========== 1. Умирающий город ==========
Лойден умирал. Холера ли тому была виной, прокатившаяся по равнинам, но почти не затронувшая маленького, затерянного в холмах городка, или просто каждому городу отпущен свой срок – но городок умирал. Праздники и песни исчезли из него. Исчезли из него смех и улыбки. Все меньше рождалось в нем детей, все реже надевал священник епитрахиль для того, чтобы окрестить своего очередного маленького прихожанина, и на лицах людей лежала печать смерти, они стали серыми и выцветшими, как серое небо над холмами, как сама тощая недородная земля, не могущая их прокормить. Однако земля была такой всегда, и небо было всегда – только люди изменились.
Как и столетья назад, возвышался на холме над городом огромный собор, слишком большой для крошечного умирающего Лойдена. Он был построен во времена какого-то доброго короля, увеличившего по такому случаю налоги, и освящен во имя святой Барбары. Собор словно вырастал из скалистых останцев, торчащих из серой почвы по склонам холма, нависал над городом, и контрафорсы его, с химерами, гиппогрифами и амфисбенами, скалящимися с их высоты, были подобны конечностям чудовищного многоногого паука. Не было в нем ничего устремленного к небу, он давил и подавлял. И только витражи его были некогда прекрасны. Особенно многоцветная роза, что когда-то дробила и окрашивала бледный свет солнца алым, сапфирово-синим, изумрудной зеленью, золотом и багрянцем. Но витражи потускнели и выцвели, будто и на них легла печать смерти и вырождения.
И молодой священник отец Бернард, недавно присланный сюда взамен одряхлевшего и впавшего в детство старика, скоро поддался зыбкому, больному и хилому дыханию умирающего города. Впрочем, отец Бернард никогда не был весельчаком, несмотря на молодость. Он был душевно предан лишь вере и книжной учености, и пожелтевшие страницы были ему милее лиц людей, и голос давно умерших авторов полувыцветших строчек был для него слаще веселых голосов живых. Его миловидное молодое лицо, гладкое как у девушки, было мучнисто-бледным – отголосок долгого сидения за книгами, - а взгляд голубых прекрасных глаз был тускл и казался порой невидящим.
Более всего в Лойдене отца Бернарда занимало старинное книгохранилище, помещавшееся в бывшем корпусе школы иезуитов. Корпус, угрюмое двухэтажное здание с однообразным рядом стрельчатых узких окошек и всего одной дверью, пустовал давно, еще до холеры, и жил в нем только горбатый калека-смотритель. В нем хранилось множество книг, книгохранилищу было уже более трехсот лет. Именно книгохранилищу – нельзя было назвать его библиотекой, ибо книги складывались на полках как придется, и никто за все годы существования книгохранилища не удосужился составить хоть мало-мальски точный список книг.
Книги были океаном, в который отец Бернард нырял и в котором плавал до исступления, до рези в глазах и звона в ушах. Можно было сказать, что службы и требы он отправлял только в свободное от книг время.
Однако прихожане высоко ценили своего молодого пастыря, видя, что он не похотлив и ни сребролюбив, тих и смиренен. Он умел разрешать немудреные житейские вопросы гораздо лучше своего предшественника, он был учен и не позволял себе недозволенного, чем не гнушались другие и даже сам настоятель. Пономарь, правда, выпив пару кружек доброго густого пива в трактире «Синий лев», где собирались самые уважаемые жители Лойдена, пытался намекнуть, что, дескать, слишком уж отец Бернард держится осторонь, и не годится это. Но его быстро осадили, заметив, что в отличие от самого пономаря, на улице, где стоит дом Катрин-Улыбочки, священника не видели ни разу. А ведь к Катрин не брезгует заходить и сам отец настоятель – и неизвестно, занимается ли он там пастырскими наставлениями заблудшей души или чем иным.
Таким образом, отец Бернард не только был, но и слыл священником жизни праведной. Он умел произносить прекрасные проповеди, и голос его был гибок, и прихожане его слушали гораздо охотнее и внимательнее, нежели степенного пожилого настоятеля. В вере отец Бернард был крепок, хотя никто бы не назвал его пламенным ревнителем христианства. Он был крепок как серый камень, который никто и ничто не в силах поколебать.
В одно из воскресений на службе в соборе, огромное чрево которого легко вмещало всех способных передвигаться жителей Лойдена, все заметили незнакомую женщину, чье лицо скрывала густая вдовья вуаль. Вуаль, однако же, не могла скрыть того, что была женщина совсем еще молодой, а очертания головки ее и всего стройного тела, как бы ни скрывали ее одежды, были слишком изящны для простолюдинки.
Вечером в «Синем льве» за кружкой пива снова собрались сливки лойденского общества, и всезнающий мастер Колло, который нес обязанности нотариуса и помощника градоначальника, рассказал, что это молодая вдова графа Фурнеля, приехавшая из столицы, дабы в тиши и глуши избывать свое вдовье горе.
- Она похоронила себя для света, чтобы оплакивать своего покойного супруга, - вещал мастер Колло. Затем он подробно распространился о том, сколько слуг у графини, как они одеты, и как она, не торгуясь, расплатилась золотом с ростовщиком, продавшим ей давно пустовавший, заложенный и перезаложенный дом на окраине города.
Прибытие графини всколыхнуло общество Лойдена, но не надолго. Ничто не могло пробудить к жизни маленький сонный городок, ничто не могло отсрочить его смерти. Однако, во всяком случае, появлению графини удивились менее, нежели появлению витражных дел мастера. Никто ранее не думал, что витражных дел мастера могут быть бродягами, могут странствовать по холмам из города в город. Но худой рыжий остроглазый малый в простой одежке заявился прямо к настоятелю и объявил, что он действительно витражных дел мастер и что шел сюда взглянуть на знаменитые витражи собора святой Барбары, но видит только тусклость и серость. А как же слава, как же то, что рассказывали ему в больших торговых городах и в столице о соборе, о его прекрасных витражах, пройдя которые, солнечный свет преображается в райское сияние?
Настоятель опешил – никогда ему не случалось слышать, чтобы здешние витражи как-то особо превозносили. Хотя он ведь уж более полутора десятка лет не выезжал из Лойдена – может, все уже давно изменилось, и его собор вправду знаменит? Настоятель взглянул на тусклые витражи, затянутые серым налетом, будто пленкой, которая покрывает мертвый птичий глаз.
А остроглазый продолжал сетовать – что мы, говорил он, нынешние мастера? Мы – лишь карлики, которым иногда счастливится встать на плечи гигантов прошлых веков и вкусить от млека их мудрости и умений. Не дозволит ли отец настоятель ему, алчущему мастерства, попытаться вернуть этим витражам первозданный их вид? Он, мастер Агнис Пирр, готов работать за еду и кров, лишь бы прикоснуться к великому искусству.
Итак, мастеру Агнису было позволено работать в соборе, а жить он должен был в помещении книгохранилища, вместе с горбуном-смотрителем.
***
Ты, о внимательный слушатель мой, спросишь, верно, увидели ли жители Лойдена связь между приходом витражных дел мастера и приездом молодой вдовы-графини. Нет, отвечу тебе я, никакой связи меж этими событиями не было замечено – однако она была, эта связь.
Перенесись же со мной в мрачные приделы, куда не заглядывает милосердный и щедрый солнечный луч, где лишь вечное подземное пламя освещает унылую мертвую равнину, вкруг которой несут воды мертвенный Коцит, пламенный Пирифлегетон, свинцовоструйный Стикс и ядовито-сладкая забвенная Лета.
Туда забрел после скитаний и мытарств по бесплодным скалам и жгучим пустыням Игрок, чудом избавившийся от довлевшей над ним вечной кары и жаждущий вернуть утраченные силы.
Пришел он бестрепетно в мрачный Пандемониум, где собрались сонмища демонов, в чертог, чье великолепие способно было потягаться с пышностью сокровищ Индии и Ормузда, чьи колонны возносились к самым недосягаемым сводам Аида.
- Рад приветствовать тебя, незваный, но отнюдь не нежеланный гость! – донеслось от высокого престола.
- Приветствую и тебя, Малхира-Самаэль, повелитель тьмы! – отвечал Игрок, людям известный так же под именем Локи, бога огня и обманов.
- Присядь и выпей вина! И расскажи о своих скитаниях и том, что заставило тебя бежать из своего северного края – хотя, думаю, большинство здесь хорошо это знает.
Не заставил Игрок просить себя дважды, сел за стол князя тьмы и пригубил вина из адамантового фиала. Журчала речь его прихотливо, как верткий горный поток, временами обрушиваясь стремительным бурным водопадом, временами пробираясь сквозь камни метафор и потаенных смыслов. И демоны заслушались его речами.
- Что же ты теперь намерен делать, Локи? – спросил князь тьмы. – Вы, прежние боги, утратили теперь всякие силы, а особенно ты, после всех твоих злоключений.
- Пусть я утратил многие свои силы, - отвечал Локи, - но все же у меня еще достаточно умения и хитрости, чтобы показывать людям их истинную природу, обнажать ее как девственницу в первую брачную ночь. И полагаю, я в искусстве того, что вы называете искушениями, способен потягаться с вами, демонами.
Захохотало тут все демонское сборище, затряслись стены Пандемониума.
- Клянусь Стигийскими водами, тебе не откажешь в гордости, - проговорил, наконец, князь тьмы Самаэль. – Ну что ж, это должно быть по меньшей мере забавно. Итак, если ты, Игрок, сможешь совратить священника, и сможешь это проделать в мужском обличье, такового обличья не меняя, и сделаешь это скорее, нежели мой подданый, которого я сам выберу – ты сможешь отобрать у любого из моих демонов его силу и искупаться в его крови.
- Да будет так! – проревело все сонмище демонов.
- Если же ты проиграешь… - продолжал князь тьмы. Его глаза вспыхнули ярче адского пламени. – Если ты проиграешь, то лишишься того, что более всего к тебе притягивает – своего смеха!
- Да будет так! – ответил Локи.
И вышел вперед Абраэль. Был он прекрасен ликом и равно похож на мужчину и на женщину. Не дрогнул Игрок, хотя взгляд его омрачился – он знал, что Абраэль звался повелителем грехов, и звался так не зря.
Тогда прислужники принесли и поставили пред троном Самаэля большое зеркало в черной оправе. И в нем показал князь тьмы демону и богу огня холмы, и город Лойден, и собор святой Барбары, и молодого священника, согнувшегося над книгами.
- Как он молод и хорош собой, - с плотоядным восхищением молвил Абраэль.
- Я вижу, что дело это легче, нежели я предполагал, - сказал Локи, посветлев лицом.
========== 2. О синих небесах ==========
И господин Зейцен, которому принадлежали серебряные рудники, и господин Бокнер, лойденский бургомистр, и мастер Колло, и еще с десяток почтенных и уважаемых граждан были теперь схожи со сворой охотничьих псов, учуявших дичь. Молодая графиня Абигайль де Фурнель возбудила в них те оставшиеся страстишки, алчность и грязную бессильную похоть выродившихся тел – такова, должно быть, похоть расслабленного или прикованного к креслу с колесами калеки.
Всего пару раз удалось им видеть ее на улицах города без густой вуали, но нежные, правильные и благородные черты ее прелестного личика запечатлелись в их сознании яснее и четче, чем оттискивал свои литеры печатник Гуттернберг. У графини были чудные каштановые волосы, которые, правда, едва видны были под ее вдовьим покрывалом, и бездонные темные глаза, цветом схожие с благородным турмалином – в них будто мерцал огонек, то лиловый, то зеленоватый, то кажущийся почти пурпурным. Глаза графини очаровывали, и, раз взглянув в них, невозможно было их позабыть.
Знатные граждане города были покорены. И вся эта свора гончих теперь поглядывала на окружающих и друг на друга со злобой и скрытой ревностью, замечая все, даже самые ничтожные действия соперников, и находя им все более гнусные объяснения и толкования. Каждый уже успел сделать попытку поближе познакомиться с красавицей графиней – и каждый потерпел на этой ниве неудачу. Все их попытки разбивались о непоколебимое затворничество графини. С ней в доме были всего две служанки и кучер.
Прекрасная отшельница была учтива, но ясно дала понять, что суета мирская ей отвратна и что единственное, что занимает ее – мысли о мире горнем. И действительно, графиня де Фурнель ходила в собор каждый день. Во время мессы казалось, что душа ее улетает к высоким сводам собора вместе с пением маленького приходского хора.
Отец настоятель сперва обрадовался столь знатной и столь ревностной прихожанке, однако то, что графиня каждый день причащалась, и в особенности то, что и исповедоваться она желала тоже каждый день, и именно ему, стало его удивлять. А главное – отец настоятель никогда не мог вспомнить, в каких грехах каялась графиня Абигайль. «Простите, отец мой, ибо я согрешила…» - и после этой фразы, - произносимой, Господь свидетель, нежнейшим и сладкозвучнейшим из голосов, - память отца настоятеля покрывала мгла. Однако отец настоятель был немолод и отменной памятью похвастаться никогда не мог.
На третий день он сослался на нездоровье, просил графиню простить старика. И с того дня препоручил духовное окормление прекрасной вдовы своему молодому коллеге.
«Простите, отец мой, ибо я согрешила», - услышав этот шепот по ту сторону решетки исповедальни, отец Бернард привычно прикрыл глаза, готовясь внимательно выслушать кающуюся. Дальнейшее могло бы показаться дивной музыкой, и будто ниоткуда полился густой пьянящий аромат, в гулкой пустоте огромного собора вдруг повеял легкий весенний ветерок, от которого все теряют голову, и в воздухе возникли обнаженные танцовщицы, чьи прекрасные тела извивались в страстном танце. Да, это мог бы увидеть любой другой человек – но не отец Бернард.
- Ну что же, дочь моя? – устав от молчания по ту сторону решетки, спросил он.
- Простите, отец, мне дурно… - послышался шепот.
Молодой священник помог графине выйти из собора на вольный воздух. Но, как на беду, сопровождающих ее угрюмого кучера и маленькой толстой служанки нигде не было.
- Видно, они ждут меня там, - графиня показала на дальний конец узкой мощеной улицы, окаймляющей высокий обрыв и идущей от собора мимо здания книгохранилища к началу спуска в город. – Ах!.. – неловко ступив, она споткнулась на неровной брусчатке, и отец Бернард вовремя подхватил ее под руку, не дав упасть.
- Благодарю, святой отец, - мягким ласкающим слух голосом проговорила графиня Абигайль. И они медленно пошли в сторону спуска, и священник поддерживал молодую женщину под локоть. Ее рука была горячей, жар обжигал даже сквозь одежду – но отец Бернард будто вовсе не ощущал этого жара. По-прежнему чистой и кроткой была его полуулыбка, с которой слушал он сетования графини на суетность большого света, откуда ей посчастливилось вырваться и от грехов которого она надеялась очиститься в тиши и забвении маленького города. Она говорила о благодати, которую ощущает в соборе, и о том, что здесь впервые она встретилась со столь крепким в вере и благочестивым пастырем.
Но тут отец Бернард остановил ее, незлобиво возразив, что уничижение иной раз бывает пуще гордости. Голос его был ровен, не было в нем ни трепета, ни смущения. Меж тем они пришли уже к началу спуска, где однако же не видно было кареты и слуг графини – только пара ворон дралась из-за куска требухи. Но тут графиня Абигайль поблагодарила священника и заверила, что сама сможет дождаться слуг и не смеет более отвлекать святого отца от его обязанностей. Она присела на каменную скамью и раскрыла маленький молитвенник.
Учтиво попрощавшись, отец Бернард пошел вдоль балюстрады в сторону собора, и когда отошел он шагов на десять, сзади послышался цокот подков и грохот колес, карета графини проехала мимо него, свернула за здание книгохранилища и устремилась в город по другой улице, не столь крутой. Священник несколько удивился той скорости, с какой карета появилась и с какой графиня в нее села, но решил, что они с графиней увлеклись беседой и не заметили приближения кареты. Однако же осенил себя крестом и, повинуясь внезапному порыву, прошептал первые строки из охранительной молитвы Приснодеве Марии.