– А в чем тогда было дело? – спросил он.
– Может, спросите Жасмин? – предложила я. – Она-то точно знает.
– Что ж… Твоя мама была хорошей женщиной. Тебе нужно это помнить. Она слишком рано покинула нас.
– Спасибо, – ответила я. – Вы единственный, кто рассказывал мне о ней что-то такое.
Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы и перехватывает горло. Отец Элли развернулся, чтобы уйти, и на прощанье сжал мое плечо:
– Спроси у отца. Он тебе расскажет.
– Спрошу, – пообещала я, тоже отворачиваясь. Эд Хеффнер подошел к своему дому, открыл дверь, вошел внутрь и до конца вечера больше не появлялся.
Что-то в его словах вызвало у меня желание вернуться в чулан, есть там призраки или нет. Почему я так боялась свою собственную мать?
Я нашла Элли за разговором с кучкой детей помладше и подошла к ней:
– Пойду домой. Был тяжелый день, – объяснила я.
– Ты пропустишь полночный пирог!
– Помню. Все в порядке. Я устала.
– Тогда до завтра, – попрощалась Элли и прошептала: – В торговый центр? – Я показала ей два больших пальца и пошла домой.
Я направилась прямо в чулан, схватила «Почему люди делают снимки», открыла разворот с Биллом и уставилась на него. Потом я пролистнула тетрадь и нашла автопортрет Дарлы. Снимок был сделан с «полароида»: сине-зеленые тени и теплые тона кожи, все глянцевое и плоское. Так Дарла казалась двумерной и воздушной. Она смотрела в камеру, но мыслями была не там. Она смотрела на меня, как будто хотела дать мне подсказку: «Я была не совсем здесь. Дело было не в чем-то одном, а во всем сразу. Потому что я была не совсем здесь». Это была только моя догадка. Фотографии не давали мне посланий, в отличие от живых людей. Но чутье говорило мне, что я, возможно, права. Она была не совсем от мира сего. Не знаю, значило ли это, что я в безопасности. Всегда ли я буду полностью здесь – или это внезапно придет из ниоткуда и настигнет меня, как настигло ее? Я оглядела свое отражение в черной блестящей плиткенад раковиной. Потом я взглянула на Билла, мужчину без головы. Потом перелистнула на автопортрет Дарлы. Послание от мертвой Дарлы: не найдено. Послание от Билла: не найдено. Послание от меня: не найдено. Смотреть на Билла было страшно. Некоторые ненормальные специально разглядывали такие снимки в интернете. Я не хотела становиться ими. Это казалось мне неуважением. Может быть, у Билла была семья. У него должна была быть семья. Все же где-то растут, так?
Я закрыла «Почему люди делают снимки» и открыла другую тетрадь Дарлы. Ни у одной тетради, кроме потайной, названий не было – только номера. Я открыла третью из пяти. На первой странице красовался снимок меня. Я была крошечным младенцем. Я никогда раньше не видела этого снимка, поэтому медленно вдохнула и выдохнула при виде него. Я боялась подумать, что найду на следующей странице, но все равно перевернула ее. На следующих десяти страницах тоже красовались мои младенческие фотографии. На нескольких я была с папой, который выглядел гораздо моложе и, признаться, как-то мутно. На одном снимке я спала у Дарлы на груди. Она закрыла глаза и улыбалась. Я долго смотрела на этот снимок, но так и не поняла, что я чувствую. Чувства были смешанными.
На последней странице снимков со мной Дарла написала стих:
«Я куплю блестящий хрустальный шарик
и положу его перед тобой,
покачу его между нами и научу тебя,
что наше будущее – тоже шар.
Разобью его на осколки – и покажу тебе,
что он огромнее всех осколков, усеивающих землю,
и острее зубов капканов.
Я буду пугать тебя предупреждениями,
душить ожиданиями
и заключать не в мои собственные границы,
а в наши с тобой.
Клетки из клеток и снова из клеток –
мы с тобой – пряжа на вязальных спицах,
лоскуты уз, которые не износятся.
Я куплю кожаную сумку,
наполню ее своим прахом
и осторожно отдам тебе.
А потом расскажу тебе сказку».
Под стихом она подписалась: «Дарла О’Брайан». Я прочитала стих раз пять и мне понравилось, но он был какой-то мрачный. К тому же, если она думала, что сделала что-то осторожно, она ошибалась. После стихотворения были наклеены уже известные мне фотографии валунов – те самые, что висели в гостиной и навевали на меня скуку. Одержимость камнями – это странно. Дарла запомнила не меньше сорока страниц третьей тетради маленькими снимками, набросками и одним-единственным повторяющимся вопросом: «Что делает камень камнем?»
Я унесла третью тетрадь в комнату и пролистала ее, лежа в кровати. Там было несколько страниц сведений из химии, но большую ее часть занимали фотографии нас с папой (моя любимая – «Рой после дня в саду») и камни, камни… Камни навевали тоску. Я заснула, думая только об одном: «Что делает камень камнем?»
========== Как прочно я застряла ==========
Я проснулась перед самым рассветом и проигнорировала лицемерную плачущую горлицу. Прежде чем спуститься вниз, я взглянула на чек в пятьдесят тысяч долларов. Я могла бы немедленно улететь на Борнео. Я могла бы купить модную машину или сделать себе не такие торчащие колени. Я могла бы купить плиту с духовкой и научиться печь кексы и жарить камбалу. Я не имела ни малейшего понятия, что мне делать с деньгами, поэтому я села и написала еще главу «Истории будущего». Я собрала в кучу все, что знала. Я начертила линию времени. Но я не писала о своих мыслях. Не писала о том, что хочу отобрать коммуну у Жасмин Блю, потому что она этого заслуживала. Не писала про Элли и про то, как прочно я застряла. Эта тетрадь должна была показать, как я постепенно схожу с ума. На случай… сами понимаете. «Что делает камень камнем?» Поэтому я тщательно записывала все видения со всеми подробностями: законы, армии, ссылки. Я не писала о том, что я смотрю на отца и не вижу собственного будущего. Только прошлое. Я старалась не обращать на это внимания, хотя чем больше я старалась, тем сильнее это замечала. Закончив писать, я спустилась в чулан, вернула на полку тетрадь Дарлы под номером три и вытащила из-за ящика «Зачем люди делают снимки». Я открыла ее там, где остановилась прошлым вечером:
«Билл преследует меня. Он все еще без головы. Он хочет сказать мне что-то важное. Он сказал мне, что меня трое. Я – это я, ничего особенного. Я жена Роя. Я мать Глории. Это все равно что жонглировать. Иногда мне хочется уронить все три шарика и дать рукам отдохнуть. Иногда я хочу спрятаться в чулан и спать до тех пор, пока не пойму, кто из них троих я. Я не знаю, что я делаю. Я понятия не имею, что я делаю».
Под записью она что-то нарисовала. Я долго не могла разобрать, что там, но, прищурившись, поняла. Дарла нарисовала себя с головой Билла. Точнее, без головы. Когда я разглядела рисунок, я отвернулась и закрыла тетрадь. Потом открыла свою собственную и написала ответ – записи, а не безголовому рисунку:
«Я тоже понятия не имею, что я делаю. Я ничем не жонглирую – и я жонглирую всем миром. Я вижу будущее всего мира, но не вижу своего собственного. Я вижу прошлое всего мира, но не вижу твоего».
Потом я расплакалась – наверно, впервые с детства. Слез было так много, что они застали меня врасплох. Как столько слез помещается в одном человеке? Я вспомнила, как я плакала в школе – когда учителя и другие дети спрашивали меня про маму. Они просто не понимали. Они были нормальными людьми с нормальной жизнью. «Давай позвоним твоей маме, пусть она тебя заберет. Давая твоя мама приготовит что-нибудь к окончанию учебного года? Почему моя мама помогает школе, а твоя нет? Она много путешествует?» Конечно, им тяжело было понять. Меня окружали люди, которые никогда не задумывались о мрачных событиях, с которыми я жила каждый день. Они не понимали, как им повезло. Я плакала в чулане. Мне очень не хватало кого-нибудь – кого угодно, – кто бы дал мне салфетку и сказал что-нибудь умное. Однако я сама сделала все, чтобы никого рядом не было. Я расплакалась еще сильнее. У меня в ушах звучал голос Эда Хеффнера, говорящего мне, какой умной была Дарла. Я очень хотела ему поверить. Но если она была умной, почему же она не понимала? Почему она не понимала, что делает? Почему она не поняла, что однажды, в десятом классе, я попытаюсь подружиться с новой девочкой и она скажет: «Глори, тебе так повезло, что у тебя нет мамы. Моя – просто тупая сука». Почему она не поняла, что если она умрет, единственной женщиной на нашей улице останется Жасмин Блю Хеффнер и мне придется брать пример с нее? Почему она не понимала, как одиноко будет без нее папе? Я взглянула на Билла и поняла. Люди совершают самоубийство, не чтобы расстроить других. Они убивают себя, чтобы избавиться от боли. Я плакала, плакала и плакала. Целую вечность.
Когда вечность закончилась, я взяла рулон бумажных полотенец и вытерла лицо. Я не хотела, чтобы папа видел, как я расстроена. Просто история моей жизни. Не знаю, почему. Наверно, я просто помню, что у папы внутри тоже немало непролитых слез. Если мы оба начнем плакать, мы, наверно, никогда не закончим.
Я заметила, что моя футболка промокла от слез, пошла к себе переодеться и снова увидела чек. Наверно, было бы разумно съездить в банк. Поможет прочистить голову. Может быть, я даже придумаю, что делать с деньгами.
Так что я поехала в банк. Позвали управляющего, потому что сумма была очень большой. Видимо, пятьдесят тысяч – это повод поволноваться для всего банка. Кучка работников бегала за пуленепробиваемым стеклом, как цыплята, запертые в маленьком птичнике с голодной крысой. В конце концов мне выписали квитанцию и спросили, не нужно ли мне что-нибудь еще. Что еще мне могло быть нужно?
Сделав дела в банке, я покаталась по окрестностям. Заехала в несколько кварталов. Проехала мимо старого общественного бассейна, который зарос и больше не открывается. Я доехала до своей школы и объехала пустую парковку. Там я нашла идеальный экспонат для снимка – пустой помост выпускников. Его еще не убрали. Триста пятьдесят пустых стульев, пустая сцена с пустыми ступеньками, пустые трибуны, пустое небо и пустой подиум. Шел первый день после выпускного. Первый день всей оставшейся жизни. И оставшаяся жизнь тоже была пустой. Блестящее покрытие сцены было в десятой зоне. Тени за увечной самодельной рампой и под стульями были нулевой зоной. Я прикинула освещение и отсняла целую пленку. Я назвала ее «Пустые стулья. Пустая сцена. Никто не поднимается на подиум». Потом я подошла к дальним трибунам, где вчера сидела Элли. Я нашла ее граффити: «Обрети свободу. Будь смелее. КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ? – стояло следом заглавными буквами. – КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ?» Я села на мокрый от росы бетон и тоже спросила себя: кто такая окаменелая летучая мышь? Потом достала из сумки черный маркер и написала ответ: «Аз Есмь Окаменелая Мышь». Я написала это десять раз разными шрифтами. Потом сфотографировала все десять надписей и ушла домой.
Глядя на сушащиеся проявленные негативы, я видела в каждом снимке точку зрения. В этом и смысл снимков, так ведь? Показать точку зрения? Если сфотографировать полупустой стакан сверху, он будет казаться почти пустым. Если снизу, он будет казаться полным. Банальный пример, но вы поймете. То, что мы видим, зависит от того, откуда мы смотрим.
Возможно, моя мама свихнулась. Возможно, нет. Возможно, ее действительно преследовал безголовый мужчина Билл. Возможно, Билл существовал на самом деле. Возможно, его не было. Возможно, он существовал только для нее, как послание из другого мира. Откуда-то Оттуда. Снизу. Или Сверху. Может быть, все зависело от точки зрения.
========== История будущего Глори ОБрайан ==========
Биография Недрика Святоши будет неинтересной. Он не будет сыном богатых родителей. Он не займется политикой. Он даже в университете учиться не будет. Он будет электриком, причем довольно посредственным. Друзья будут звать его Нед. Ему понадобится год, чтобы развязать Вторую Гражданскую войну, но идею войны он будет вынашивать с тех пор, как оснует свой клуб Зова Долга. Он будет собирать друзей в местном баре после закрытия, они будут проезжать сорок пять миль до границы со Старой Америкой и воровать там девушек. Иногда им будет удаваться добыть целых десять, в другие вечера они будут привозить всего одну или двух. Они не будут делать различий между расами: белую девушку они украдут с такой же легкостью, как и черную, но они будут стараться брать подростков, потому что их проще всего продавать. Не знаю, кому они будут их продавать, я только видела, как они возвращаются домой с толстыми пачками денег в карманах. Недрик Святоша будет часами разглагольствовать об Акте о Защите Семьи и Законе о Выборе Отцов. Последний закон сэкономит ему самому сорок пять тысяч долларов алиментов на десятилетнего ребенка. Недрик будет обладать огромной харизмой и еще более огромным эго – вплоть до того, что он публично провозгласит себя умнейшим человеком в мире. Он станет называть себя Недриком Святошей. Он не поймет, что он самый надутый идиот в мире.
========== Элли плевать на хлорфторуглероды ==========
– Мы ведь идем в торговый центр, да? – спросила Элли. Папа впустил ее в подвал, но, едва услышав звук открывающейся двери, я спрятала «Зачем люди делают снимки» и вышла из чулана; я не хотела, чтобы она заходила сюда. Я не хотела подпускать ее ни к моим снимкам, ни к снимкам Дарлы, ни, тем более, к снимкам обнаженной Жасмин Блю, ее матери. Так что мы поднялись в гостиную. Я заметила, что Элли смотрит на моего папу и видит его вечность. Интересно, видела ли она что-нибудь о будущем. Я хотела бы, чтобы у папы было будущее. Я хотела, чтобы будущее было у меня самой. Я надеялась, что она будет честна со мной, хотя я не была честна с ней. Я хотела знать, попадут ли мои внуки в машину. Украдут ли моих внучек. Я хотела знать все… если было, что знать. Я так устала от пустоты. Мы сели в машину.
– Что ты видела, когда смотрела на папу? – спросила я. Элли пожала плечами:
– Что-то про ноги. У него ноги как у твоей бабушки или что-то в этом роде.
Я хотела спросить, видела ли она его будущее. Внуков. Правнуков. Но я ничего не сказала и молча поехала к торговому центру.
– Заглянем в кофейню? – спросила Элли. Я свернула к Dunkin’ Donuts и встала в очередь. Элли заказала что-то сложное. Я взяла бутылку воды.
– Говоришь, будет война, – начала она, пока мы ждали заказа. – Она коснется наших внуков. Как это вообще будет? Не понимаю. Будут красть девушек? Зачем?
– Затем же, зачем их обычно крадут на войне. Я видела, что их продают.
– В бордели, что ли? – спросила Элли. – Нелогично.
Очередь дошла до нас, и я заплатила за двоих, потому что знала, что у Элли нет денег. Мы ехали по извилистой дороге к торговому центру, и Элли потягивала свой кофе.
– Смотри, если они продадут всех девушек, – рассуждала она, – кто тогда будет рожать детей?
– Хороший вопрос, – заметила я. – Они называют это «Зов Долга». Они не всегда крадут девушек, некоторые просто охотятся на людей и убивают. Это называется машиной.
– Звучит жутковато.
– Ага. По-моему, вторая гражданская война – это уже жутковато.
– Не понимаю, – повторила Элли. – Из-за чего нам теперь раскалываться? У нас же уже отменили рабство.
– Не знаю, – ответила я. – Думаю, что-то политическое.
Не знаю, почему я не говорила Элли всего. Некоторые факты я доверяла только тетради, потому что не все хотят слушать такие вещи. Элли считала, что женщины уже добились всего, чего заслуживали. Если я скажу ей про Акт Выбора Отцов и прочее безумие, она решит, что я все выдумала ради пропаганды феминизма. Мы минуту посидели на парковке с включенным на полную мощность кондиционером, потому что Элли было плевать на хлорфторуглероды – по крайней мере, когда за ней не присматривала Жасмин Блю.
Рядом с нами припарковался парень, судя по возрасту – студент. Мы посмотрели на него, а он посмотрел на нас. Послание от студента с парковки торгового центра: «Его далекий потомок в двадцать седьмом веке будет самым популярным Боггером. Его эфиры будут собирать по десять миллиардов зрителей в день. Его благотворительный фонд соберет больше пятидесяти триллионов долларов во имя христианства. Он попадет в тюрьму за кражу нескольких миллиардов из этой суммы, потому что будет страстным коллекционером дорогих спортивных машин. В начале Третьей Межгалактической войны его подвергнут эвтаназии, потому что ему будет больше пятидесяти лет. Его четыреста спортивных машин найдут в огромном ангаре в Западном Кентукки, планета Земля». Ого. Двадцать седьмой век. И все же… еще одна война.
– Что ты видела? – спросила я у Элли.