- Благослови тебя Господь, - прошептал отец Бернард. Он смотрел в разноцветные глаза рыжего мастера – правый, искрящийся майской зеленью, такою же, как на одеянии Богородицы с витража, и левый, темный, почти черный, как таинственный обсидиан.
- Я редко видел смертных, которые могли бы… - Агнис замолчал, осторожно выбирая слова. – Благодаря тебе я понял, что сила может быть и вот такой… тихой…
Пальцы мастера легонько сжали хрупенькое плечо священника. И тому вдруг до дрожи захотелось обнять Агниса, вжаться лбом в его плечо и так остаться – пока не оторвут, пока хватит дыхания. Может, это и есть та любовь, какою любили друг друга первые христиане, гонимые, преследуемые, горевшие как свечи на нероновых кострах? Нет! Он грешник, и мысли эти – грех! Отец Бернард отстранился – слишком поспешно, чтобы Агнис этого не заметил.
Мне ничего от него не надо, думал отец Бернард – только молиться о нем, знать, что есть где-то на Божьей земле рыжий мастер витражей, что играет он на рожке, чародействует перед пламенем, заклинает его, танцует пред пещью огненной как царь Давид пред ковчегом Завета.
- Благослови тебя Господь, добрый мастер Агнис, - тихо и грустно сказал священник. – Спасибо, сын мой, мне необходимо пройтись, свежий воздух укрепит мои силы… Нет, я доберусь до дома, не стоит беспокоиться провожать меня.
Агнис кивнул, но, как показалось отцу Бернарду, несколько опечалился.
- Я хотел бы прийти завтра в вашу мастерскую, - неожиданно для себя сказал священник. Словно губы его сами произнесли это, и опахнуло жаром, сладким и страшным.
А в это время в «Синем льве» шел разговор между бургомистром, г-ном Бокнером, и владельцем рудников г-ном Зейценом. Разговор этот начался уже давно, о нем знали и шептались в Лойдене. Ибо касался он земли у холма Кабанья Голова, которая принадлежала одному из граждан Лойдена, скончавшемуся без наследников и которую бургомистр уже готов был признать выморочной. Господин же Зейцен настаивал, что является дальним родственником покойного «по пряли»* и, стало быть, должен получить холм в наследство. О том, что холм нужен ему не просто для того, чтобы вывести вертикальную шахту одного из тощих рудников, а потому что именно в этой шахте стало попадаться самородное серебро, и жила вела как раз под холм, г-н Зейцен умолчал.
Проходил разговор за добрым пивом, который почтительно подносил Эммер, круглощекий и румяный хозяин «Синего льва».
- Благодарю, хозяин, - так встречал каждую кружку г-н Бокнер, в чье необъятное пузо пиво изливалось подобно водопаду Иматре. - Лучше вашего пива я не пил нигде.
- Что ж, господин Бокнер, стало быть, по рукам? – после хорошего глотка сказал Зейцен. – Треть из прибыли. И руку вашей Лотты. Девчонка-то не станет прекословить?
- По рукам, добрейший Зейцен. Половину прибыли и руку моей Лотты. Она послушная дочь – стерпится-слюбится, - бургомистр продолжал улыбаться, но Зейцен знал, что толстяк не уступит ни гроша. У бургомистра же, который получил сегодня уведомление от главы трибунала святой инквизиции о том, что ему предстоит выступить свидетелем на процессе, сил поторговаться при надобности было хоть отбавляй.
***
Дома, поужинав наскоро, отец Бернард прочел вечернее правило и с сердцем очищенным и умягченным отошел ко сну. Прежде чем заснуть, он вспомнил, как праздновали День Майских Короля и Королевы в его родном городке, как разжигали огромные костры, как прыгали через них парни и девушки в венках из душистых трав. Наверняка и сейчас разожжен там, на пустыре у шеста такой костер, и Агнис прыгает через него, держа за руку Лотту. Бургомистр давно прочит ее за Зейцена. Он, отец Бернард, обязательно должен вразумить ее отца – нельзя отдавать девушку замуж за нелюбимого. Еще недавно он и не подумал бы об этом, но сейчас живо представил, как тоскует юная Лотта в мрачном жилище скупого и сурового рудничника Зейцена, как уходит из ее лица и движений лишь недавно обретенная живость, как становится она такой же мертвой, как все в Лойдене… Нет, он будет бороться! За огонь, за жизнь… за любовь! Он, пастырь, поведет их к свету, покажет его красоту, научит любить его, ибо Христос есть Бог Любви и заповедал людям любить друг друга.
Отец Бернард спал, и снился ему костер – совсем такой же, какой он помнил из детства. А в центре этого костра танцевал Агнис. Был он обнажен, и пламя ластилось к его белой коже, и он то сливался с этим пламенем, то взлетал над ним, и оно лизало его стройные бедра, живот, и был он гибок как молодой стебель. А рыжие длинные пряди его были словно то же яростное, веселое пламя. И, сам того не заметив, священник оказался с ним в этом пламени, они танцевали, и отец Бернард ощущал себя уже не человеком, а неким прекрасным и неподвластным огню существом, таким же, каким был мастер Агнис.
«Отчего же вас нарекли женским именем, мастер?»
«Это не настоящее мое имя, святой отец» - смех, будто засмеялось само пламя и затанцевало еще веселее, заиграло, скользнуло по плечам и обласкало их, стекло жидкою лавой по гибкой спине, по позвонкам, огладило ягодицы.
«На языке одного исчезнувшего народа это означает…»
«…огонь», - продолжает он вслед за рыжим, и тот хохочет, и обнимает отца Бернарда – по-братски, по-мужски, но так нежно… так нежно, Господи…
…Священник проснулся от громкого стука в двери его домика. Стук не испугал – возможно, какому-то несчастному требуется пастырское напутствие в последний тяжкий путь или отпущение грехов.
В душе было все то же светлое умиленное чувство, которое не оставляло его со вчера, а теперь еще более окрепло, отец Бернард нес его как хрупкий сосуд с прозрачной драгоценной влагой. Последнее, что помнилось ему в его сне – поцелуй, и был тот поцелуй жарок, но тем более был он чист и блаженен. Быть может, мне должно отказаться от сана, думал отец Бернард, жить в миру, читать, учиться. Учиться любить. И только потом, достигнув, возможно, иного витка на пути к Свету – снова стать священником, на сей раз в монашеской рясе. С этими мыслями он подошел к двери.
- Именем трибунала святой инквизиции, отворите! – послышалось за дверью.
***
Догорал большой костер, искры от его рассыпавшихся угольев летели в звездную ночь, разбегались прочь от черных головешек. Разбрелись кто куда лихие танцоры, иным ночь остужала головы, иным напротив – туманила мятой, тимьяном, пряной вербеной, любистком и чабрецом, всем своим колдовским, ведьминским разнотравьем.
Только Агнис и Лотта сидели у костра, и остальные, расходясь, не замечали их, будто они стали невидимы для всех, кроме друг друга.
- Скоро в лесу, там, за Гронингом, поспеет земляника, - сказала Лотта. – Знаешь, какая там земляника? Как будто кто обрызгал кустики, густо-густо, красной краской.
- Или кровью, - продолжил с улыбкой Агнис.
- Зачем говорить о крови? – Лотта зябко повела плечами.
- Если бы я могла перенести этот город… подальше. Вот так взять и переставить. Эти холмы – мне кажется, это они высасывают из нас жизнь. Они мстят.
- Мстят? – улыбка Агниса стала шире.
- Не смейся! Много лет тут добывали руду, говорят, что и медь, и серебро. Люди тянули из земли ее соки, и теперь она мстит, она высасывает из них жизнь. Посмотри на нас, на всех – в нас нет жизни! На этот собор посмотри – его тоже построили на деньги, вытянутые из земли. Порой мне страшно подходить к нему, - Лотта прерывисто вздохнула. – Он словно сидит на холме над городом, как затаившийся злобный паук, и смотрит… чем бы еще поживиться. Господи, прости меня, Господи, прости!
Агнис молчал, все с тою же улыбкой глядя на костер.
- Только ты даришь этому собору жизнь, Агнис. Ты и твои витражи. Как будто ты освободил его от древнего темного заклятия. Я так радуюсь, когда смотрю на них – как они преображают… все. И все же… - Лотта опустила глаза и кончиком веточки пошевелила ближайший уголек, - мне радостно, что тебе осталось еще много работы.
- Я должен буду уйти отсюда совсем скоро, - отвечал Агнис.
- Уйти? – со страхом вскрикнула Лотта. Мастер витражей кивнул.
- Нет… - она отчаянно замотала головой, - нет, нет, нет. Ты не можешь вот так все оставить. Господи, Агнис, разве ты не видишь, что я - как тот витраж, которому ты вернул его краски! Я живу, я дышу, я смеюсь только благодаря тебе, а ты собрался уйти! Я…
Она положила руки на плечи мастера и с усилием повернула его, заставляя смотреть на себя.
- Тебе нужен не я, - Агнис осторожно снял руки девушки и слегка сжал ее запястья. – Тебе нужен только мой огонь.
- Тогда дай мне твой огонь, мастер Агнис, - хрипло выдохнула Лотта…
Только равнодушная ночь видела, как руки рыжего мастера избавили девушку от платья, как он сам будто по волшебству тоже оказался нагим, как его губы изучали лицо и тело Лотты, которая изгибалась и постанывала, чувствуя, как пальцы Агниса проникают в ее тайное местечко, хозяйничают там с бесстыдством огоньков пламени, занимающихся из непотушенного вовремя уголька. И Лотта стонала, будто пела, приветствуя разливающийся по ее жилам огненный ток; огненный ток превратил невинную девушку в вакханку – не стыдясь ничего, она возвращала Агнису жаркие ласки, целовала его лицо, шею, ключицы, шаловливым язычком проходилась по соскам и спускалась к средоточию мужской силы, которое восставало под ее губами. И когда Агнис, опрокинув ее навзничь, одним сильным движением ворвался в ее девственность – из горла Лотты вырвался короткий вскрик. Вспыхнула солома, занялась, побежали огонечки – вовсю побежал огненный ток по жилам, и билась между телами страсть, острая и жгучая, как сам огонь, когда Агнис двигался в теле девушки, резко и сильно, будто испытывая ее, пробуя, как пробуют жар в стеклодувной печи. Горяч жар, жгуч и яростен, течет живой огонь от тела к телу, от мужчины к юной женщине и распускается в ее недрах огненным жгучим цветком.
До утра, до первых петушиных криков не разомкнули они объятий - и лишь когда чуть засветлел край неба, когда где-то там, на востоке из лона ночи начало выкатываться рожденное в муках солнце, утомленная, насытившаяся Лотта уснула. И во сне ее теперь не было ничего детского – это был сон едва родившейся на свет женщины.
Лотта спала крепко и потому не слышала, как зашелестели черные крылья, как Агнис осторожно, чтобы не разбудить ее, привстал и долго говорил о чем-то с обладателем черных крыльев – говорили они на языке, непонятном ни одному из смертных, но видно было, что Агниса этот разговор поверг едва ли не в бешенство.
Он лежал потом без сна, закинув руки за голову и устремив взор в светлеющее небо. Когда Лотта проснулась, он не сказал ей ни слова, просто взял за руку и повел в город, где они расстались у дома бургомистра. Старая служанка Катрин спала неслышным старческим сном, и Лотта счастливо проскользнула мимо нее. За завтраком же Катрин была свято убеждена, что юная хозяйка проспала всю ночь в своей постели, и именно это она сказала вернувшемуся лишь засветло бургомистру.
А поутру, когда солнце уже поднялось над холмами, весь Лойден узнал, что прибывший трибунал святой инквизиции во главе с преподобным Алонзо Крумпом, известным как бич Господень и гроза еретиков, нечестивцев и чернокнижников, повелел взять под стражу священника собора святой Барбары отца Бернарда.
***
И на следующий день в большом зале ратуши Лойдена состоялся суд. Мессир Алонзо, в своей белой рясе и черной пелерине, восседал посередине в узком кресле с высокой спинкой, сам столь же прямой и неподвижный как эта спинка. Рядом с ним сидел настоятель собора святой Барбары, и взгляды, которые он бросал на арестованного, говорили скорее о недовольстве нарушением собственного спокойствия, нежели о пастырском гневе и стыде за преступившего закон служителя церкви.
Отец Бернард, с которого сняли сутану, казался совсем мальчишкой в одних портах и нижней рубахе. Но держался он спокойно и твердо.
Спрошенный, вел ли он разговоры, в которых хулил бы правосудие святой инквизиции и вступался за осужденного колдуна, он отвечал, что говорил лишь о милосердии Господнем. На это глава трибунала коротко кивнул, и писец отметил что-то в своих бумагах.
Спрошенный, был ли он на нечестивом празднестве, он отвечал, что ни на каком нечестивом празднестве не был. На что секретарь, повинуясь кивку главы трибунала, зачитал показания, в которых свидетель утверждал, что отец Бернард собственноручно короновал венком мастера витражей Агниса Пира, тем самым нанеся неслыханное оскорбление его величеству императору и поправ установленный Господом миропорядок.
Священник отвечал, что о празднике Майских Короля и Королевы знают все и давно, и что в веселье нет ничего дурного, ибо напротив, уныние есть смертный грех против Господа.
Тогда секретарь, взглянув на мессира Алонзо, сказал, что графиня Абигайль де Фурнель, почтенная вдова графа де Фурнеля, особа благочестивая и набожная, обвиняет священника собора святой Барбары в гнусных домогательствах, в склонении ко греховному плотскому сношению.
«Означенный Бернард, коего язык не поворачивается именовать служителем Матери нашей Церкви, обнажившись передо мною гнусно, склонял меня к ласкам поистине богомерзким…» - читал секретарь.
- Ложь! – воскликнул отец Бернард и рванулся было, но стражники натянули цепи, которыми были скованы его руки. – Ложь воистину богомерзкая, ибо изречена демоном!
- Есть ли предел коварству сатанинскому, - тихо и устало проговорил мессир Алонзо, не обращаясь ни к кому отдельно. – Сказано, что в последние времена и сатана примет облик ангела света.
Отец Бернард слушал главу трибунала с просветлевшим лицом. Мессир Алонзо был славен своей проницательностью и умением прозревать лицо врага рода человеческого в самом невинном лике, и священник сейчас всем собой поверил в правдивость этой молвы.
- Поистине, те времена уж наступили, если служитель церкви оказывается повинен во столь тяжких деяниях, - продолжил мессир Алонзо. И отец Бернард на мгновение прикрыл глаза.
- Поистине последние времена пришли, если в суде святой инквизиции принимается на веру слово демона, который, будучи спрошен об имени, принимает свой истинный мерзостный облик! – твердо проговорил отец Бернард. Он начал рассказывать о том, что произошло в соборе между ним и графиней, но видел, что глаза всех присутствующих будто задернуты темными шторами, что они не видят его, но видят лишь то, что видеть хотят, и не слышат его слов.
- Пригласите господина Бокнера, - молвил секретарь старшему стражнику. Тот послушно кивнул и выбежал было, но тотчас вернулся с видом крайне растерянным. А за ним ворвалось двое стражей, стоявших снаружи ратуши, и вместе с ними ворвался вопль такой силы, что даже невозмутимый мессир Алонзо поднялся со своего места.
- Господин Бокнер… - мычал один из стражников, вращая глазами как ярмарочная кукла.
- Господин Бокнер сгорел! – выпалил второй.
Комментарий к 5. Ночь
* - по женской линии
========== 6. Бог огня ==========
Ну что ж, внимательный слушатель мой, история моя - как солнце, что перевалило зенит и плывет по дну небесной чаши к западу, клонится к своему закату. Немного, совсем немного терпения потребуется тебе, чтобы дождаться ее окончания.
Отец Бернард, про которого, казалось, разом забыли все, кроме его стражников, с недоумением прислушивался к рассказу – выходило, что г-н Бокнер уже направлялся ко входу в ратушу, когда его остановил мастер витражей. Он спросил бургомистра, был ли тот в Гронинге, когда там сжигали чародея.
Бургомистр ответил с пренебрежением, что был и что каждому доброму христианину должно хоть раз присутствовать при подобном зрелище. А лукавые лицемеры, жалеющие тех, кого осуждает святая инквизиция, сами достойны подобной казни.
- Тогда мастер Агнис сказал, что человеческое тело горит плохо, - торопливо рассказывал стражник, - в нем слишком много жира и воды. Оно для огня не создано. Именно оттого сжигаемые часто умирают от удушья и боли, прежде чем огонь до них добирается. Однако он, Агнис, поможет бургомистру, несмотря на то, что тот полон жира. И тут он швырнул что-то в бургомистра – словно у него в руках был камень или комок земли. Но в руках у этого рыжего ничего не было, Господом клянусь! И господин Бокнер тотчас вспыхнул, как сухой трут, и во мгновение ока обратился в угольки…