Это было как прекрасный пир, как чудесный подарок. Отец Бернард начал думать о просвещении, о школе для лойденских ребятишек – те из них, кого отцы и матери решали учить грамоте, вынуждены были пешком ходить в Гронинг, потому что единственный на весь Лойден учитель сбежал с женой булочника еще пять лет назад. Священник уже представлял себе, как будет вести детей к свету, как с помощью книг поможет им понять, сколь прекрасно Божье творение, как вложит в их головки идеалы добра, красоты… любви. Дети, они ведь как то расплавленное стекло, из которого Агнис Пир делает витражи, из которого мастерит затейливые фигурки. Ало-огненный феникс представился отцу Бернарду – с раскрытым клювом и широко распахнутыми крыльями.
Стекло плавится, пока горячо. До сих пор отец Бернард был, как те несчастные, затянутые патиной грязи витражи, которым искусный мастер возвращает блеск и красоту. Красоту… Будто наяву, отец Бернард увидел Агниса со стеклодувной трубкой у огнедышащей печи, и вновь залюбовался его движениями, игрой пламени на вдохновенном острочертном лице.
Агнис расплавил меня, подумал священник, превратил в стекольную массу… и от этого хорошо и больно. Больно, ибо все болести мира стали ощущаться стократ сильнее, оставаясь как примеси остаются в расплавленном стекле. И порой отец Бернард проливал слезы в исповедальне вместе с кающимся, которого увещевал так ласково и со столь неподдельным сочувствием, что даже грубый сукновал или трубочист утирал глаза и шумно сморкался в рукав, и уходил после исповеди с душою очищенной, и произносил слова молитвы с теплою почти детской верой.
Взглянув в окно, отец Бернард остановил взор на серых неприветливых тучах, обычных для Лойдена в любую пору года. Ведь сейчас май, с мукой в душе подумал отец Бернард. Ведь в мае… в мае должно веселиться, природа цветет и славит Творца, оmnia sol temperat, purus et subtilis - солнце согревает все, чистое и ласковое. Что же случилось с городом, в который не заглядывает солнце?
Священнику показалось, что он слышит нечто, схожее с пением свирели или пастушьего рожка – но совсем далеким, почти призрачным, не громче комариного писка.
Ты, верно, догадался, слушатель, что отец Бернард недолго сидел за книгами – внутреннее беспокойство погнало его прочь из книгохранилища. Он вышел на балюстраду, спустился к подножию холма – и понял, что музыка ему не причудилась, она действительно стала слышнее, и вплелся в нее слегка хриплый, как голос простуженного по весне скворца, и чуть фальшивящий голос скрипки, и бубуханье большого барабана, и отвратительный скрип роммель-пота.
И пройдя еще немного, увидел отец Бернард, что на том самом месте, где казнили дезертира и где столб вместе со своей жертвой, плакальщицей и палачом был объят губительным пламенем, сейчас возвышается другой столб. И на нем также закреплено колесо. Однако, подойдя ближе, священник вдруг понял, что это вовсе не колесо, а что-то вроде майского венка, только без обычных длинных лент.
Никогда прежде на его памяти в Лойдене не праздновался День Майских Короля и Королевы, да и сейчас праздновать его уже поздно, подумал священник - май подходит к концу. Но пляшущие и веселящиеся вокруг шеста дети и молодежь даже не думали об этом – они танцевали, смеялись и вовсю плясали под серебряный рожок, на котором играл Агнис Пир. Помогавшие ему музыканты то и дело оставляли свои орудия и тоже пускались в пляс.
- Эй, а теперь выберем майского короля! – услышал отец Бернард среди топота и смеха задорный голос. И подошел к самому шесту. Музыка смолкла, и танцующие разом остановились, будто испугавшись. Отец Бернард со внутренней болью почувствовал, что вторгся на чужую землю, что ему нет и не может быть места на этом веселом празднике.
В этот миг тучи разошлись, и в просвет хлынули солнечные лучи, ликующие, разящие как стрелы, которые мечут в готовый сдаться город.
- Молитвы нашего святого отца вернули солнце! – весело воскликнул Агнис. Священник не успел ничего возразить, как мастер витражей протянул ему венок, сплетенный из душистых трав, благоухающий любистком и мятой.
Ты удивишься, слушатель мой, но отцу Бернарду даже не пришла в голову мысль обличить эту традицию поганых язычников. Ему вдруг стало весело, необычайно весело, словно благодатное солнце осветило самую его душу. И когда Агнис снова заиграл на рожке, отец Бернард взял венок обеими руками, и обеими же руками водрузил его на рыжеволосую голову – так бережно и благоговейно, словно короновал настоящего короля.
На мгновение все замерли, а затем раздались приветственные клики:
- Да здравствует Майский Король! Виват, король!
- Избери себе королеву! – кричал сын башмачника, тихий забитый парнишка – повивальная бабка при рождении вывернула малышу ногу, и он на всю жизнь остался хромым. Но сейчас он вовсю колотил в большой барабан и радовался не менее других.
- Ну что ж… - Агнис окинул взглядом всех. Отцу Бернарду показалось, что разноцветные глаза рыжего мастера задержались на нем долее, нежели была в том надобность. Но Агнис быстро отвел взгляд и подошел к зардевшейся Лотте.
- Королева, виват Майской Королеве! – закричала молодежь, когда Агнис надел ей на голову венок.
Священником овладело странное чувство томительной тоски. Однажды ему уже пришлось бороться с низким вожделением, забравшимся в его мысли и мечтания – он будто наяву увидел Агниса нагим, с разметавшимися по плечам огненно-рыжим прядям, увидел игру пламени на его белой коже, видел его орган, поднявший алую огненную головку, видел изящество движений Агниса, стройность и гибкость всего худого подвижного тела, столь же сильного, как и огонь. Изыди, смертельный искус! Отец Бернард прибег тогда ко флагеллуму, который оставил на его спине кровавые раны, и боль физическая заглушала боль душевную – недоступно… не дозволено, грешно.
И сейчас он почти завидовал… И не знал, кому завидовал более. Рыжему мастеру витражных дел, который мог столь свободно радоваться жизни, который видел ее красоту и дарил ее другим щедро, как огонь дарит свое тепло – или той, которую мастер выбрал. В смятении от последней мысли, отец Бернард повернулся и, не сказав ни слова, почти бегом устремился прочь.
Когда он прибежал к собору, тот почти испугал его своими мертвенно-серыми стенами, бледными, будто лицо трупа. Неужели это храм Божий, неужели эти паучьи лапы контрафорсов поддерживают стены дома Господня? Священник вбежал в притвор и остановился как вкопанный. Начавшее спускаться к западу солнце, разъевшее серые тучи, как кислота разъедает металл, обтекало бледные стены и ярко освещало витражи. И в душу священника снизошел мир.
Вспомнился один бродячий проповедник, слышанный еще в пору ученичества – тот лукавый проповедник говорил, что витражи искажают свет Божий. Ложь! Они лишь показывают людям красоту мира Господня, очищая их души.
Как Агнису удается так быстро восстанавливать их, подумал отец Бернард – ведь труд этот столь кропотлив и требует неустанного внимания. На исповеди один из его подручных вдруг разразился целой филиппикой – весьма, правда, сбивчивой и отнюдь не отличающейся красотой слога: Агнис-мастер, говорил подручный, колдун и чародей, ибо иначе как мог бы он разогреть стекло так, что там расходился золотой порошок, и почти без мехов, «заклинатель огня он, что ли?» И что Агнис все ночи сидит в мастерской, ночует там, и столь быстро у него получается работать, иной раз за ночь он может очистить целый высокий витраж – «не иначе, святой отец, бесы ему служат». Отец Бернард постарался вразумить парня, сказав, что ревность и зависть есть чувства греховные и пагубные для души, и, увлекшись и расчувствовавшись, заговорил, волнуясь, о красоте и Божьем даре, которым вне сомнения, обладает Агнис, и что Петеру, подручному, надлежит постараться перенять елико возможно, сие мастерство, а не клеветать злоречиво на своего мастера. Пристыженный парень покаялся и в качестве епитимьи должен был прочесть пятнадцать раз «Верую».
Сейчас отец Бернард подумал, что нужно было бы просто привести парня в храм, когда яркое солнце освещает витражи. Как сегодня.
И один из больших витражей апсиды, «Поклонение волхвов», будто ударил его по глазам своими яркими, радостными красками – торжествующая зелень виноградных лоз над головами ангелов, взирающих с благоговением на Приснодеву и Божественного Младенца, нежная зелень одеяния Пресвятой Девы и ее густо-синий плащ. Охряные, шафранные и коричневые одеяния смуглых волхвов. И какой прекрасной, девственно-чистой среди этой яркости выглядит нежно-палевая, как лепестки чайной розы, кожа Богомладенца, как трепетен, хрупок бледно-розовый цвет лица Богородицы. И золотистый свет, струящийся на Богоматерь с Младенцем из рук ангела, сейчас воистину свет небесный. У священника перехватило горло, он упал на колени там, где стоял, и, обливаясь умиленными слезами, зашептал молитву. Он молился горячо, молился за то, чтобы сердца человеческие отверзлись красоте Божьего творения, ибо сей мир есть в лучших своих чертах отражением мира Горнего; молился за умягчение ожесточенных душой. И за дарителя земной радости, искусного мастера раба Божия Агниса молился отец Бернард – уже не словами из молитвенника, но своими, которые подсказывало ему сердце.
Понемногу к нему возвращалось спокойствие. Не вставая с колен, отец Бернард осенил себя крестным знамением, чувствуя во всем теле легкость и слабость почти младенческую. Будьте яко дети, завещал Господь. Ему казалось, что в нем сейчас находится хрупкий хрустальный сосуд с чистой как слеза водой. Еще раз перекрестившись, он медленно поднялся с колен и, перебирая четки, вышел в притвор.
- Святой отец! – услышал он восклицание и увидел входящую быстрым шагом графиню Абигайль де Фурнель. – Неужели это правда? Неужели правда то, что говорили мне?
Она отступила к стене, сложила руки, будто для молитвы.
- Вы благословили языческое празднество? Вы были там и сами короновали… Это ужасно! Вы, пастырь, благословляете грех!
Отцу Бернарду вдруг почудилось, что прекрасное лицо графини исказила нелюдская злоба, но миг спустя черты вернули прежнее спокойствие, только в глазах блестел красноватый огонечек.
- Нет ничего дурного в радости молодости, - отвечал священник. Голос его будто парил над землей, и лицо его было светло и спокойно.
- Вы… покровительствуете этому негодяю! – воскликнула графиня Абигайль. – Разве вы не видите, как отвратительно то, как искажает он… свет? Разве бывает такая зелень, такая лазурь… такие лица? Разве таким был сотворен мир?
Графиня отвернулась, словно ей отвратителен был даже сам вид освещенных витражей, и сощурилась, будто солнце било ей в глаза. Отец Бернард вспомнил то, что особо поражало его во время воскресной проповеди – графиня Абигайль ни разу не подняла глаз, ни разу не взглянула на алтарь, на витражи. Он было счел это признаком смирения…
- Прошу вас, святой отец, выйдемте на воздух. Здесь так душно, видно он травил стекла кислотой, и испарения… - графиня повернулась и почти выбежала из собора в притвор, будто преследуемая жестокими врагами.
- Дитя мое, - с сочувственной улыбкой отец Бернард пошел за ней. Внезапно взгляд его упал на фигуру Приснодевы на витраже. «Такие лица»… Господи, пронеслось в голове священника, она ненавидит не витраж – она ненавидит то, что изображено на нем, Тех, Кто изображен…
Всего несколько шагов смог сделать отец Бернард и остановился у выхода в притвор – что-то властно повелевало ему не покидать храма.
Видя, что священник не следует за ней, графиня принуждена была вернуться.
- Отец мой! – в голосе ее сейчас слышалось голубиное воркование, а прекрасные темные глаза были полны скорбью. – Простите меня, отец, ибо я великая грешница!
Она упала на колени в дверях притвора - будто сломленный, подрубленный под корень цветок.
- Покайтесь, дочь моя, - отец Бернард подошел к молодой женщине и склонился, желая помочь ей подняться. – Ибо милосерд…
Он не договорил – графиня с неженской силой обхватила его руками и впилась алыми губами в его губы. Уста ее были сладки и нежны, и отец Бернард почувствовал слабость и дурноту; он силился оттолкнуть ее, силился прочесть молитву, но не мог вспомнить ни слова. А графиня тесно прижималась к нему, руки ее шарили по его сутане, и были они холодны как лед, и мягки, и искусны в ласках, и тело священника начало отзываться на эти ласки, и уд его окреп и отвердел. Отец Бернард вдруг увидел графиню Абигайль обнаженной, и кожа ее была, словно спелый персик, озлащена легким пушком, и груди ее были теми самыми ягнятами, которые воспевал премудрый Соломон, и живот ее был как чаша, и прекрасные волосы струились по плечам…
- Я люблю вас, святой отец, я хочу вас… Не дайте пропасть бедной грешнице! – долетали до него безумные слова.
«Матерь Божья, спаси и сохрани…» Приснодева на витраже вдруг взглянула на него с беспредельной нежностью, и лицо ее было светло и прекрасно красотой не земной, но небесной. Будто приподняло священника, он стряхнул с себя руки женщины и встал на ноги. И красное похотливое марево разом спало с его глаз.
- Кто ты? – спросил он, глядя на замершую у его ног графиню. Голос его был твердым – столь же твердым, каким был теперь его дух.
Внимательный слушатель мой, поверь, что невозможно даже описать мерзостное шипение, какое вырвалось из прекрасного рта той, что носила имя Абигайль де Фурнель – оно подобно было ядовитому шипу гадов, что скрываются в Бездне. И в шипе различил отец Бернард слово «Абраэль» - ибо, спрошенные прямо, демоны не могут не назваться.
- qui habitat in abscondito Excelsi in umbraculo Domini commorabitur *, - срывающимся голосом начал читать отец Бернард. Он был бледен как сама смерть, и только кажущиеся сейчас огромными глаза, синие, как лазурный плащ Пресвятой Богородицы, жили на его лице. Графиня корчилась на полу у ног священника, как придавленная каблуком гадина.
- super aspidem et basiliscum calcabis*… - и едва отец Бернард произнес это, на месте графини Абигайль предстало существо, до пояса подобное человеку, причем равно схожее с мужчиною и с женщиной. Ниже пояса же клубились безобразные черные щупальца. И существо корчилось и извивалось, и щупальца его, как плети со свистом рассекали воздух.
Отец Бернард вскрикнул от ужаса и осел на пол.
- Это будет твоей погибелью, священник, - прошипело существо, снова обретая облик красавицы графини. И бросилось к выходу.
Комментарий к 4. Истинный свет
* - (лат.)”Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится … на аспида и василиска наступишь” 90-й псалом Давида. Зачастую используется как молитва в опасной ситуации.
========== 5. Ночь ==========
Склонилось к западу солнце, уже почти скрывшись за холмом, и протянулись долгие тени от росших у собора святой Барбары могучих кленов, когда отец Бернард открыл глаза. Открыл он глаза оттого, что кто-то брызгал водой на его лицо, кто-то хлопал его по щекам, кто-то причитал, поскуливая жалобно, будто забытый под дождем щенок.
- Святой отец… очнитесь, отче! Господи, Матерь Божия… очнитесь, пожалуйста! – разобрал он, наконец, голос Лотты, дочери г-на Бокнера, лойденского бургомистра. Однако лицо склонившего над ним человека было острочертным лицом мастера Агниса, и было оно внимательным, но отнюдь не озабоченным – так смотрит мальчишка на муравьев в муравейнике, когда желает понять, куда они бегут и что тащат в крохотных лапках.
И, несмотря на это, отец Бернард сразу ощутил идущее от Агниса живое тепло и сделал даже движение навстречу ему. Словно предугадав это движение, Агнис что-то тихо сказал Лотте, которая тотчас же поднялась на ноги и вышла.
- Поднимайтесь, святой отец, - сказал затем мастер витражей и, обхватив священника за плечи, помог ему встать. Голова у отца Бернарда закружилась, и он почти привалился к плечу Агниса.
- Держитесь-ка за меня, - мастер был почти на полголовы выше отца Бернарда, и хотя вовсе не был здоровяком, все же казался ощутимо крепче худенького священника. Вдвоем они вышли в притвор и остановились у высокой двустворчатой двери.