собирался сделать это, но никогда не решался. Теперь же, обуреваемый злостью и отчаянием, я выбежал из дома и устремился прочь.
Я бежал по залитой солнцем дороге, все дальше удаляясь от
ненавистного дома, с радостью оставляя позади бесконечные упреки тети и
ее мужа, насмешки их детей и то чувство беспросветного, как пасмурное, покрытое зловещими темными тучами октябрьское небо, отчаяния, которое
охватывало меня по ночам в узкой сырой чердачной конуре. По бокам
мелькали покосившиеся от старости дома, впереди виднелись бескрайнее
зеленое поле с раскинувшимися в нем домами и журчащая речка, безмятежно
устремлявшая свои воды навстречу более крупной реке. Вдыхая воздух
свободы, я бежал, упоенный разносившимся вокруг щебетом птиц, и не
думал ни о чем. А время между тем, не изменяя установленным годами
правилам, шло вперед неумолимо. Близился вечер, и чувство голода, вопреки
моему желанию, тянуло меня обратно. Обратно. Одна эта мысль вызывала у
меня отвращение. Вернуться туда?! Я остановился и оглянулся. Я
приближался к полю, расположенному на высоком пригорке. Внизу
виднелись похожие друг на друга дома, в один из которых несколько часов
назад я дал себе клятвенный зарок больше никогда не возвращаться, в центре
возвышалось трехэтажное, похожее на каменную коробку здание. Это
швейная фабрика. Градообразующее предприятие для небольшого
населенного пункта. Более половины жителей работало там. А справа на еще
одном пригорке примостилась местная церковь. Ее позолоченные купола
таинственно переливались в лучах солнца, медленно опускающегося за
далекий горизонт. Вернуться туда. Вернуться для того, чтобы испытывать
унижения. Вернуться для того, чтобы жить как прежде. Да и была ли эта
жизнь, какой достойны дети? Едва лучи восходящего солнца окрашивали
город яркими лучистыми красками, как я уже слышал, как трещат половицы
пола от ненавистных шагов моих так называемых благодетелей, сжалившихся над несчастным сиротой. Я больше всего на свете боялся вновь
проснуться в узкой тесной чердачной конуре, больше всего на свете я боялся
этого ненавистного дома. Жалкую худую тетку с тонкими крючковатыми
руками и противным протяжным голосом. «Накрой стол! Почему в комнатах
до сих пор не убрано?! Постриги, наконец, этот чертов газон! Сбегай в
погреб!» Они ведь знали, как я боялся этого места! «Ах ты, никчемный
мальчишка!» И ее муженек, этот полный, грузный и, в противовес мачехе, безвольный мужчина, относившийся ко мне как к пустому месту, будто бы
меня и вовсе нет, если бы я умер, он и этого бы не заметил. Уткнувшись
широким носом в газету, он продолжал бы упрямо пялиться в нее, вот уже
14
сотый раз перечитывая статьи о перевыборах в областном совете, о
новшествах в уголовном законодательстве, ни капельки в этом не понимая, но убеждая себя в своей подкованности в делах управления государством.
Я отвернулся от города, отвернулся от прошлого. Ухабистая дорога
звала меня вперед, в светлое, как я надеялся, будущее.
Прервав свой рассказ, незнакомец, обеими руками упершись в стол, медленно, с трудом приводя в действие отяжелевшие, будто бы ватные ноги, встал и, сделав попытку улыбнуться, произнес:
– Мне нужно в туалет, а ты дождись – и услышишь продолжение
истории, если, конечно, хочешь услышать.
– Хочу, – сказал я.
Незнакомец одобрительно кивнул и, развернувшись, виляя из стороны
в сторону, отправился в дальний конец кабака. Время шло, а он все не
возвращался. Я выпил еще несколько рюмок, чувствуя, как уносится мое
сознание в какие-то неведомые, безмерно далекие миры. Минута, вторая, третья, вот уже десять минут, а вот и двадцать, а его все нет. Вскоре я его
увидел лежащем на полу, оглушительно храпящим и бормочущим в пьяном
бреду какие-то невнятные слова. Двое таких же пьяных мужчин тащили его
за руки по полу, будто бы тушу только что убитого животного.
Кабак пришел в движение. Смех, крики.
– Сошел с дистанции...
– Выкиньте его отсюда!..
– Не умеешь пить – не пей!..
– Что с ним? – спросил я у тех двоих, что тащили храпящее тело.
– Уснул, – пробурчал один из них.
– Да, уснул, – вставил второй.
– Бросьте где-нибудь на улице, желательно куда-нибудь в заросли, чтоб
не мозолил никому глаза. Нам проблемы не нужны. У нас ведь приличное
заведение, – причитал им вслед официант.
3
Прошло три дня. Незнакомец пропал. Я приходил в кабак не для того, чтобы пить, а для того, чтобы услышать продолжение его истории, но его не
было. Но оказалось, что в кабаке была и другая интересная личность.
Высокого, немного сутуловатого мужчину посетители кабака
почтительно называли Философом. Прозвище прижилось из-за его
пространных рассуждений о смысле жизни, которые большинству
посетителей казались чересчур заумными. Я любил слушать Философа, его
мысли казались мне здравыми и во многом отражавшими мое собственное
настроение.
– Среди посетителей этого кабака можно выделить следующие
категории, – говорил мне Философ. – Беспробудные пьяницы, которых
общество отвергло от себя, и беспробудные пьяницы, которые сами отвергли
общество. – Философ причислял себя ко второй категории и считал, что бунт
15
против современного общества – это благороднейшее и чрезвычайно
сложное решение. – Знаешь что? – склонив голову к рюмке с водкой, с
горечью говорил Философ. – Порой я жалею, что родился на свет. Мне так
часто хочется уснуть. Просто закрыть глаза и уснуть навечно. Не видеть этот
переполненный несправедливостью мир. Не видеть его больше никогда.
Порой возникает мысль застрелиться. Пустить себе пулю в висок – и дело с
концом. Собрать всю волю в кулак и нажать на курок. Только направив его
точно в висок. Кстати, а застрелиться, вопреки расхожему мнению, не так-то
просто. Нужно точно рассчитать траекторию пули, ведь в зависимости от