– Мы боимся быть непонятыми, боимся быть отвергнутыми, осмеянными. Человеческая жестокость бесконечна и не знает границ.
– Ну, ведь мы, мы с тобой заговорили. Два одиноких потерянных
человека.
– Да, мы заговорили. Ну, я не знаю, что подтолкнуло меня к этому. Я не
знаю, почему я с тобой заговорила. Ведь ты мог меня не понять, а может, ты
меня не понял, может, ты просто насмехаешься.
В ее глазах вновь застыли слезы.
– Нет, что ты, нет, я не насмехаюсь. Я такой же, как ты, за маской
беспокойной веселости я храню печать беспросветной тоски и одиночества.
42
Я сел на лавочку и, повинуясь велению сердца, обнял девушку. Она
опустила голову на мое плечо и разразилась слезами. Дрожа всем телом, она
шептала:
– Но теперь все будет по-другому. Два одиноких сердца встретились и
соединились в одно. Мы найдем других, слышишь, мы обязательно их
найдем. Мы будем изучать. Мы будем познавать. Мы создадим новый мир на
обломках старого, сгнившего, умирающего. После ночи следует рассвет. Это
будет наш рассвет, рассвет нашего мира.
– Да, да, – соглашался я с ее бессвязными словами, – я тоже об этом
думал. Все будет так, как ты говоришь. Я счастлив. Я безгранично счастлив.
Я и не думал, что когда-нибудь испытаю столь безграничное счастье.
Внезапно резко похолодало, небо заволокло страшными темными
тучами, поднялся шквальный ветер. Все произошло внезапно, в долю
секунды.
– Что это?! – прошептала она в ужасе, рукой указывая на море.
С пронзительным шипением море отступало от города, обнажая
скрывавшийся тысячелетиями шельф. Корабли с несметными сокровищами, постройки некогда существовавшего в этих местах города, принадлежавшего
к смутно известной цивилизации, сотни предметов, веками скрывавшихся
под морской поверхностью, вновь увидели небо – темное, угрожающее. С
молниеносной скоростью вода уходила на километры вдаль и собиралась в
огромную волну высотой в несколько сот метров, за которой небеса
померкли. Вдруг все остановилось. Волна застыла в небесах, отбрасывая на
землю многокилометровую тень. Ветер утих. Тьма окутала нас.
– Это конец, – сказала она, – Судный день, все живое погибнет, а затем
появится новый мир, но уже без нас.
– Нет, не сейчас, я не хочу умирать. Мы должны быть вместе.
Волна устремилась на город.
– Я не хочу, я боюсь. Нужно бежать, – шептала она, обращая на меня
взгляд, полный ужаса.
Спустя несколько секунд волна с оглушительным ревом обрушилась на
город.
Девушка выскользнула из моих объятий. Я оказался под водой. С
трудом выплыл. Вокруг темнота и бескрайнее море. Вдруг ярчайший свет на
мгновение ослепил меня. Это был возвышавшийся над морской пучиной
огромных размеров маяк, стоявший на скалистом пригорке. Откуда он
взялся? Преодолевая бурные волны, я кинулся навстречу спасительному
свету. Раз за разом меня относило от него, но я плыл, отчаянно размахивая
руками, заглатывая воду, но борясь, шажками приближаясь к цели. Наконец я
доплыл, обессиленный, с горящими мышцами, едва смог встать на зыбкую
песочную поверхность. Пульсирующим светом прожектор бил мне в лицо, то
затухая, то вновь вспыхивая самым ярким светом, который только можно
вообразить. Над скалами возвышался гористый лес, а на самом верху стоял
вылитый неизвестным зодчим из темного мрамора высоченный маяк.
43
Преодолев скалы, я ступил в лес. Ветер гнул стволы деревьев, опрокидывая
меня назад, создавая между мной и приближавшимся маяком невидимую
стену. Сдирая руки в кровь, я цеплялся за землю, полз на четвереньках, пробирался сквозь кусты непроходимого бурьяна. Свист ветра, казалось, разорвет мою голову на мельчайшие частицы. Маяк. Мне казалось, он дышит
спокойствием, там нет всего того ужаса, который встречается здесь. Путь к
нему тернист и непрост, но преодолевшего трудности ждет награда. Ему все
воздастся. Опьяненный мыслью о застывшем посреди беспросветной
темноты и вселенского ужаса маяке, который символизирует теплоту
домашнего очага, любовь матери, которая с одухотворенным лицом
обнимает крохотного младенца, великую силу познания, я преодолел лес и
вышел на равнину. Тишина и безмятежность царили здесь. Луна светила
ярко. В ее свете расположившийся посреди равнины маяк отливал холодной
беспристрастной свинцовостью. В безоблачном небе одна за другой, как по
мановению волшебного слова, появлялись звезды. Я пригляделся к маяку, тени возле него, казавшиеся тенями далеких деревьев, зашевелись, заговорили на человеческом языке.
Одна из теней выдвинулась вперед навстречу мне; легкое, будто
воздушное, бархатное платье развевалось на ветру. В лунном свете
выступила белоснежная кожа и тот самый нежный румянец на щеках.
Сомнений нет, это она. С криком радости я кинулся ей навстречу.
– Мы будем вместе, – слегка приглушенный ветром, доносился до меня
ее голос. – Ты и я. Два одиноких сердца, две заблудшие души. Соединимся
навек.
– Да, так и есть! – кричал я, обезумев от счастья. – Нам Судный день не
помеха.
Я бежал, не чувствуя боли, жадно ловя ноздрями воздух, каких-то
метров двести до нее, а может, и того меньше.
– Я не одна! – кричала она. – Нас много, все отчаявшиеся, потерянные, одинокие, страждущие познания, они все здесь. Мир погиб, но не мы, что
нам мир, у нас целая вечность познания.
Маяк ослеплял все больше, к нему добавился стук – такой, какой
можно услышать, если стучать кулаком по металлической двери. Этот стук
становился все громче, все отчетливее, все назойливее. Мир вокруг
рассеивался, рассыпался, исчезал в темноте…
Я открыл глаза. Солнце залило ослепительным светом мою спальню.
Ошеломленно я смотрел в потолок. Во входную дверь продолжали стучать.
«Это был всего лишь сон», – с неописуемой горечью подумал я и, преодолев
приступ нахлынувшей лени, с трудом встал и нехотя пошел открывать
входную дверь.
Мальчик лет десяти, улыбаясь широкой добродушной улыбкой, протянул мне конверт.
– Это вам.
– Что это? – спросил я, протирая сонные глаза.
44
– Письмо
– От кого?
Мальчик еще раз улыбнулся и произнес:
– Он назвался философом.
– Как?! Что ты сказал?! – воскликнул я, схватив его за руку.
– Философом; он сказал, что вы поймете.
– Черт возьми, где ты его видел, где?
– Вы делаете мне больно, – дрожащим голосом ответил мальчик.
Только сейчас я заметил, что сжимаю его руку в тисках и дергаю из
стороны в сторону.
– Да, извини, я не хотел сделать тебе больно. Он что-нибудь еще
говорил?
– Нет, – ответил мальчик, – сказал, что нужно передать.
– Спасибо, – сказал я, взяв у него конверт и собираясь закрыть дверь.
– Он сказал, что вы мне дадите денег.
– Сколько?
– Десять или двадцать брунов, – ответил мальчик, переминаясь с ноги
на ногу, – сказал, что вы щедро отплатите мою услугу.
– Немаленькие у тебя расценки.
– Я ни при чем, это он, этот ваш философ, сказал, что вы дадите мне за
письмо двадцать брунов.
– Подожди, ты ведь только что сказал, что десять или двадцать брунов, а теперь утверждаешь, что он сказал – двадцать брунов.
– Знаете что, дайте мне мои деньги, и я ушел, – надувшись и скрестив
руки на животе, пробурчал мальчик.
– Ладно, держи двадцать брунов, но потрать их с умом, – сказал я и, отдав деньги, остался наедине с письмом.
Довольный мальчик побежал вниз по лестнице, с грохотом прыгая по
ступенькам. Минут двадцать назад Философ дал ему двадцать брунов и
приказал молча отдать письмо и уйти, но он поступил иначе, и теперь вместо
двадцати у него уже сорок брунов. И в ближайшее время он самый богатый
мальчик в округе. С ним будут еще крепче дружить, его будут еще больше
любить. «А когда деньги закончатся, – подумал мальчик, выбегая на
солнечный двор, – когда они закончатся, я придумаю что-нибудь еще».
«Дорогой мой друг! Мне пора. Я отправляюсь туда, откуда больше не
вернусь. Мне жаль, что ты не поверил в существование параллельного мира.
А ведь он так же реален, как небо, солнце, любой предмет, находящейся в
той комнате, где ты стоишь, и само это письмо, которое, я надеюсь, ты
сейчас держишь в руках. Я буду там, буду свободен от этого мира. Ведь весь
трагизм нашей жизни заключается в том, что мы не созданы для нашего
мира, мы здесь лишние, нежеланные дети, пасынки. Мы не можем здесь
жить. Чахнем, спиваемся, превращаемся в роботов или в диких животных.
Мы отчаялись. Но выход есть. Он очень близок. Просто верь мне, не ставь
под сомнение мое здравомыслие. Неужели мой складный слог можно назвать
45
бредом сумасшедшего, неужели ты думаешь, что вконец помешавшийся
человек мог написать тебе такие слова? Я верю, что ты одумаешься, верю, что ты переменишь свое решение и обретешь свое счастье, а оно ближе, чем
ты думаешь. Нужно просто верить. Не нужно думать, не нужно знать, нужно
просто верить. Ты готов? Готов изменить свою жизнь? Готов стать тем, кем
ты хочешь? Если да, то следуй по этому адресу: ул. Вейзнера, строение 6.
Это серый бетонный прямоугольник. Ты найдешь, ты почувствуешь.
Премного уважающий тебя – верный друг и брат Философ».
Дочитав письмо, я положил его на стол и с полной убежденностью в
сумасшествии Философа рухнул в кресло и погрузился в тяжелые раздумья.
8
Я никогда не принадлежал к числу тех, кто отдавал предпочтение
уединенному времяпрепровождению. Для меня это было смерти подобно.
Оставаться одному, наедине со своими мыслями – тяжелейшая и ни с чем не
сравнимая кара. Я любил шумные, оживленные места. Будь то рынок, уличный проспект или же прибрежная набережная. Людская толпа – вот что
всегда оказывало на меня незабываемое впечатление. Бурный поток
незнакомых друг с другом людей, устремленных вперед, каждый по своим
делам, со своей собственной, отличной от других судьбой. Их лица, фигуры, одежда. Я любил находиться среди них, но как бы слегка поодаль. То есть, находясь в самой гуще, иметь возможность видеть с наибольшей
тщательностью всех и каждого. Следить за каждым их движением, небрежно
брошенной фразой, за всем, что могло бы выдать их с головой. Где они
работают, сколько зарабатывают, женаты они или замужем, счастливы или, напротив, несчастны. Столько людей, и каждый из них индивидуален, совсем
не такой, как тот, который, расталкивая локтями, устремляется мимо по
известным только Господу Богу и ему самому делам. Эта толпа порой
похожа на жужжащий пчелиный рой. Но с ним, если приглядеться, она не
имеет ничего общего. Если в улье каждая пчела работает на благо всего
пчелиного общества, то здесь мы видим абсолютно противоположную
картину: каждый человек индивидуален, и у него свои проблемы, абсолютно
иные, чем у каждого из этих беззаботно устремившихся вперед людей. Есть
только одна заложенная с детства, утвердившаяся в молодости и
укоренившаяся в средние годы задача: стать счастливым. Не создать счастье
из чудовищного всеобщего хаоса.
Нет, никто из них не задумывается о ближнем. Этот ближний намного
дальше, чем можно предположить. Они могут полюбить своих детей и
прочих близких родственников. Но и эта, казалось бы, аксиома, не всегда
имеет место. А полюбят ли неродственника, пусть даже ближнего? Нет, навряд ли. Всеобщее счастье! Эта красивая древняя мечта для них столь же
далека и непостижима, как картины эпохи Возрождения для рядовых
работников среднестатистических заводов.
46
«На что им эта нелепая мазня?!» – скажете вы возмущенно. Позвольте, ведь это да Винчи, Рафаэль, Микеланджело. Но для них это всего лишь
нелепая мазня. Им нужно счастье, которое для работников завода состоит в
наличии элементарной крыши над головой, одежды и неизысканной, но
стабильной и сытной еды. Это для них и есть счастье. Смысл всей их жизни.
Возможно, кто-то возразит, скажет: «Да какое право он имеет утверждать, что для кого счастье, кто способен, а кто не способен на любовь к
ближнему!» Поверьте, я имею на то право. Я каждый день наблюдаю толпу.
Каждый день, подобно врачу, наблюдающему за циклом развития болезни, я
наблюдаю за обществом, и не только за его определенным слоем. Мимо меня
проходят люди разных полов, возрастов, расовой и религиозной
принадлежности, а самое главное – разных сословий (это устаревшее слово с
наибольшей точностью подходит для разделения общества на богатых и
бедных). Я могу встретить кого угодно. Спортсменов, актеров, бизнесменов, работников как физического, так и умственного труда, принадлежащих к
любому сектору человеческой деятельности. Я уже не один год наблюдаю за
обществом в поперечном разрезе и всегда находил это занятие весьма
любопытным. Но никогда не понимал людей, видящих в жизни лишь
сплошной позитив. Утверждающих, что люди этакие божьи одуванчики. Все
в них прекрасно и гармонично. А плохие поступки, которые они порой
совершают… Ну, это, пожалуй, мимолетное, быстро проходящее
недоразумение. Происки дьявола, злобно нашептывающего человеку о том, как бы он напакостил своему ближнему. Чушь! Человек порой страшнее
любого дьявола, ибо человек реален, он здесь, среди нас. Его существование
нет смысла доказывать, а учиненные им зверства неоспоримы. Подумать
только, даже в наше время такие позитивисты существуют. Думают, что
человек – самое справедливое и гуманное существо во всей Вселенной, но
могу предположить, что в глубине души они знают, что это вовсе не так. Они
просто хотят верить. Они нуждаются в этой вере, надевая на себя маску, которую – кто-то изредка, а иной часто – надевает каждый из нас. Самими
собой мы бываем лишь в уединении, сидя в закрытой комнате, где нас ничто
не отвлекает. Только в таких условиях мы становимся настоящими. Такими, какие мы есть на самом деле. Теперь нам не нужно, набрасывая маску, играть
очередную роль. Теперь в этом нет необходимости, так как зрителей, имеющих возможность оценить нашу игру, попросту нет. Но ночь пройдет, сон отпустит нас из своей грозной, сковывающей все тело власти, и мы вновь
надеваем очередную маску. Ни один из этой толпы никогда не принимал ни
единого в своей жизни шага самостоятельно. Слова, поступки и даже мысли
– все это продиктовано желанием быть таким же, как все. Безликой, ни о чем, кроме как о собственном счастье, не думающей людской толпой. Люди