«Возьми ее», – сказал змееныш. В его голосе больше не было подросткового возбуждения, как три недели назад, когда он предлагал ровно тоже самое – теперь это была уверенная, циничная похоть.
«Зачем?» – спросил Кельмар. Он больше не чувствовал внутреннего сопротивления, не ощущал отвращения или гнева от предложенной демоном идеи, как было прежде. Сейчас он мог отказать змеенышу, но мог и согласиться – если бы счел, что выдвинутая причина достаточна весома, чтобы побудить его к действиям. Не было морального барьера, который заставил бы его отвергнуть эту мысль сразу, как только она появилась.
«Ради ее слез», – ответил змееныш.
Кельмар сделал еще один шаг, протянул руки и резко сорвал с плечей Сельдары плащ. Она еще не успела понять, что происходит, когда он буквально вытряс ее из жилета, рванув его завязки с такой силой, что прочные шнурки лопнули в один миг.
– Нет! Оставьте меня! – Отчаянно закричала Сельдара. Она попыталась убежать, но Кельмар поймал ее за рубашку, подтянул к себе и без особых усилий разорвал ткань.
При следующей попытке к бегству он схватил ее за волосы, развернул к себе и еще раз ударил по лицу – не так сильно, чтобы что-нибудь сломать, но достаточно сильно, чтобы девушка на несколько секунд потеряла ориентацию во времени и пространстве. Ее губы распухли и кровоточили, правая щека горела огнем. Кельмар бросил ее на траву и склонился над ней. Не отвлекаясь на ее беспомощные попытки удержать его руки, он расстегнул ее пояс и стащил штаны для верховой езды – поскольку Сельдара все еще пыталась оказывать сопротивление, ему пришлось разорвать и их тоже. Панталоны отправились следом за штанами. Сельдара кричала и умоляла его остановиться, но он не обращал внимания на ее вопли. Чтобы не дать ей возможности вывернуться, он сжал ее горло одной рукой, а другую просунул между ног и развел их, поместив сначала колено одной ноги, а затем обе свои ноги в образовавшуюся щель. Ее тонкие нежные руки он завел за голову и, отпустив шею, прижал их к земле собственной левой рукой. Он навалился на нее и попытался войти, но она была слишком суха и зажата. Тогда он просунул правую руку вниз и проник в девушку двумя пальцами и так лишил ее девственности. Сельдара истошно завопила и предприняла новую отчаянную попытку вырваться – ей показалось, словно железные крючья проткнули ее лоно. Кельмар смазал ее срамные губы ее же кровью, ввел член и налег еще раз. Он вошел в нее и давил до тех пор, пока не погрузился полностью. Визг Сельдары прервался, теперь она беззвучно открывала рот, задыхаясь от боли. Когда он задвигался в ней, она снова начала кричать – прерывисто, сбивая дыхание, словно истязаемое животное. Пальцы, липкие от ее крови, Кельмар засунул Сельдаре в ее же собственный рот, превратив крики в хрипы. Она пыталась укусить его, но он сжал ее челюсть и чуть не раздавил ее, показывая, что так делать не стоит. Тогда она разжала зубы и просто тяжело дышала, содрогаясь от его движений в ее теле, пуская розовые слюни, в которых кровь из разбитых губ и девственной плевы смешивалась воедино, и плакала от отчаянья и бессилия.
Хотя она и была красива, но сейчас почти не вызывала сексуального желания в командоре. Вернее, его ощущение власти над ней, наслаждение от причиняемой ей боли было столь значительным, что переплавлялось и в сексуальное возбуждение тоже, но первичным было не оно, оно было лишь следствием, а не причиной. Ему хотелось унизить ее, попутно растоптав в грязи то, что прежде было его собственными идеалами, наплевать на все запреты, на мораль и кодекс чести и найти в темном лабиринте своей души еще больше силы и власти, постигнуть еще больше безумных и невыносимых тайн, таящихся под оболочкой любого – как он понимал теперь это – нормального человека. Он разрушит все ограничения и обретет себя-настоящего во тьме.
Кельмар кончил и несколько секунд лежал недвижно, вминая в траву хрупкое девичье тело, и наслаждался ощущениями. Сельдара уже не плакала. Ее взгляд застыл, а тело трясло от мелкой дрожи. Дорожки слез, однако, еще не успели высохнуть, и Кельмар, сжав челюсти девушки правой рукой так, чтобы она не смогла отвернуть голову, слизнул одну из них. Змееныш тут же пришел в движение, поглощая и перерабатывая полученный ингредиент.
«Слезы Обесчещенной Девы, и весьма неплохой пробы, – одобрительно сообщил он командору. – С их помощью мы сможем сделать Состав, который позволит нам восходить на Небо и спускаться в Преисподнюю во плоти – так, как это делают бессмертные.»
Услышав об этом, Кельмар улыбнулся.
Глава 3
Была уже глубокая ночь, когда Мирис Элавер покинул подземные этажи резиденции Белого Братства. Устало, но удовлетворенно поднялся по ступеням длинной лестницы, привычно кивнул охране у дверей, пересек внутренний двор и постучался в караулку у ворот, и, дождавшись, пока ему откроют калитку, вышел из тюрьмы. На Справедливой Площади (в народе ее именовали Кровавой), расположенной, как и сама резиденция Братства, в юго-западном районе столицы, царили мир и покой, тишина и гармония. Среди горожан ходили слухи, что призраки казненных бродят здесь по ночам, и после заката появляться на площади рисковали немногие. Мирис пренебрежительно усмехнулся и двинулся к началу Черепичной улицы, пересекая площадь наискосок. Он много лет ходил этим маршрутом, но ни разу не встретил ни одного призрака. А жаль. Отчего-то ему всегда казалось, что его власть над человеческой жизнью не заканчивается тогда, когда его топор перерубает шею приговоренного к смертной казни, что его действие имеет какое-то незримое продолжение в мире, сокрытом от людских глаз, и что те, кого он лишил жизни, каким-то образом остаются подневольны ему не только до момента смерти, но и после. Может быть, именно поэтому призраки ему и не являлись – они боялись его, а не он их.
Свежий ноябрьский ветер немного смягчил городскую вонь, распространяемую отбросами и помоями, которые многие жители выливали прямо под свои окна. Джудлис был слишком большим городом, чтобы труд золотарей и мусорщиков мог бы полностью решить проблему с отходами. Еще существовала старая канализация, но в последние века она перестала справляться со своей задачей: город слишком разросся, а короли не хотели тратить деньги на работы по ее расширению, предпочитая прогонять вонь ароматными духами и чарами. При Святом Джераверте придворных магов прогнали, но чары, наложенные ими, разрушились не сразу, и все успели привыкнуть к вони, которую ветер приносил в королевский дворец со стороны городских кварталов.
Мирис посмотрел на север. За крышами прижимавшихся друг к другу зданий угадывались темные очертания замка. В некоторых окнах горел свет, а на стенах виднелись огни факелов и фонарей: стража совершала очередной обход. Замок производил зловещее впечатление, и тем нравился Мирису. Его подземелья были оборудованы не хуже, чем казематы Братства, и пленников там, по слухам, содержалось еще больше. Когда-то Мирис пытался устроиться в замок, но его не взяли, а вот Братство в работе не отказало.
Направляясь к дому, палач размышлял о том, как причудливо сложилась его жизнь. Кому-то нравится печь пироги и булки, кто-то шьет сапоги, а кто-то пытает людей и отрубает им головы на площади. Каждому свое. Он с детства обожал мучить животных, но даже тогда причинение боли не было самоцелью. Ему всегда нужно было ощутить, что он делает что-то правильное, что он восстанавливает справедливость, карая злодея, что он совершает некую высшую месть, выступает орудием в руках судьбы. Одно из самых ранних его воспоминаний было связано с котенком, подаренным его старшей сестре, Жизель. Когда сестры не было дома, он связал котенку лапы и заживо содрал с него шкуру. Сестра, конечно, устроила истерику, да и мать была в шоке, и Мирису, чтобы избежать наказания, пришлось оклеветать соседского мальчишку, заявив, что тот-де залез в окно и замучил котенка. Жизель не поверила, а вот мать, души не чаявшая в единственном сыне, уцепилась за эту историю как за соломинку, поругалась с соседями и даже наказала Жизель за то, что та не уставала обвинять брата во лжи.
Мирис улыбнулся воспоминаниям. Из матери он мог вить веревки. С сестрой было сложнее. Она вышла замуж, когда Мирису было шестнадцать лет и через год забеременела. Выносить ребенка, однако, Жизель не смогла – потеряла его на шестом месяце и долго болела. Попытки зачать нового успеха не принесли. Ее муж запил. При каждой встрече Мирис внушал сестре, что все ее несчастья – от того, что она решила бросить их с матерью на произвол судьбы: боги недовольны ее поведением и никогда не дадут ей счастья. Мирис не работал, живя за счет матери: он утверждал, что простудился по ее вине и начинал тяжело кашлять каждый раз, когда требовалось выполнить какую-нибудь физическую работу. Мать хворала сама, но продолжала заботиться о единственном сыне, ее любовь была слепа и безмерна. Мирис упрекал сестру за то, что она ничем не помогает родным – он умел говорить вкрадчиво и находить уязвимые места. Хотя Жизель, уходя из дома, радовалась тому, что теперь будет редко видеть с ненавистного брата, потеря ребенка, бесплодие и семейные неурядицы сломили ее дух. Мирис не только упрекал ее, но и оказывал некоторую поддержку, которой ей не хватало. Используя пряник и плеть, он морально совсем раздавил ее. Муж ее продолжал пить; Мирис через мать внушил сестре мысль обратиться к ведьме за зельем, которое отвратило бы зятя от вина. Жизель подлила зелье в вино, но муж ее от этого питья скончался. Мирис затеял иную игру: теперь он винил Жизель в смерти ее мужа. Погрузившись в отчаянье, Жизель покончила с собой. Мирис обвинил в ее смерти мать, которая посоветовала Жизель обратиться к ведьме Гальгарии; и хотя мать сделала это по его собственному совету, данное обстоятельство было быстро забыто. Мать была близка к помешательству, теперь вся ее жизнь сосредоточилась на Мирисе, которого она старалась окружить заботой и вниманием. Особую пикантность этой истории придавало то, что Мирис сам был клиентом той ведьмы: сначала он купил у нее зелье, спровоцировавшее выкидыш Жизель и ее бесплодие, а затем подменил зелье, которое Жизель хотела дать мужу, на отраву. Он был очень доволен тем, как все вышло.
После того, как у матери не осталось никого, кроме него, он перестал изображать тяжелобольного, устроился на работу помощником палача в Белое Братство, и превосходно справлялся со своими обязанностями. Зная, что мать не сможет прожить без него, он прервал с ней всякое общение и съехал из дому; каждый раз, когда она приходила навестить его – выгонял ее из дому, напоминая о том, что именно она виновна в смерти Жизель. В итоге, мать тронулась умом и бездумно бродила по городу, разыскивая умершую Жизель; по прошествии времени она сгинула среди бездомных и нищих.
На новой работе одной из первых жертв Мириса стала Гальгария – он сам донес на нее и сам запытал до смерти. Хотя ведьма и не знала, для какой цели послужат те зелья, что она продала клиенту, Мирис справедливо полагал, что она слишком многое знает о нем и может проболтаться; поэтому он устранил ее при первом же удобном случае.
Работа в пыточной камере и на плахе нравилась Мирису, но в ней было что-то грубое, слишком поспешное: со многими пленниками приходилось расставаться прежде, чем удавалось полностью сломать их, и это печалило молодого палача. Он предпочитал долгую, кропотливую работу; боль с его точки зрения была лишь инструментом, а не самоцелью. Важно было установить с жертвой личный контакт, добиться доверия особой глубины – такого доверия, какового жертва, истязаемая физически и раздавленная морально, до сих пор не знала. Мирису нравилось ощущать чужие отчаянье и безысходность; тяжкие и бесплодные сожаления о совершенных ошибках были музыкой для его сердца. Пленник должен был испытать невыносимое чувство вины, облегчить которое не могло ничто; особое удовольствие вызывали случаи, когда в казематы Братства попадали близкие родственники, друзья или супруги – тогда Мирис обустраивал все так, как будто бы страдания одной из жертв были целиком на совести другой: если пленник вел себя неудовлетворительно, Мирис наказывал близкого ему человека, и наоборот. Одно из самых сладких его воспоминаний было связано с обвиняемыми в ильсильварской ереси супругами: вместе с родителями были взяты также двое маленьких детей. На глазах родителей Мирис в течении нескольких дней, с перерывами, поджаривал детей на медленном огне. Крики и мольбы вызывали на его лице лишь улыбку; родители признались во всем, тысячу раз раскаялись и пожалели, что дали увлечь себя еретическим лжеучениям, выдали всех знакомых, которые разделяли с ними эту ересь или хотя бы интересовались ею. Мирис искалечил не только их души, но и тела: он ослепил их, вырезал им половые органы, отрезал по два-три пальца на каждой руке, после чего, спустя четыре месяца невыносимого ада, ходатайствовал за них на суде Братства, уверяя, что они полностью раскаялись и переменились. Супругов отпустили на волю: Мирис знал, что после того, что он с ними сделал, смерть стала бы для них лишь избавлением от мук, зато жизнь превратится в беспрестанную мучительную пытку воспоминаниями.
Чаще, однако, случалось так, что тратить на работу с жертвами неограниченное время он не мог – начальство требовало результатов, быстрых признаний и столь же скорых казней. Все упиралось в боль и грубые воздействия; тонкими манипуляциями, формированием чувства вины, отчаяньем и раскаянием приходилось пренебрегать. Мирису нужен был кто-то, кого он мог бы постоянно терзать не только и не столько физически, сколько морально. Поскольку ни матери, ни сестры уже не было в живых, он решил, что пора жениться.
Он нашел нищую женщину с ребенком и попрекал ее каждым куском хлеба, который приносил в дом – при этом, ее собственные попытки хоть сколько-нибудь заработать стиркой или шитьем он жестко пресекал. Когда ребенок немного подрос и мать стала позволять ему выходить на улицу одному, Мирис, улучив момент, увел его с собой, убил, и закопал тело в лесу. Затем он отправился на работу и вернулся домой в обычное время. Скрывая удовольствие, он смотрел, как тревога Адейри перерастает в панику, как ее мучают ужас и страх, а отчаянье заполняет ее душу. Но это было лишь только начало – необходимая почва для подготовки всего последующего. Ребенка так и не нашли. Адейри постоянно плакала, а Мирис не уставал напоминать ей, что ребенок пропал по ее вине: какая же она мать, если не уследила за собственным сыном? Когда она забеременела, он не переставал ее доводить. В результате, она попыталась сбежать, а поскольку Мирис не выпускал ее из дома – выпрыгнула из окна. Прыжок вышел неудачным – Адейри сломала лодыжку и потеряла ребенка. Для Мириса наступил настоящий праздник. Уходя из дому, он запирал жену в комнате, окно в которой закрыл прочной решеткой. Несчастная Адейри оставалась наедине со своими мыслями. Поздним вечером Мирис, вернувшись, выпускал ее – она готовила ужин, они ели, он ругал ее стряпню и внешний вид, и рассказывал о детях и счастливых женщинах, которых видел на улице. Адейри принималась плакать, Мирис презрительно требовал, чтобы она перестала. Он говорил, что она отравляет ему жизнь и что он очень хотел бы иметь детей, но разве она, погубившая уже двоих, способна стать достойной матерью? Говорил, что выгнал бы ее из дома, если бы не любил; но она удобно устроилась: сосет из него деньги, однако пренебрегает своими обязанностями, и даже в постели скорее похожа на бревно, чем на женщину. Чтобы она не привыкла к укорам и не сделалась к ним безразлична, иногда Мирис бывал с ней чрезвычайно нежен, приносил подарки и давал надежду, что все у них со временем наладится, а затем, как только она доверялась ему, тут же все разрушал, выставляя дело так, что в размолвке виновата только Адейри.
Предаваясь размышлениям и воспоминаниям, Мирис пересек город. Грязь чавкала под ногами, от мусорных куч смердело, из дверей и приоткрытых окон трактиров доносились пьяные песни, в переулках таились зловещие тени. Мирис шел уверенно, не чураясь ни тьмы, ни теней. Он был способен постоять за себя – крепких кулаков и ножа на поясе вполне хватало, чтобы побудить грабителей искать себе другую цель. Мирис ощущал свое единство с тьмой и знал, что она не предаст. Здесь, во тьме и грязи, был его мир, в то время как солнце он ненавидел. Солнце все меняло, заставляло его казаться жалким, а не пугающим. Он не носил знаков отличия Братства не только потому, что не состоял в нем – как работник на службе Братства, он имел право нашить на одежду их символ: две перекрещенные руки, пальцы которых были сложены в благословляющем жесте – но в большей мере потому, что в народе слишком многие не любили Братство и на него могли напасть только из-за этого дурацкого символа. Ночь хранила его, но не стала бы защищать, если бы он повел себя как дурак.