Если бы священник видел сейчас красавицу графиню или мог слышать ее речи, он был бы весьма удивлен. Удивишься и ты, внимательный слушатель мой – ибо Абигайль де Фурнель, оставшись в одиночестве, протянула руку к большой серой вороне, жавшейся к стенке кареты, и безумно хохоча, одним движением открутила ей голову. Брызнула кровь, из птичьей тушки сверкнуло зеленоватое пламя – графиня с жадностью вдыхала его, и глаза ее горели кровавым багрянцем. Она тяжело дышала, высокая грудь ее вздымалась под черной тонкой тканью. Насытившись, она отшвырнула птичью тушку, которая вспыхнула в воздухе, и на месте вспышки возникла служанка графини. Облик самой графини изменился – вместо прекрасной молодой вдовы в карете сидело существо, равно схожее с женщиной и мужчиной, кожа его отливала фосфорическим блеском, а вместо ног у сидения кареты клубились и извивались черные щупальца.
Служанка, испуганная – не настолько, однако же, как человеческое существо испугалось бы представшего перед ним исчадия ада, - заговорила скоро и взволнованно. И передала весь разговор, ведшийся вчера в доме настоятеля за ужином, к которому был приглашен и отец Бернард.
- Они говорили о наказании мужеложцам, - голос служанки был схож с птичьим свистом, - и этот молодой священник сам сказал, что гораздо лучше семижды семь раз согрешить с женщиной, нежели раз впасть в содомский грех.
- Ты сам слышал это? – голос демона утратил свою ярость, и щупальца его перестали со зловещим шипением рассекать воздух.
- Клянусь рогами Асмодея, - просвистела служанка.
- Ладно, ступай. Следи за Игроком, - ответил демон, вновь принимая обличье прекрасной графини Абигайль. И служанка, обернувшись серой вороной, вылетела в окно кареты.
***
У подножия холма, на котором стоял собор, когда-то помещались мастерские и помещения, принадлежавшие рабочим одного из самых старых рудников. Рудник был давно заброшен, заброшенными же были и мастерские. В этих-то развалинах и решил мастер Агнис возродить витражи собора святой Барбары. Осмотрев витражи, мастер сказал, что многие стеклышки нуждаются в замене, а те, что сохранились – требуют тщательной очистки.
Очень быстро, благодаря содействию настоятеля, который был покорён рвением мастера, удалось ему найти помощников. И вот уже сложена на месте старой плавильной печи стеклодувная печь, напоминающая круглый горшок. И работа закипела, и материалы будто сами шли в руки мастера Агниса.
Подручные удивлялись умению Агниса, который сперва показался им слишком молодым, чтобы обладать настоящим стеклодувным мастерством. Удивлялись рабочие искусству, с которым он выдерживал варящееся стекло ровно столько, чтобы окрасилось оно в цвет шафрана, или же приняло розоватый оттенок, чтобы стало оно алым или же густо-пурпурным. Удивлялись мастерству, с которым Агнис подмешивал кобальт, окрашивающий стекло в цвета небесной лазури. Удивлялись и тому, как быстро удалось ему очистить сохранившиеся участки самого большого витража, как заиграл свет солнца сквозь вернувшиеся к своей чистоте и яркости стеклышки. Но мастер, хоть и работал от восхода до заката, был недоволен - он говорил, что нужно заменить многие стеклышки, которые потрескались или были безнадежно испорчены. Он пропадал теперь в мастерской, а рабочим казалось, что даже огонь в печи помогал мастеру Агнису и разгорался сам, почти не требуя поддува мехов.
И шептались подручные, что лицо мастера Агниса было свежим и молодым, и вовсе не схоже было с изработанными позеленевшими лицами шахтеров, рудокопов и стеклодувов. Оно было даже яснее и чище лиц жителей Лойдена, и темно-рыжие кудри будто сообщали ему особый мягкий свет.
И вот настал день, когда из цилиндра, разрезанного вдоль и раскатанного, подобно тесту, получился лист стекла – синий, как драгоценный сапфир. Было это стекло неоднородно в своей глубине, будто застывшие морские волны, и огонь печи, проходя сквозь него, освещали лица синим лунным светом.
- Не то, - недовольно хмурил брови мастер, просматривая на свет остывший и застывший синий стеклянный пласт. И не успели рабочие возразить, как он разбил пласт на мелкие куски, ударив его о камень.
А отец Бернард в то время сидел за книжками, голова его клонилась к фолианту, раскрытому на середине, а ум был утомлен сопоставлениями и размышлениями над прихотливой словесной игрой. Он выглянул в окно, выходящее на мощеную улицу, отграниченную от крутого обрыва каменною балюстрадой, и увидел витражных дел мастера, неподвижно стоящего у самой балюстрады. Удивила священника печаль на лице Агниса – ведь от настоятеля отец Бернард знал, что дела в мастерской идут недурно. Хотя самого его нисколько не трогало то, сколь хорошо будут исправлены витражи собора.
Не задумываясь о том, почему мастер пребывает в праздности, отец Бернард вернулся к книге. Но внимание его было отвлечено – на сей раз звуком открывающейся двери.
- Мастер Агнис, святой отец, - всунулась в дверь физиономия смотрителя. И, почти оттерев его в сторону, в комнату шагнул рыжий стеклодув.
- Я пришел к вам со смиренной просьбой, - в тоне мастера, однако, не было и тени смирения. - Не найдется ли у вас трактата «О живописи», известного как Бернский манускрипт?
Отец Бернард был несколько раздосадован – его развлекли на самом взлете мысли, когда он уже готов был ухватить идею, развиваемую в книге. Он уже хотел указать мастеру, что негоже врываться в столь покойное и мирное место в неурочный час. Однако упомянутый трактат был такой редкостью, что у священника невольно возникло любопытство – откуда мог узнать о нем этот бродячий ремесленник? Он ответил, что большая часть книг остается неразобранной, но что, как ему кажется, в этом книгохранилище могут найтись достаточно редкие вещи. И сам не заметил, как увлекся и пустился в повествование о тех находках, которые были уже сделаны им.
- Прекрасный список Теофилуса из Нижнего Гессена…
- Как же! – восторженно воскликнул Агнис. – Это поистине великолепное творение, ибо создал его Мастер, а не сухой ученый книжник. Ведь Теофилуса когда-то звали Рогиром, и был он вестфальским золотоделом, и золото было ему послушно, как послушно тесто умелому булочнику.
А далее потек разговор, и в словах Агниса переливались всеми красками и огнями драгоценные камни, и опалово сверкало белое стекло, и сочетались краски, отражая все богатство творения.
- Витраж – суть символическое воплощение самого искусства, - говорил Агнис, - ибо оно преобразует сам свет, само Творение, заставляя людей видеть его другим…
Когда мастер перешел с сочинения Теофилуса и других подобных ему книг на практическую сторону своего ремесла, интерес отца Бернарда угас. Достойно уважения то, что витражных дел мастер сведущ в тех книгах, которые составляют свод знаний о его ремесле – однако ему, Бернарду, нет в том интереса.
- А в чем причина вашей печали, мастер Агнис? – спрошено это было скорее из пастырского долга, нежели из подлинного любопытства. Лицо рыжего мгновенно утратило все оживление, он стал суров и мрачен.
- Синий цвет, святой отец, - ответил он. – Мне неоткуда взять синеву.
Отец Бернард и сам не заметил, как оказался у балюстрады вместе с рыжим мастером, словно они вдруг перенеслись туда какой-то волшебной силой.
- Взгляните, отец, - тонкий палец Агниса указал на затянутые всегдашними серыми тучами небеса. – Неоткуда.
- Это всего лишь погода, сын мой, - снисходительно проговорил отец Бернард, а сам подумал, что Агнис схож с ребенком, которому непременно сегодня нужна игрушка.
- Помолитесь, отец, помолитесь о небесной синеве, - с крайней серьезностью сказал вдруг мастер витражей.
- Pater noster, qui es in caelis… - начал священник, повинуясь настойчивой просьбе во взгляде Агниса. «Челлис… ки эс ин челлис… Сущий на Небесах…»
В этот миг взгляд его упал на небо, и он увидел, что в одном месте, в разрыве белой облачной пелены, проступает синева – такая яркая, сильная и сияющая, какой, показалось отцу Бернарду, ему еще не доводилось видеть. Словно приоткрылось окно в те самые горние Небеса.
А мастер витражей вытянул руки, будто собирался лететь к этому облачному окошку, и в лице его отец Бернард прочел почти священный экстаз.
- Вот оно! - выдохнул Агнис. – Теперь я знаю, каким должен быть этот цвет…
Всю дорогу к дому в тот вечер священник встревоженно спрашивал себя – что же случилось, что так взволновало его в этой просьбе помолиться о синем небе, кроме ее нелепости? И когда он уже почти убедил себя, что сегодня не случилось вовсе ничего необычного, отец Бернард услышал необычайно радостный детский смех. Необычайно, говорю я – ибо в Лойдене дети почти не смеялись, они были тихи и печальны, как маленькие взрослые.
На маленькой площади перед давно высохшим каменным колодцем играло трое детей – девочка лет восьми и двое мальчишек поменьше. Они смотрели на тусклое как всегда солнце сквозь цветные стеклышки, которые аккуратной горкой лежали у их ног.
- Солнце синее! – кричала девочка.
- Желтое, как цыпленок! – вторил ей один мальчик.
- Коричневое! – взвизгивал другой.
В этой детской игре не было ничего необычного, и все же священник поднял голову и поискал глазами солнце. Но солнце было самым обыкновенным, тусклым, лойденским, и едва пробивалось оно сквозь густой грязно-белый слой облаков.
- Здравствуйте, дети, - сказал отец Бернард, и дети тотчас отложили свои стеклышки и подошли к нему. Снова превратившись в маленьких взрослых. – Скажите, кто дал вам это?
Дети молчали, переглядываясь.
- Это рыжий мастер дал, - наконец ответила девочка, робко улыбнувшись.
Отец Бернард кивнул, а потом, повинуясь невольному порыву, снова обернулся и посмотрел на солнце. И ему захотелось вдруг, чтобы солнце стало синим. Или коричневым. Или желтым. И чтоб из туч вылетел диковинный золотой гусь – такой, про которого говорится в сказках, - пробил бы облачное покрывало и, громко гогоча, опустился бы на площадь. На долю мгновения отец Бернард увидел нестерпимо сияющее гусиное крыло и ярко-золотой клюв, разевающийся в гоготе, как в смехе, и едва не выпустил книгу, которую держал подмышкой.
«Господи, помилуй!» - мысленно одернул себя священник и поспешил прочь.
Дома он поставил перед собой заправленный маслом светильник и раскрыл принесенную книгу. Это было сочинение одного из раннехристианских схоластов с более поздними комментариями, переписанное так небрежно, что в некоторых местах комментарии путались с основным текстом, и одно трудно было отделить от другого.
«В древности были глупцы, кои рекли, будто мир был сотворен из Божьего смеха», - читал отец Бернард. Вдруг представилась ему балюстрада – та самая, на которую выходят окна книгохранилища, но не серая, а залитая солнцем. И звенящая от радостного и свободного смеха.
Этот смех звучал в ушах отца Бернарда, когда он на следующий – воскресный - день читал с амвона проповедь, и хотя он решительно не мог после вспомнить, что именно он говорил, по блестящим глазам и полной тишине, застывшей в соборе, он понимал, что проповедь его дошла до душ и сердец. Окружающее представало перед отцом Бернардом во всех деталях, будто он смотрел на мир сквозь одно из тех стекол, которые мастера обтачивают выпукло и потом вставляют в оправу, в помощь ослабевшим глазами.
С амвона он видел графиню Абигайль де Фурнель, сидящую на отдельной почетной скамье, и впервые заметил, как нежно и красиво ее лицо, как горит таинственный огонек в ее глазах.
И когда графиня попросила проводить ее до кареты, отец Бернард согласился с почти детской радостью.
========== 3. Огонь и милосердие ==========
После воскресной службы, когда основная часть прихожан уже покинула собор, бургомистр Лойдена г-н Бокнер, отговорившись неотложными делами и велев своей дочери духом отправляться домой, зашел в боковой неф и встал за колонной.
Бургомистр видел, как затем удалились священник и графиня де Фурнель, которая попросила отца Бернарда уделить ей немного времени для беседы и проводить ее до кареты.
В протяжении всей воскресной службы он следил за графиней. За тем, как она сидела, будто в глубокой задумчивости, на своей скамье, как после службы неспешно сложила молитвенник в маленький мешочек. Он пожирал горящими как у затаившегося барса глазами каждое ее движение.
И когда графиня Абигайль и отец Бернард медленно пошли вдоль балюстрады, г-н Бокнер решил следовать за ними в разумном отдалении. Он не мог слышать их разговора, но ему казалось, что он читает по их лицам все, что скрыто было в их сердцах - так же ясно, будто это хорошо знакомый ему свод прав и свобод вольного города.
Меж тем графиня, сделав приличную случаю паузу, произнесла голосом полным скрытого волнения.
- Я вынуждена просить вашего совета, святой отец. Тяжкие невзгоды, которые выпали на мою долю… Я вполне сознаю свой долг скорбящей супруги, и долг мой я исполню. Однако вскрывшееся незадолго до гибели мужа обстоятельство мешает мне исполнять мой долг с чистым сердцем и вполне отдаться молитве за несчастную душу моего усопшего супруга.
Графиня схватила руку священника и стиснула ее своей, маленькой и горячей.
- Я разделяю ваше горе, дочь моя, - отвечал отец Бернард, ощущая странное волнение. Сам того не замечая, он ответил на пожатие руки графини. - Скоропостижная кончина супруга вашего…
- Ах, если бы дело было только в этом! – голос графини надломился, будто в отчаянии. Она, как видно от волненья, позабыла сейчас прикрыть лицо вуалью, и священник впервые увидел, как нежен розовый румянец на ее щеках, как совершенна форма бровей, сужающихся к вискам, ровных и бархатистых будто шкурка куницы или русского соболя.
Сердце и разум молодого священника сохраняли ту восприимчивость, какую они обрели совсем недавно, и мир представал перед ним выпуклее и ярче, чем еще совсем недавно – книжные строки. Он вспомнил прекрасный витраж собора, на котором изображена была святая Агнесса – витраж, красоту которого смог вполне ощутить только теперь, когда стараниями мастера Агниса оный витраж был очищен, а светло-синие стеклышки, составлявшие одеяние Агнессы, что подавал ей ангел, обновлены. Лицо графини Абигайль в своем горе было столь же прекрасным, как лицо святой Агнессы. И дыхание ее было легко, и вокруг нее словно носился аромат дивных цветов.
- Если бы дело было только в этом, - продолжала графиня Абигайль. И далее, по мере того, как она рассказывала, дух отца Бернарда приходил во все большее смятение. По словам графини, совершенно случайно примерно за месяц до смерти она стала свидетельницей отвратительного действа, и выяснилось, что граф де Фурнель, супруг ее, питал противоестественную страсть к особам своего пола.
- Клянусь вам, отец мой, я никак иначе не могла истолковать увиденное. Я видела, как срамной уд моего супруга входил в заднее отверстие его юного оруженосца, как они хрипели и стонали, подобно диким зверям, как мой муж… - она всхлипнула, не замечая полыхающих багровым румянцем щек священника.
- Я не могу смиренно молиться за упокой его души, вспоминая, как его руки, те самые руки, которыми он ласкал мою грудь в ночи, полные верной супружеской любви, похотливо сжимали мужское орудие этого юного развратника. И юный развратник страстно целовал его уста, и изгибался под ним, и ублажал его срамной орган ртом. Что делать мне? Не бесполезна ли моя молитва, не навредит ли она мне – ведь мужеложцам уготованы вечные муки и ничто не в силах спасти от адского пламени.
Никакого сходства со святой Агнессой теперь не было в облике графини Абигайль де Фурнель – и отец Бернард, несмотря на свою душевную смуту, увидал жестокий огонечек, блеснувший в глубине ее прекрасных глаз. Ее слова, только что ввергнувшие его в бездну смятения, сейчас будто утратили свою силу и наполнение. Они будто опали, как бессильный мужской орган, и утратили свою значимость.
Он молчал, кровь отхлынула от его щек, и чувствительность в нем сменилась горячим сочувствием. Сейчас, думал отец Бернард, перед ним заблудшая душа, сломленная навалившимся на нее горем женщина, за которую говорит ее отчаяние. Прохладный ветер холодил его затылок и чуть шевелил светлые волосы, и две вороны, усевшись на балюстраду, не сводили глаз с графини и священника.