Хотя Франс Петер Квансюис не был истинным эрудитом, ему нельзя было отказать в упорстве, с которым он вел свои кропотливые изыскания. Документы, которые я пересмотрел после его смерти, убеждают меня в этом. Но его поиски кажутся мне бесполезными и бесцельными, а библиотечные находки — случайными.
Он переписал часть текста из трех томов крайне странного фламандского писателя Деграва, который со всей серьезностью пытался доказать, что и Гомер и Гесиод были выходцами из Фландрии. Этот человек перевел с латинского подлинника диссертацию фламандского доктора Пашасиуса Юстуса «Об азартных играх, или болезни играть на деньги».
— Пашасиус… Пашасиус, — частенько бормотал дядюшка, — сколько прекрасных писаний оставил бы нам сей любознательный ученый XVI века, не преследуй его днем и ночью страх перед костром. Он себя так и называл в честь Пашаса Раббера, настоятеля корбийского монастыря в IX веке и автора прекрасных теологических сочинений. Ах! Мой милый Пашасиус… На помощь!.. О, мой старый друг, явись ко мне из глубины веков!
Я не могу сказать, каким образом тень этого ученого доктора помогла дядюшке в роковых поисках железной руки, но она, безусловно, сыграла свою роль.
За неделю, что прошла с памятного вечера, дядюшка Квансюис переоборудовал часть подвальной кухни в лабораторию. Туда допускался только господин Финхаер да я, но моего присутствия в этом таинственном месте они, скорее всего, просто не замечали.
По правде сказать, я старался быть полезным и с усердием раздувал с помощью маленького кузнечного меха голубое пламя в печи.
В этом приюте тайных наук было холодно, а из толстых стеклянных колб поднимались отвратительные запахи; но лицо моего дядюшки все время оставалось серьезным, а толстые щеки господина Финхаера, несмотря на низкую температуру, блестели от пота. Однажды, когда уже пробило четыре часа утра, а вонь, исходившая из одной колбы, стала особенно отвратительной, дядюшка поднял голову, освещенную странным зеленым светом, и взглянул на потолок.
Господин Финхаер испуганно закричал:
— Смотрите! Ох! Смотрите же!
Мне было плохо видно, ибо я сидел против света, рядом с мехом, но мне показалось, что зеленый туман стал обретать какую-то явственную форму.
— Паук… Да нет же, краб бежит по потолку! — в ужасе закричал я.
— Замолчи, негодник! — рявкнул дядюшка Квансюис.
Существо быстро потеряло свои очертания, только и осталось, что струйка дыма под потолком, но я видел, как по лицам дядюшки и господина Финхаера струились крупные капли пота.
— Я же вам говорил, Финхаер… тексты древних мудрецов никогда не лгут!
— Она исчезла, — пробормотал Финхаер.
— Это была только ее тень, но теперь-то я знаю…
Он не сказал, что именно знает, а господин Финхаер не задал ни единого вопроса.
На следующий день лаборатория была замкнута на ключ, а я получил в подарок мех. Этот дар большого удовольствия мне не доставил, и я тут же продал его за восемь су лудильщику.
Дядюшка Квансюис очень любил меня; он ценил и даже, наверное, переоценивал значение тех мелких услуг, которые я оказывал.
Ему было трудно ходить — у него болела левая нога, и много позже я узнал, что он страдал плоскостопием, — потому мне приходилось сопровождать его во время редких и коротких прогулок. Он всей тяжестью опирался на мое плечо и, переходя улицы и площади, не отрывал взгляда от земли, словно слепой, бредущий за поводырем. Во время прогулок он рассуждал на разные ученые и полезные темы, но я, к сожалению, забыл, о чем он говорил.
Некоторое время спустя после закрытия лаборатории и продажи меха он попросил меня пойти с ним в город. Я согласился с удовольствием, ибо прогулка освобождала от школы на целых полдня; к тому же просьба дядюшки Квансюиса была приказом для моих родителей, которые только и жили надеждой на будущее наследство.
В тот день наш древний и суровый город закутался в туман; моросил мелкий дождь, и капли его, словно мышиные коготки, стучали по зеленому полотнищу громадного зонта, который я держал над нашими головами.
Мы шли по мрачным улицам вдоль прачечных, перешагивая через ручьи, вздувшиеся от мыльной мутной воды.
— Подумать только, — шептал мой дядюшка, — ведь эти мостовые, от которых у нас болят ноги, звенели под копытами лошадей Карла V и его верного Геца фон Берлихингена! Башни уже давно обратились в прах и пепел, а плиты мостовых остались. Запомни этот урок, мой мальчик, и знай: все, что близко к земле, живет долго, а то, что устремляется в небеса, обречено на гибель и забвение.
Недалеко от Граувпорте он остановился, чтобы передохнуть, и принялся внимательно рассматривать облезлые фасады домов.
— А где дом сестер Шутс? — спросил он у разносчика хлеба.
Тот перестал насвистывать веселую джигу — единственное утешение в его скучной работе.
— Вон тот дом с тремя гнусными мордами над дверью. Но те, что живут в доме, еще гнусней.
После нашего звонка дверь приоткрылась, и в щель высунулся красный нос.
— Я желаю поговорить с сестрами Шутс, — произнес мой дядюшка, вежливо приподняв шляпу.
— Со всеми тремя? — полюбопытствовал красный нос.
— Конечно.
Нас впустили в широкую, как улица, и темную, словно кузница, прихожую, в которой тотчас возникли три мрачные тени.
— Если вы продаете что-нибудь… — прогнусавили хором три голоса.
— Напротив, я хочу купить кое-что принадлежавшее славному, но, увы, давно почившему конюшему Шутсу, — добродушно сказал мой дядюшка.
Три грязных совиных головы вынырнули из мрака.
— Ну что ж, можно потолковать, — вновь заговорили они хором, — хотя мы и не расположены продавать, что бы там ни было.
Я стоял у двери, борясь с тошнотой, ибо весь коридор провонял прогорклым салом и луком, и не расслышал слов, которые дядюшка произнес тихо и скороговоркой.
— Входите, — произнесли сестры хором, — а молодой человек пускай подождет в гостиной.
Я провел долгий час в крохотной комнатушке с высоченным сводчатым окном, стекла которого представляли собой какой-то варварский почерневший витраж. В комнате стояли тростниковое кресло, прялка из темного дерева да красная от ржавчины печка.
За это время я раздавил семь тараканов, цепочкой шествовавших по голубым плиткам пола, но так и не смог достать тех, что ползали вокруг треснувшего зеркала, которое поблескивало в полумраке, словно гнилая болотная вода.
Когда дядюшка Квансюис вернулся, его лицо было красным, будто он долго просидел около раскаленной кухонной печи; три черных тени с совиными головами шли следом и визгливо благодарили его.
Очутившись на улице, дядюшка обернулся к фасаду с тремя масками, и его лицо стало злым и презрительным.
— Ведьмы!.. Дьявольские отродья, — проворчал он.
Он протянул мне пакет, завернутый в жесткую серую бумагу.
— Неси с осторожностью, малыш, это довольно тяжелая вещь.
Пакет и вправду был очень тяжел, и бечевка всю дорогу резала мне пальцы.
Мой дядюшка проводил меня до дому, ибо, как уверяла Элоди, то был день святого праздника, когда мы обычно ели вафли с маслом и пили шоколад из голубых и розовых кружек.
Против обычая, дядюшка Квансюис был молчалив, ел неохотно, но в его глазах плясал радостный огонек.
Элоди мазала маслом дымящиеся вафли и поливала их кремом, который застывал, образуя квадратики; вдруг она яростно вскинула голову.
— В доме опять завелись крысы, — проворчала она, — слышите, как возятся эти проклятущие обжоры!
Я в ужасе оттолкнул тарелку, услышав вдруг шорох рвущейся бумаги.
— Никак не могу понять, откуда доносится их противная возня, — сказала она, бросая взгляды в сторону кухни.
Шорох доносился с десертного столика, на который обычно складывали ненужные предметы. Но сегодня столик был пуст, на нем не было ничего, кроме пакета из серой бумаги.
Я хотел заговорить, но заметил, что глаза дядюшки в упор смотрели на меня — они были красноречивы, и в них можно было прочесть настоящую мольбу о молчании.
Я промолчал, и Элоди ничего больше не сказала. Но я знал, что шорох доносился из пакета, и даже видел…
Что-то живое находилось в бумаге, обвязанной бечевкой, и это что-то пыталось освободиться с помощью когтей или зубов.
Начиная с того дня, дядюшка и его друзья собирались каждый вечер, меня же стали пускать в свое общество редко. Они часами вели серьезные беседы, словно забыв о радостях жизни.
На вот настал день святых Элуа и Филарета.
— Филарет получил от Бога и природы все, что делает жизнь приятной и нежной, — провозгласил мой дядюшка, — а святого Элуа следует любить за те радости, которые подарил нам славный король Дагобер! И будет несправедливо, если мы не отпразднуем, как положено, это двойное торжество.
Пятеро друзей ели анчоусный паштет, нашпигованных салом фазанов, индейку с трюфелями, майнцский окорок в желе и пили вино из многочисленных бутылок, запечатанных воском разных цветов.
Во время десерта, когда были поданы кремы, варенья, марципаны и миндальные пирожные, капитан Коппеянс потребовал пунша.
Дымящийся пунш был разлит в стеклянные кружки, и вскоре все захмелели. Бинус Компернолле соскользнул со стула и был отведен на диван, где тотчас заснул. Господин Финхаер решил спеть старинную оперную арию.
— Я хочу вернуть к жизни «Весталку» Спонтини, — произнес он, — пора покончить с несправедливостью!
Но арию он не запел, а вскочил на ноги и закричал:
— Я хочу ее видеть, вы слышите, Квансюис! Я хочу ее видеть, я имею на это право, ведь я помог вам ее отыскать!
— Замолчите, Финхаер, — гневно вскричал дядюшка, — вы пьяны!
Но господин Финхаер, не слушая его, уже выбежал из комнаты.
— Остановите его, он наделает глупостей! — завопил дядюшка.
— Да, да! Остановите его, он наделает глупостей, — поддакнул доктор ван Пиперцеле, еле шевеля языком и глядя мутными глазами на дверь.
Мы услышали шаги Финхаера, взбегающего на верхний этаж. Дядюшка бросился вслед за ним, волоча за собой обычно услужливого, но сейчас упирающегося ван Пиперцеле.
Капитан Коппеянс пожал плечами, выпил свой пунш, наполнил кружку снова и набил трубку.
— Глупости, — пробормотал он.
И в это время раздался крик ужаса и боли, а потом послышались восклицания, и что-то упало.
Я слышал, как Финхаер кричал:
— Она ущипнула меня!.. Она откусила мне палец!..
Дядюшка стонал:
— Она удрала… О боже! Как мне теперь ее отыскать?
Коппеянс выбил из трубки пепел, встал, вышел из столовой и начал с трудом взбираться по спиральной лестнице, ведущей на бельэтаж. Я последовал за ним, сгорая от страха и любопытства, и проник в комнату, в которой до этого никогда не бывал.
В ней почти не было мебели, и я сразу увидел дядюшку, доктора ван Пиперцеле и господина Финхаера, стоявших вокруг громадного центрального стола.
Финхаер был бледен как полотно, его рот кривился от боли. Залитая кровью правая рука висела, как плеть.
— Вы открыли ее, — повторял мой дядюшка, и в его голосе звучал ужас.
— Мне хотелось рассмотреть ее поближе, — хныкал Финхаер. — О! Моя рука… Как она болит!
И тут я увидел на столе маленькую железную клетку, с виду очень тяжелую и прочную. Дверца была открыта, а клетка пуста.
В день святого Амбруаза мне нездоровилось, как и любому лакомке, ибо накануне, в день святого Николая, я объелся сладостями, пирожными и леденцами.
Ночью мне пришлось подняться — во рту было противно, а в животе я ощущал тяжесть и колики. Когда мне полегчало, я выглянул на улицу. Было темно и ветрено, по стеклам стучал мелкий дождь.
Дом дядюшки Квансюиса стоял почти напротив нашего, и я удивился, что в столь поздний час сквозь шторы его спальни сочился желтый свет.
— Он тоже болен, — усмехнулся я со злорадством, вспомнив, что накануне дядюшка взял себе из моих подарков пряничного человечка.
И вдруг откинулся назад, еле сдержав крик ужаса.
По шторе носилась тень — тень отвратительного гигантского паука. Существо бегало вверх и вниз, бешено крутилось на одном месте и вдруг пропало из моих глаз.
И тут же с противоположной стороны улицы донеслись душераздирающие призывы о помощи, пробудившие улицу Хэм от глубокого сна. Во всех домах распахнулись окна и двери.
Этой ночью мой дядюшка Франс Петер Квансюис был найден в своей постели с перерезанным горлом.
Позже мне рассказали, что горло у него было разорвано, а на лице не осталось живого места.
Я стал наследником дядюшки Квансюиса, но я был слишком молод, чтобы вступить во владение его довольно значительным имуществом.
Однако мне, как будущему владельцу, разрешили бродить по всему дому в тот день, когда судебные исполнители составляли опись имущества.
Я забрел в холодную, черную, уже запыленную лабораторию и подумал, что придет время, когда я с удовольствием вернусь в таинственный мир старого алхимика с его колбами и печами.
И вдруг у меня перехватило дыхание — мой взгляд остановился на предмете, притаившемся в углу между двумя стеклянными пластинами.
Это была громадная перчатка из черного железа, покрытая, как мне показалось, не то клеем, не то маслом.
И тут сквозь мешанину смутных воспоминаний пробилась ясная мысль, возникшая в голове сам не знаю откуда, — железная рука герцога Геца фон Берлихингена!
На столе лежали большие деревянные щипцы, с помощью которых с огня снимались горячие колбы.
Я вооружился ими и схватил перчатку. Она была так тяжела, что моя рука опустилась почти к самому полу.
Окно погреба, расположенное на уровне мостовой, выходило прямо на маленький глубокий канал, впадавший затем в Прачечный канал.
Туда-то я и понес свою зловещую находку, отставив ее как можно дальше от себя. Я с трудом сдерживался, чтобы не закричать от невыразимого ужаса. Железная рука извивалась, как фурия, откусывая от щипцов щепки и норовя схватить меня за пальцы. А как она пыталась броситься на меня, пока я держал ее над водой!
Она упала в воду с громким всплеском, и долго еще громадные пузыри кипели на поверхности тихих вод, словно какое-то чудовище захлебывалось на дне в муках и отчаянии.
Мало что осталось добавить к странной и ужасной истории моего дорогого дядюшки Квансюиса, которого я до сих пор оплакиваю от всей души.
Я больше никогда не видел капитана Коппеянса, ушедшего в море и пропавшего в бурю вместе со своим лихтером где-то у Фрисландских островов.
Рана господина Финхаера воспалилась. Ему сначала отняли кисть, а потом и всю руку, но это не помогло, и он вскоре умер в ужасных мучениях.
Бинус Комперноле захворал и уединился в своем доме в Мюиде, где никого не принимал, ибо дом был печален и грязен. Доктор ван Пиперцеле, которого я изредка встречал, делал вид, что не знает меня.
Десятью годами позже маленький Прачечный канал был засыпан. И во время работ там по неизвестной причине погибли двое рабочих.
Примерно в то же время на улице Тер-Неф, что по соседству с улицей Хэм, было совершено три кровавых убийства, так и оставшихся безнаказанными. Там возвели красивый новый дом, в который сразу после ухода строителей вселились три сестры Шутс. Те самые старухи, с которыми я познакомился в прежние времена. Их нашли удушенными в собственных постелях.
Я покинул дом на улице Хэм, в котором поселилась смерть и откуда ушла радость. Там я оставил все, что осталось от наследства дядюшки, — большой гипсовый бюст римского воина в пластинчатой кольчуге. Но взял с собой дядюшкины записки, которые часто перелистываю до сих пор, в поисках какой-то неведомой мне тайны.
Тарелка из мустьерского фаянса
Согласен, у меня отвратительная репутация.
Но, когда люди сообщали это в неподходящий миг, они умирали, получив меж ребер удар четырехдюймовым лезвием. Скажу правду, сэр, вы щедры и угостили приличным виски; однако лучше не злоупотреблять пустыми и неблагозвучными словами в мой адрес.