На следующем развороте я увидела фотографию обнаженной женщины, оторванную прямо по линии плеч. Этот снимок не был похож на то, что Маркус Гленн показывал мне на компьютере в седьмом классе. Он не был похож ни на одну из сделанных Дарлой фотографий. Он был цветным. С нечетким фокусом и теплыми тонами. Ткань на заднем фоне пошла морщинами, и женщина стояла слишком близко к ней. Свет был слишком резким и отбрасывал глубокую тень.
Над снимком Дарла написала: «Зачем люди это делают?» Под ним добавила: «Мир всегда не то, чем кажется».
Я перевернула страницу и оказалась не готова к тому, что увидела. Туда был вклеен портрет мужчины без головы: он отстрелил ее себе из пистолета, все еще лежавшего рядом с ним на кровати. Над портретом стояло: «Зачем люди это делают?», а под ним: «Я решила назвать его Билл».
Я долго пялилась на этот снимок. У «Билла» была челюсть, крошечный кусок уха и борода. Больше от его головы ничего не осталось. Его челюсть распухла в два раза шире нормы, а ухо и кусок щеки под ним были липкими, бурыми и разбухшими, как будто голова пыталась восполнить недостаток тем, что есть. Как будто она заделывала дыры от того, что валялось по всей комнате. Фланелевая рубашка Била выглядела новой и свежевыглаженной. Она почернела от крови, но сквозь нее было видно текстуру ткани. Билл выглядел крупным мужчиной. Если бы у него была голова, он, наверно, был бы выше шести футов. Может, шесть и один или шесть и два. Рядом с ним валялся какой-то пистолет. Я не разбиралась в оружии. Мы, чертовы чокнутые хиппи и художники, довольно миролюбивы. Тут даже двери запирать не надо.
Я вернулась к снимку голой женщины с оторванной головой. Над ним красовался тот же вопрос, что и над Биллом: «Зачем люди это делают?» Я уже приготовилась увидеть на следующей странице что-то совсем уж жуткое, но там оказался всего лишь принцип действия фиксажной ванны. Фиксажная ванна, она же стоп-ванна, – это ванна с кислотой, которая не позволяет серебряной желатиновой пленке проявляться дальше. Самый простой способ напечатать фотографии выглядит так: сначала проявить в проявителе, потом сунуть в фиксажную ванну, потом зафиксировать и промыть. Если засунуть кусок бумаги в проявитель (щелочную среду), она будет продолжать проявляться, пока не поместить ее в стоп-ванну (кислотную среду). Дарла писала, что идеальная фиксажная ванна содержит 0,85% уксусной кислоты.
Дарлу, похоже, очень интересовала история применения уксусной кислоты. Мне стало скучно, а еще я опоздала бы на выпускной, если бы немедленно не поднялась наверх, не приняла душ и не оделась, так что я закрыла ежедневник и спрятала его обратно в тайник. Но Билл никак не шел у меня из головы. Видимо, у Дарлы тоже. Если бы существовала стоп-ванна для лишних эмоций и навязчивых мыслей, была бы моя мать сейчас жива? И как сделать такую стоп-ванну?
После душа и бесплодных попыток расслабиться с помощью йоги – я смогла только разочароваться в своих способностях к йоге и расслаблению – я спустилась вниз и плюхнулась ни диван рядом с папой; он сидел на диване и печатал на ноутбуке, пытаясь помочь трем клиентам одновременно. Чтобы не смотреть папе в глаза, я глядела в экран, благо очень удобно для этого сидела.
– Этот парень даже не знает, что такое «перезагрузить», – проворчал папа. – Когда они уже перестанут продавать компьютеры полным чайникам?
Я наблюдала, как папа щелкает мышью и печатает, печатает и щелкает. Он был симпатичным, немного потрепанным и умным. Очень умным. Достаточно умным, чтобы понимать, что нельзя всю жизнь сидеть на диване и общаться с клиентами, которые на знают даже, что такое «перезагрузка».
– Звонила Элли, – сказал папа. – Сказала, что ждет тебя в школе.
– Ага, – ответила я. – Ты предложил ее подвезти?
– Да. Сказала, ее подвезут.
Я посмотрела на картину на стене. На «Женщину». Я оглядела изгиб ее бедер, ее простое лицо, бледную кожу и расслабленный вид. Потом перевела взгляд на папу с ноутбуком. Я подумала о снимках Дарлы. О женщины без головы. О безголовом мужчине. Интересно, что это значит? Мне хотелось спросить папу, откуда у Дарлы взялся портрет мертвого парня, которого она назвала Биллом. Я хотела спросить, не работала ли Дарла фотографом для каких-нибудь криминальных сводок. Я хотела знать, откуда она взяла фотографию женщины и кто оторвал ей голову. Но у меня был выпускной и я не хотела портить праздника. Поэтому я сказала то, что собиралась сказать с девятого класса – собственно, тогда я и сказала это в последний раз.
– Пап?
– Что? – спросил папа, не прекращая печатать.
– Начни снова рисовать!
– Ага.
– Нет, я серьезно.
– Кто будет платить по счетам, ты? – спросил папа.
– Их покроют проценты вклада, и ты прекрасно это знаешь.
Я сказала правду. Дом был наш, мы мало что покупали и почти не пользовались телефонами. А в последний раз, когда я совала нос в квитанции, в которые не должна была заглядывать, на счету было много денег.
Я указала на стену с мамиными снимками.
– Видишь эту стену? – Мне никогда не нравились висящие там пейзажи. В них не было жизни. Мне было плевать, сколько они будут храниться, сколько в них зон и как тщательно Дарла трудилсь над рамкой. Кому нужен, например, снимок пня и трех валунов? – Хочу, чтобы здесь висело что-то из Роя О’Брайана. Что-то, что будет говорить само за себя.
Я благоразумно не упоминала о цикле картин с духовками в стиле немецкого экспрессионизма, которых я себе навоображала.
– Мне надо работать, – ответил папа.
========== Обрети свободу. Будь смелее ==========
– Что с тобой случилось? – спросила я у Элли. Она стояла на школьной парковке одна и подошла к водительской двери моей машины, как только я вышла из машины. Ее руки покрывали надписи черным маркером. Ее волосы промокли от пота, и в них застрял каклй-то мусор.
– Боюсь, я не смогу остаться, – сказала она, часто моргая и опуская глаза на щебень школьной парковки под нашими ногами.
Я перекинула мантию выпускника в тонкой пленке из химчистки через левую руку и коснулась Элли правой.
– Это был самый стремный день моей жизни! – призналась Элли.
– Все в порядке? Что случилось? – У нее был какой-то побитый вид.
– Я в порядке, – ответила она.
– А это что? – указала я на ее руки. Она проигнорировала вопрос:
– Глори, я столько всего сегодня видела. Столько всего странного!
– Понимаю. Я тоже это вижу, не забывай. Это прикольно.
– Ничего прикольного! – закричала Элли. – Вообще ничего!
– А что ты видела?
– Да все на свете. Как люди трахались, умирали, рождались и… не знаю. Всякие странности.
– Например, будущее?
– Ага.
– Но моего будущего ты не видишь, так? – Элли посмотрела мне прямо в глаза:
– Нет.
– Как ты сюда добиралась? – спросила я.
– Пешком. – От нас до школы было больше четырех миль.
– Пешком? – Элли развела руками. Я прочла надпись на внутренней стороне ее левой руки: «Обрети свободу. Будь смелее».
– Я не знаю, что делать со всем этим… с моими видениями. Я не знаю, что все это значит.
– Может и ничего, – заметила я.
– Нет, оно должно что-то значить. Я чувствую это. – Элли оглядела надписи на своих руках, и мне вдруг показалось, что она писала это не для себя – может быть, даже для меня.
– Мне надо идти, – сказала я. Элли кивнула. – Просто не смотри людям в глаза, и все будет хорошо. Потом поговорим.
Элли снова кивнула. Слишком быстро, как будто под наркотиками. Она зашагала прочь сквозь океан машин, а я направилась к актовому залу. По пути я словила послание от Джоди Хекман, главной мажоретки и президента совета школьного самоуправления: «Ее прабабушку жестоко убили двенадцать солдат нацистской Германии. С ее правнучкой во время Второй Американской Гражданской войны случится то же самое». Я быстро отвернулась. Стоп, какая еще вторая гражданская война?
Я надела белую мантию и закрепила шапочку двумя булавками, которые взяла из большой кучи на столе. Потом я заняла свое место по алфавиту – между Джейсоном Оберхольцером и Роном Оливели – и стояла в странном оцепенении, разглядывая плитку на полу.
Я думала о чулане Дарлы и о фотографиях, которые смогу напечатать за лето. Я думала о том, что у всего есть разные стадии. У моих отношений с папой. У моей дружбы с Элли. У дня моего выпускного. Все на свете устроено так же, как проявление фотографий: сунуть в проявитель, потом в стоп-ванну, зафиксировать, промыть. У всего есть этапы. В жизни каждой фотографии есть время, когда ее уже увеличили, но еще не проявили. Свет из увеличителя уже прошел сквозь негатив и оставил след на бумаге, но без волшебного проявителя бумага так и останется белой и никто никогда не узнает, что там могло бы быть. Стоя в кафетерии между Джейсоном и Роном, я чувствовала себя фотобумагой, освещенной, но не проявленной. Носительницей скрытого потенциала. Пустой. В то же время я понимала, что мне достаточно поднять глаза и встретиться взглядом с кем-нибудь из одноклассников – и я буду знать о них больше, чем они сами когда-нибудь узнают. Я одновременно хотела и боялась это сделать. Потом я вспомнила видение про вторую гражданскую войну и решила почитать программу выпускного.
Уже потом, когда мы выстроились друг за другом и пошли к стадиону, я поняла, что здесь большинство ничем не отличается от меня – их тоже еще не проявили. У них есть тайны и страхи. Я решила обмакнуть всех в ментальный проявитель и увидеть то, что хотела показать мне мышь.
Послание от школьного секретаря, миссис Лингл: «Ее отец играл в теннис каждый день, а потом ему пришлось вставлять искусственный коленный сустав и он чувствует себя бесполезным». Послание от мистера Кнаппа, учителя труда: «Его внучка сыграет на фортепиано в Карнеги-холле, но все равно будет чувствовать себя никчемной». Послание от папы, стоявшего на ступеньках, по которым мы спускались к сцене на футбольном поле: «Мой прадед называл его Рой-герой, потому что папа был его единственным внуком – зато у него было двадцать внучек. Папина мать часто думала, что единственный мальчик в семье может вырасти избалованным, и никогда не показывала, как любит его, а однажды ушла навсегда». Послание чьей-то мамы, щелкающей камерой откуда-то сбоку: «Ее мать умирает в доме престарелых на другом конце города. Мать ее матери была медсестрой и помогала лечить пациентов от лучевой болезни после того, как в 1945 году США сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Бомбу назвали “Малыш”».
Я опустила взгляд. Всю дорогу до кресел, до нашего ряда и до моего места я не поднимала глаз. Кто придумал назвать 9700-фунтовую бомбу «Малыш»? Летучая мышь хотела, чтобы я задумалась об этом. Она показывала мне то, что хотела показать. Она показывала мне то, что я в глубине души хотела увидеть. Зачем мне было видеть столько боли? Почему нельзя посмотреть на что-то мягкое, теплое и милое? Теперь я хотела видеть все. Я хотела все знать.
========== Я хочу взлететь ==========
Выпускной был испытанием на выносливость. Каждый получал свой диплом, пожимал руку директору и в шутку исподтишка дарил ему леденец. После первых сорока у него вздулись карманы. Всего в нашем классе было триста сорок три человека, и скоро директору пришлось бы каждые несколько рядов высыпать леденцы на сцену. Я не стала брать в кафетерии леденец. Я не собиралась разыгрывать директора.
Джеральд Фауст, наша местная звезда реалити-шоу, вышел получать диплом в боевой раскраске индейцев. Он вкатил на сцену по импровизированному пандусу с левой стороны инвалидную коляску с девочкой, которую я видела впервые в жизни. Девочка подарила директору леденец.
В какой-то момент, пока вручение застряло на букве «М», я встретилась глазами с парнем, стоявшим в проходе и ждавшим своей очереди. Я видела его впервые. У него были потрясающе красивые карие глаза. Послание от этих глаз: «Его дедушка в шестидесятых бежал с Кубы и дожил до выпускного своего внука. Дедушка его дедушки погиб в 1912 году, сражаясь за права афро-кубинцев в составе Независимой Партии Цветных. Внук парня погибнет во Второй Гражданской войне, тоже сражаясь за права».
Я застенчиво улыбнулась кареглазому красавцу и опустила глаза на программу церемонии. Я пролистала перечень всех трехсот сорока трех выпускников. Около некоторых фамилий стояли звездочки. Если я давала глазам отдохнуть, весь печатный шрифт превращался в один большой абзац синими чернилами: «Я ничего собой не представляю. Ты ничего собой не представляешь. Ты можешь с этим смириться? Большинству людей не удается. Я измучена обыденностью. Вы обыденны. Я устала от вас».
Я опустила глаза на мои «док мартенсы». Я натерла их до блеска и купила новые белые носки до колена. Моего платья было не видать из-под мантии, но я чувствовала, что оно на размер больше, что я в нем кажусь меньше, съеживаюсь до размеров летучей мыши.
Когда наконец приступили к нашему ряду, я встала, расправила мантию и глубоко вздохнула. Я подумала о Дарле. Я вспомнила Билла – мужчину без головы. Я вспомнила обнаженное тело из головы с предыдущей страницы. «Почему люди это делают?» Я вспомнила про день буквы «Н». Мое образование началось с того дня, а заканчивается сегодня. С этого дня я больше не буду держать свою жизнь в секрете. Я буду нормальным человеком, если такое бывает. Я буду свободна. Жизнь, свобода и отстаньте все от меня. Я хочу взлететь. Может быть, это и хотела сказать Элли своим «Обрети свободу. Будь смелее».
После этой дурацкой церемонии я начну говорить обо всем. О Дарле. О суициде. Говорить и двигаться вперед. Говорить и не думать, что я обречена. Я не обречена. С чего бы? Я не то яблоко, которое упадет под самым деревом. Или нет? Я прокручивала эти вопросы в мозгу, но он состоял из химии, генов и вопросов, на которые нет ответа. Вопросов, которых я не задала.
Нас выдавливало на сцену, как детали на заводе. Мы встали на конвейер будущего. Из нас соберут завтрашний день. А сейчас нам выдавали дипломы и мы стояли лицом к зрителям; их попросили не хлопать до самого конца, но кто-то все равно хлопал. Я услышала, как папа крикнул: «Кексик!» Потом откуда-то раздался голос Элли: «О да!» Я улыбнулась и взглянула на директора. «Его далекий потомок в двадцать четвертом веке погибнет на Четвертой мировой войне: его братья запрут дверь убежища и оставят его снаружи. Немного фактов: чем быстрее ты попадешь в убежище, тем меньше получишь радиации. Даже если придется оставить снаружи родного брата».
Я стояла, разглядывала толпу и слышала оглушительный белый шум. На меня глядела тысяча вечностей. Я видела пещерных людей и космические станции. Я видела войны между конницей и между фотонными торпедами.
Я опустила взгляд, спустилась по правой лестнице и заняла свое место на конвейере. По указанию учителей мы дошли до своего ряда, пробрались на свои места и одновременно сели. Как собаки. Хорошо дрессированные собаки. Когда директор добрался до буквы «W», я увидела за задним рядом кресел Элли. Там никто не сидел, потому что последний ряд стоял за сценой.
Элли нашла себе местечко в тени посреди ряда и присела. Потом она встала и нарисовала что-то под каждым сиденьем. Я наблюдала за ней, пока не вручили диплом Диане Цвики. Тогда выпуску 2014 года сказали встать и покачать кисточками на шапках из стороны в сторону. Нам в десятый раз напомнили не подкидывать шапки, потому что ими можно выбить кому-нибудь глаз. Летучая мышь Макс Блэк показала мне, что мы все просто послушные обезьяны. Она предложила мне угадать, что Элли написала на креслах. «Обрети свободу. Будь смелее».