После путейца понесло несколько в другое, более насущное и от того, наверное, более интересное и смешное направление – он принялся рассказывать о «предположительных национальностях», делая это в контексте описания купли-продажи мобильного телефона возле одного из ларьков.
Дело обстояло так, «предположительно таджик» предлагал приобрести телефон без документов и коробки владельцу ларька по продаже подержанных мобильных телефонов – «предположительно армянину». «Предположительно таджик» настаивал на высокой цене, объясняя это тем, что телефон совсем новый к тому же ни какого попало, но «яблочного» бренда-производителя. «Предположительно армянин» со всей своей южной горячностью и напором настаивал на неадекватности предложенной цены, приводя тем временем свои собственные доводы, которыми являлись царапина на крышке, западающая кнопка пуска и тот факт, что «предположительный таджик» не знал пароля блокировки гаджета, утверждая, что продолжает этот разговор только из расчета что «предполагаемый таджик» сбросит цену вдвое. Достижение консенсуса предварила поочередная ругань «предположительного таджика» на родном ему «предположительно таджикском» и не менее импульсивного «предположительного армянина» на точно так же неразборчивом, но достаточно выразительном «предположительно армянском». Сделка состоялась.
Через некоторое время путеец вновь скатился в плоскость слабо сопрягаемую с реальностью философией, сообщив, что «малое не значит менее важное» и предложил зайти еще в одно место, кажется вспомнив о нем только что.
С горем пополам отыскав среди прочего торгового разнообразия магазин продуктов, купили палку полукопченой колбасы, бутылку дешевой водки, батон и пачку сигарет без фильтра, прихватив упаковку спичек на сдачу. После вновь прошли мимо лотков с охотничьей одеждой, рыболовными снастями и сувенирами, пересекли пустующую концертную площадку под открытым небом с невысокой дощатой сценой и киосками общепита по ее периметру, когда, свернув левее вышли на практически безлюдную площадку, почти полностью занятую железнодорожными контейнерами. Остановившись напротив двух кирпично-красных контейнеров, путеец огляделся и молча прошел в проход между ними, девушка, тоже посмотрев по сторонам, пошла за ним следом. Упершись в тупик, представляющий собою зеленый лист кровельного железа, путеец отодвинул его влево и, протиснувшись в образовавшийся проход, махнул рукой, придерживая лист. Девушка шагнула через перекладину, ухватившись за столб, стоящий тут же. Вниз с насыпи, на которой стоял рынок, причем ее искусственное происхождение было очевидным только с этого ракурса, тянулась узкая тропинка, протоптанная среди густой желто-зеленой травы. В паре километров от рынка виднелся берег реки и край железной дороги за ней, хотя все остальное пространство, за исключением вырытого чуть левее кажется заброшенного котлована, занимал огромный пустырь, покрытый низким кустарником, травой и молодой порослью берез и черемухи. Вдалеке справа виднелись портовые постройки и изогнутые руки разноцветных погрузочных кранов, медленно сгибающие свои стальные суставы.
После того как спустились с возвышенности, стало ясно, что деревья здесь достаточно высокие, чтобы скрыть под своими кронами остов старого, некогда оранжевого, а теперь облезло-ржавого автобуса ПАЗ-672, поросшего кустами до окон. По левую сторону от дверей, свободных от растительности, виднелась груда всякого хлама, от бутылок и пакетов до промокших и облепивших его исписанных бумажных листов, с расплывшимися чернилами. Справа от входа на невысокой коробке рядом со старым креслом стояла пишущая машинка и пачка разбухших от сырости книг.
– Концептуально! – оценивающе осмотрев обстановку, сказала девушка.
– Что ты! Просто мечта фотохудожника, – подтвердил путеец, всматриваясь в закрытые чем попало окна. – Эй там, в автобусе! Выходите! Это вас с железной дороги беспокоят! – крикнул путеец, вытягивая слова.
Послышалась возня, скрип железа и визг раздвижных дверей, открывшихся с трудом и не до конца. Спустя пару минут из проема кряхтя и плохо передвигая ноги, тяжело вышел бомж в синей потрепанной шапке, сером засаленном плаще поверх куртки, от чего выглядел толстым. Белая растрепанная борода резко контрастировала с багровыми полосами на щеках, на одной руке болталась красная вязаная варежка, на ногах помятые черные кирзовые сапоги. Вслед за ним вывалился хромой рыжий пес и тихо и однократно пролаял, облизав нос и осмотрев гостей тоскливыми желтыми глазами.
– День добрый, – поприветствовал его путеец, протягивая пакет вперед.
– Добрый, а теперь и вовсе многократно лучше вчерашнего, – покачал одобрительно головой нищий, принимая дар, вместе с тем устраиваясь в кресле. Немедля взялся вынимать содержимое сумки кряхтя и приговаривая. – Вот это я понимаю – человек! Вот что значит верное воспитание! Поздоровался и вручил презент, как бы указывая на то, что он поспособствует его поддержанию… здоровья в смысле, а то другие придут ничего не принесут или бывает и последнее заберут… Так и веру в учтивость потерять можно! Верно? – И широко улыбнулся беззубым ртом и хрустнул бутылочной пробкой.
– Вот так значит? – вскользь посмотрев на путейца, обронила девушка.
В это время нищий уже распечатал дары. В одной руке держа водку в видавшем виды одноразовом стаканчике, а в другой кусок уже очищенной от кожуры колбасы.
– Что вам сказать, кроме спасибо… трапезы своей не предлагаю, понимаю, что свое питание привыкли выбирать тщательнее и употреблять с большим комфортом, – выпил, съел колбасу и продолжил: – Присесть также не предлагаю, ведь вши очень неприятные соседи.
Девушка, искривив лицо, в отвращении отступила на несколько шагов, но путеец остановил ее, сказав:
– Шутка. Это только шутка.
– Да, это шутка, насекомых нет ни у меня, ни даже вот у собаки. Сам не понимаю от чего так? – продолжая выпивать, рассуждал нищий.
– Просто, судя по вашему виду, шутка уж очень правдоподобная! – резко бросила девушка.
Нищий меж тем понимающе потупил взгляд и как видно под воздействием уже забродившего в крови алкоголя, сказал:
– Да, глупо было бы не согласиться. Извините привык шутить с теми, кого знаю, а вы меня видите впервые и тут на тебе! А вообще, я думаю социальная прослойка, к которой я себя отношу, весьма и весьма полезна, и я бы даже сказал – необходима. Ведь на ее фоне все прочие чувствуют себя состоявшимися и преуспевающими. Так что я и такие как я, сознательно или нет, приносим себя в жертву обществу во славу его процветания, и выступаем щитом на пути уныния.
– Что значит, щитом? – уточнила девушка, поморщив нос.
– Ну как же? Вот идет себе по улице человек и мучает себя мыслями о неприятностях и текущих проблемах, а взглянет на меня, и хандру, хоть и частично, но снимает. – Затем наклонился к устроившемуся в ногах псу и скормил ему остаток колбасы. – «Босой стонет, пока безногого не встретит», как говорится.
– А, по-моему, так он просто – ленивый алкаш, – наклонившись к путейцу, громко прошептала девушка.
Путеец, посмотрел на нее с недопониманием, а нищий, также услышавший это в общем-то привычное для него заявление покашлял и ответил, грустно улыбнувшись:
– Что ж, вы снова правы. Лень есть как у каждого из нас, а если судить по тому, что у меня нет ничего, то и вовсе можно счесть полнейшим лентяем. Все точно! – Девушка, непроизвольно потупила пристыженный взгляд, на что нищий, заметив это,, прибавил, – да ну что вы?! Не мне вас стыдить! Ведь я еще помню, как легко рассуждать о лени и тем более алкоголизме в юные двадцать лет.
– А что, новые философские опусы имеются? – поинтересовался путеец.
– Нет, ничего нет. Мыслей нет. Все замерло, время и … пустым как барабан стал, дописал я, что задумал – всё похоже…
– Что же, совсем всё? – чуть прищурившись, уточнил путеец.
– Да, я Счастливую чайку видел.
– Значит, три дня осталось? – через паузу произнес путеец.
– Два уже. Вчера видел.
– Что я могу для вас сделать?
Нищий подал замызганную визитную карточку и добавил:
– Она сразу приедет. Так что позвони примерно за час, полтора.
– Хорошо, как скажете. К заливу?
– Да, лучше к заливу. Там красиво хотя бы, и подъехать можно, да и проблем меньше и ей, и остальным.
– Ну всего вам доброго за чертой! Уж больше не увидимся. Я ведь эти ритуалы перестал понимать, – качнув головой, спокойно произнес путеец, поворачиваясь.
Нищий улыбнулся и, покашляв, сказал уже вслед:
– Все верно – пусть мертвые хоронят мертвых.
Путеец поднялся на насыпь, пропустив вперед девушку, и перед самым забором крикнул:
– Хотя, кто знает? – и махнул рукой.
К остановке вернулись той же дорогой. Кроме того, умудрились занять места в той же самой маршрутке, что, не удержавшись, отметила девушка, указывая кивком на бородатого водителя, точно так же, как и в предыдущую поездку недовольно рекомендовавшего пассажирам продвинуться «вглубь салона». Обратно, до Кубинской добрались быстро, по крайней мере быстрее, чем в другую сторону. Уже после того, как прошли через подземный переход и миновали узкие мостки под опорами ЗСД, девушка, до того болтавшая много и впустую, вдруг принялась расспрашивать путейца конкретно о нищем, на этот раз умудрившись быть достаточно настойчивой. Хотя сам путеец, словно позабыв о своем привычном обыкновении увиливать от ответов или по крайней мере их замалчивать, теперь не особенно сопротивляясь, даже с намеком на некоторое удовольствие, взялся рассказывать, начав с оговорки если не сказать с предупреждения, достойного «заправского» плагиатора или пародиста о том, что это только то, что известно лично ему, тогда как всё остальное вполне может иметь больше подробностей и подоплек, вместе с тем приобретая способность изменить суть рассказанного им до неузнаваемости.
Итак, оказалось, что нищий этот, перед тем как им стать, занимал куда более приличную социальною нишу, имел степень в области философии и преподавал в гуманитарном университете. Слыл среди коллег новатором и обладателем нестандартного взгляда на вещи, что ничуть не умаляло крепкое академическое образование. Семьей обзавелся еще в молодости и что называется – по любви, хотя на тот момент у него имелся иной выбор, но жилки карьериста он в себе так и не обнаружил, отчего смог свободно считать себя человеком способным на выбор. Как изначальный смысл обретения семьи – имел дочь.
После пятидесяти вдруг решил, что нужно прекратить жить чисто механически, говоря об этом так: «Изучение чужих философских течений сродни каждодневному удовлетворению физиологических потребностей – утоляет голод и приближает старость, а вместе с тем пора жить и для собственного ума», и взялся за изложение своей собственной философской теории.
Сформировав первые заготовки, сформировав основные тезисы того, что должно впоследствии стать теорией, набрался храбрости и явил их миру, использовав для этого трибуну в одном из своих выступлений на каком-то ученом совете.
Заготовки его теории потерпели сокрушительный провал. Это было то самое – фиаско, о котором как правило говорят в заведомо преувеличенной манере, но конкретно здесь это определение самым точным образом отражало самую суть этого итальянского заимствования, в том числе и в его прямой форме, если переводить его как «бутылка».
Нет, алкоголь здесь оказался ни при чём, хотя несколько позже, но теперь это говорило о том, что он таки «залез в ту бутылку», в которую так не рекомендует влезать расхожая русская поговорка, и получил за это сполна, как водится, узнав о себе массу нового.
Возмущенные коллеги восприняли его выступление как демарш. Своеобразный вызов существующему положению вещей, кажется, совершенно зарывшись в привычных устоях и приняв новое веяние в философии как противоположение общественным нормам, хотя ни о чем подобном речи не шло. В любом случае из него теперь планомерно делали образцово показательный пример наказанного за вольнодумство, кажется совершенно забыв, что теоретическая философия – это в некотором смысле и есть сформулированное и четко выверенное вольнодумство с последующем помещением ее в рамки физических и ментальных, словом, естественно природных порядков. Но вместо того чтобы предоставить его теории эти самые рамки, ее назвали сырой, рыхлой и «бессмысленно революционной», и это в самом гуманном варианте, его попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию, а когда он отказался, присмотрелись к его занятиям более пристально и, изыскав незначительные отклонения от одобренной и заверенной программы, просто уволили по статье с формулировкой «не полное служебное соответствие», проще говоря, выгнали с «волчьим билетом».
И все бы ничего – ведь теперь у него была теория, которую необходимо развивать, ко всему остальному такая теория, в жертву которой уже принесена преподавательская карьера, а по принципу языческих жертвоприношений окропленный кровью истукан теперь мог называться богом, и ему необходима мольба и поклонение. Конечно, крови буквально, здесь не было, но всё же жертва имела место случиться, а вместе с ней отпала всякая возможность бросить это и начать нечто новое.
Его супруга подобного энтузиазма не разделяла и теперь оказалось, что его брак держался только на инерционной привычке к текущему моменту, и стоило только изменить что-то одно, как все остальное посыпалось словно лишившись опоры. Спустя несколько недель он уже привычно ночевал на кушетке в кухне, сам стирал свои вещи и готовил еду отдельно. И единственным что было и осталось неизменно – это любовь его дочери, которая со всем юношеским трепетом жалела его, даже не понимая, что тем самым удерживает от переезда.
Спустя примерно год подобной жизни, ему удалось добраться до того уровня ясности теперь основательно поглотившей его теории, где обнаружился глухой и темный тупик, в то же самое время дочь поссорилась с женой, да так, что в один день переехала к своему молодому человеку и обосновалась у него на постоянной основе.
Очень скоро стало ясно, что пребывание с супругой на одной территории не только не помогает пробить этот тупик, но и приращивает толщину его стен, и в какой-то момент он решился на переселение в съемную комнату коммунальной квартиры. К тому времени все знакомые и друзья перестали давать в долг, а заначенные на черный день деньги кончились, и он (день) действительно наступил. Его попросили освободить жилую площадь.
Теперь он ошивался на вокзалах и у точек общепита. Питался чем придется и спал по подъездам, таская за собой чемодан вещей и папку с записями. Вскоре его ограбили и осталась только папка. Некоторое время спустя он познакомился с таким же, но уже многоопытным бездомным, тот объяснил ему правила поведения на улице и рассказал, где можно найти еду и возможные места ночлега. Кстати говоря, он на редкость уважал образованных и считал их незащищенными и требующими опеки, ставя их в один ряд с пенсионерами, беременными и больными. Вскоре пропал и он. Теперь философ окончательно обосновался на краю пустыря за рынком. Привычка к одиночеству так и не вернулась. Сначала он искал себе компаньона, все же вдвоем легче, но в конце концов убедил себя, что двух одинаковых людей быть не может, и в качестве альтернативы подобрал старого пса из собачьей стаи, что жила тут же на пустыре, и стал читать выдержки из своего трактата уже ему. Добившись маломальской стабильности, он вновь вплотную продолжил свои изыскания. Кроме того, в свободное от забот время, которое, как ни странно, находилось, он проводил на берегу залива, говоря об этом месте как о по-настоящему необходимом. Именно здесь он и выдумал так называемую Счастливую чайку как визуальный образ достижения нужной степени ясности, что по его же мнению должно было поставить последнюю точку в его поисках и прекратить его физическую жизнь, так как после этого она уже не имела никакого смысла и несла только падение, ведь если ты не следуешь своим путем, ты неизбежно катишься по чужому. К тому же с тем как человек, избравший свое предназначение, при условии веры в таковое, приходит к его логическому окончанию и не имеет сил принять для себя нечто новое и не меньшее по силе выполненного, он обязательно должен расстаться с жизнью, но только в естественном контексте собственной философии, для которой самоубийство не подходит совершенно, просто оттого что это искусственный процесс. «Философ, как и поэт – живет до тех пор, пока действует, а коль уж бросил, то сама Муза прикончит его как опасного свидетеля, не позволив ступить на землю», – говорил он.