А кот перестал щуриться и проводил туриста внимательным взглядом широко открытых янтарных глаз.
========== 3. Перекресток ==========
Наши дни
Поезд опоздал. Притащился на вокзал, словно полусгнившая колода, которую перевернули в лесу мальчишки; и потревоженными жуками, мокрицами и уховертками стали выползать из его пропоротых дверями боков пассажиры.
Туристы вывалились в числе последних, причем Харлампий умудрился едва не упустить свой рюкзак в щель между вагоном и платформой. Гиды по сравнению с остальными были навьючены как два ослика, особенно невысокий щуплый Слава, в чьем большущем рюкзаке помещался весь провиант, необходимый для преодоления первого отрезка маршрута. Толик, тащивший гораздо более легкие спальники и карематы, а также фонари, вилки-тарелки и котелок, картинно поигрывал мускулами, когда оказывался в зоне видимости девушек из эйч-ар отдела.
Замызганный вокзальчик робко вздрагивал под усиливающимся ветром, нагонявшим тяжелые плотные облака. Того, кто должен был к ним присоединиться в Володарске, на вокзале не оказалось; ответственный Слава справился у кассирши и, получив неприязненный ответ, что ожидать их будут на первой стоянке, заторопился к выходу, провожаемый взглядом полупьяной уборщицы, бессмысленно вошкавшейся с тряпкой и ведром у двери в туалет.
Они вышли на крохотную привокзальную площадь, на которой скорбно указывал вдаль неведомый герой войны, труда, а может, и того, и другого разом.
- У автомобиля вид опасного сумасшедшего, - сказала вдруг Зара, остановившись перед «газелью», которая должна была довезти их до начала пешеходной части маршрута. Харлампий покрутил пальцем у виска и выразительно присвистнул. Остальные сделали вид, что не расслышали.
Лина тоже решила не обращать внимания на всегдашние Зарины странности – хотя насчет машины… Что-то есть дикое и безумное в выражении железной морды “газели”, сказала себе Лина – и тут же подумала, что это уже определенно тянет на клинику. «Газель» как «газель» - желтая, не новая, но чистенькая. И водитель такой же – не новый, но чистенький, с седыми усами щеточкой.
«А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа…» - пропел Саня-айтишник, когда они грузились.
«А все-таки жаль… жаль… жаль…» - тикало в голове Лины, пока они, мотаясь из стороны в сторону по обтянутым потрескавшимся дерматином сидениям, трясясь и подпрыгивая на володарском асфальте, ехали сперва по главной и единственной улице, потом по более узким и неглавным, а потом - по совсем неглавным и совсем уж без асфальта. Домики – деревянные, с подслеповатыми давно немытыми окошками, и новые, с коричневыми и зелеными крышами из дешевой металлочерепицы, - провожали их тем же тупым сочувствующим и тоскующим взглядом, что и пьяная уборщица на вокзале. Вспомнился желтоглазый вокзальный кот, пристально смотревший на Лину, пока Слава бегал к кассе. Обожающая котов Жанна протянула было к нему руку, но желтоглазый бросил на нее взгляд, полный настолько древнего ледяного презрения, что Жанне сделалось не по себе. “И днем и ночью кот ученый все бродит по цепи кругом”, - продекламировал Харлампий. Кот же продолжил смотреть на Лину. А все-таки жаль, читалось в его глазах…
Усы-щеточки водителя то и дело подозрительно ходили, будто он все принюхивался. Сидевший с ним рядом Слава видел, как водила все посматривал на тяжелеющее, надвигающееся воинство серых туч, как становился водила все угрюмее.
- Дальше не повезу, - «газель» остановилась у группки деревянных домиков, облезлых и заброшенных, что столпились на изломе кривой улочки, нырявшей затем в низинку и убегавшей суетливо к серевшему невдалеке лесу.
- Договор был до леса, - возмутился Толик. – Нехорошо, дядя.
- Я тебе не дядя, и ты мне не племяш, - сурово отрезал водила. – Хочешь – плати половину, а к лесу не поеду.
Толик начал было говорить что-то еще, вынул мобильный. Его поддержали, заговорили все разом. Молчала только Лина, считавшая, что инструктора должны разобраться сами, и Зара, засмотревшаяся на убегающую к лесу разбитую дорогу.
Слава молча выволок свой тяжелый рюкзак, сгрузил его на жухлую траву у полуразвалившегося забора, помог выгрузить вещи девушек. Потом так же молча подошел к водителю и расплатился с ним.
- Пару деньков бы подождали в Сурьево-то ехать, - пробормотал смягчившийся от Славиной покладистости водитель. Он послюнил палец и тщательно счел купюры. – Самое гиблое это у нас время, когда гуси в отлет летят. Как улетят – так покойнее станет. И в лес на ночь глядя не ходите. Обождите утра.
- Да какой «на ночь глядя»? – засмеялся кто-то. – Час дня.
- Пока то да се, - буркнул водитель, снова становясь мрачным, - уж и ночь заглянет. А она тут…
Он разом оборвал разговор, прихлопнул плотнее дверь и, с ревом развернувшись, уехал, оставив после себя облако солярной вони и осыпающиеся осколки порушенной тишины. Осыпались осколки, и снова зазвенела тишина, выпевая в сознании Лины про то, что «а все-таки жаль…»
От стены одного из домиков отделился человек в серой ветровке, с рюкзаком за плечами. Неспешно подошел к галдящим туристам.
- Вы Ярослав? – сразу обратился он к Славе. Тот оторвался от своего рюкзака. Подошедший был высок и сложен спортивно, темные волосы его чуть тронула седина. Странным показалось Славе его лицо – почти неподвижное, будто искусно сделанная маска, изготовленная скорее ремесленником, чем художником. Чуть припухшие властные губы. Глаза, слишком маленькие для этого красивого бесстрастного лица, быстро оглядели всех, задерживаясь на каждом безупречно равные доли мгновения.
Парни сразу подошедшего за соперника приняли – так издревле с приглушенной злобой встречают жеребцы одинокого приблудившегося коня, жадного до табунских кобыл, прижимают уши, сердятся. Саша из айти-отдела уши не прижимал, но в глазах его и его товарищей появился тот особый огонек, который так знаком приготовившимся к драке. Тссс… века, тысячелетия присыпали песком этот тлеющий огонек, но деться-то он никуда не делся. Никуда ему не деться. И припухшие губы, и острые глаза незнакомца, оценивающие, выхватывающие из пространства женские фигуры, как выхватывает их фотографический аппарат – этому тоже много столетий, и от этого тоже никуда не деться.
- Максим Мержеевский, если я не ошибаюсь? – изысканно вежливо спросил подошедшего Толик. И уже не столь изысканно продолжил: – А где же ваша спутница?
- Я один, – коротко ответил тот. – Максим Мержеев. Называть можно Мадсом, так короче, удобнее и мне привычнее.
Все по очереди представились, причем девушки отчего-то почувствовали неловкость – Мадс кивал, услышав их имена, будто ставил мысленно галочку против каждого.
Из всех он увидел только двух. Которая же? Высокая… или вон та? Должна быть одна, та, которая подойдет старухе. Принюхаться, почуять – для этого он здесь.
Закружить, заговорить, приручить и сделать безопасной – чтобы не горело, чтобы не дышалось солнечным огнем, чтоб не выпевалось в такт лесным шорохам, не шлось чтоб по упругой лесной подстилке. И чтоб вода осталась сонным царством, не колыхалась, застыла, замолчала бы, а туман, как и столетия назад, лежал бы по ложкам и ложбинкам. И деревья бы молча умирали, как оставленные стоять насмерть воины.
Кто? Которая? Одна – как костерище огромное, огнями-руками во все стороны хвать-похвать, что схватит - все ее. Костерица-мастерица, ветер подует – костер раздует, нет ветра – и костер утихнет, сложится, утечет под угли. Но уж раздует если – взовьется пламя до самого неба, и что схватит – все ее. Сильна. Как костер сильна и как костер же ненасытна. Все пожрет, до чего дотянется.
Вторая же – уголек. Тлеющий, тот, что встарь охотникам и запал подожжет, и огонь разведет, и согреет в ночь лесную. Но мала ее сила, как у уголька. И хватать не будет. Мала сила.
За оставшиеся полдня они должны пройти этот лесок, выйти к берегу озерца, - там бывший лесной кордон. Домик, запас продуктов туда завезли заранее, есть печка.
- Ну что, пошли, господа и дамы!
Последнее прозвучало глупо; Слава, почувствовав неловкость, вздернул и без того вздернутый нос, взгромоздил на спину рюкзак и первым зашагал вниз по дороге. Остальные потянулись за ним.
Дорога была сухой, идти по ней было легко, и даже пустырь с прижухлой жело-серой травой не портил. Безвременье… колесики часов остановились, застыли, замерли. Позванивают только высоковольтные провода в стороне, жужжат, как взбудораженный рой. Да еле слышно колотятся друг об друга высохшие буроватые стебли на пустыре.
Лес надвигался – серо-красновато-желтый и неясный, неяркий, не такой, какой можно было ожидать осенью, словно подернут невидимой паутиной бледности и нездоровья. Осинник, красновато-коричневый, как гретый много раз борщ, березняк, болезненно-бледный, как желток магазинного яйца. Лине казалось, лес робко машет ей, стеснительно, будто не надеялся на внимание. И она вбирала в себя лес, радостно приветствуя его всем своим существом. В детстве Лина часто воображала себя владычицей деревьев, она приходила в детский сад и здоровалась со всеми росшими там - липами, тополем, кленами и молоденькой елочкой. Но придя в садик после Нового года, Лина увидела, что елочка исчезла. Чтобы утешить отчаянно ревущую дочку, мама рассказывала ей о лесном детском саду, в который ушла елочка, и в котором было много других елочек – «у вас она была одна, ей было одиноко – а там у нее много подружек». С тех пор Лина все свое внимание перенесла на тополь, который тоже был один. А вдруг и он уйдет? Правда, она подозревала что для детского сада, пусть и лесного, тополь был великоват – но ведь есть, наверное и для взрослых деревьев сад? Как у людей больница, куда они с мамой отвезли бабушку…
- А я в детстве казалась себе повелительницей ангелов, - донесся до Лины голос Зары. Зара шла неожиданно скоро, ощущая дыхание идущего за ней Мадса. Впервые мужчина действовал на нее так сильно, остро и опьяняюще. И не пугал. Напротив – Мадс словно избавлял ее сейчас от того просачивающегося из самых темных глубин безумия, с которым сама Зара порой не могла справиться. Особенно худо приходилось ей в поездке - безумием был, казалось, полон весь мир, безумие было в изогнутых, искорёженных березах и осинах по обе стороны тропки, в перезвоне ветвей и перешептывании листьев, в прелом густом грибном запахе, поднимавшемся от земли и шибавшем в нос не хуже кваса в летнюю жару. И в тропке, которая едва видна была, едва угадывалась.
Да и сам лес казался безумным – про такой только в книгах пишут и в кино снимают. Сухостой, иссохшие, вытянувшие в предсмертной муке ветви высохших осинок, бурелом, гнилье, валявшееся на каждом шагу, изредка попадающиеся каменные останцы, поросшие мхом, торчащие из земли как полусгнившие зубы – мрачно и жалко.
И от этого безумия Мадс ее избавлял с необычайной легкостью, будто ему это ничего не стоило. Зара шла и шла, без мыслей, ощущая себя пустой и легкой, уже не оглядываясь по сторонам, видя лишь спину идущего впереди Харлампия.
- Говорят, тут часто молниями людей бьет, - нарушил кто-то из девушек всеобщее пыхтящее молчание.
- И лепреконы охраняют тут свои сокровища, - шутливо отозвался Толик. – Малютки-медовары в пещерах под землей.
Все засмеялись.
- Что-что – а сокровища тут есть, - впервые подал голос Мадс. Он говорил негромко, глубоким приятным баритоном, и голос его удивительно четко разносился в прохладном влажном воздухе. – Молнии просто так не бьют, есть залежи железной руды или магнитного колчедана. И рассказы о кующих золото-серебро карликах тоже не на пустом месте возникают.
Лина спиной почувствовала странное напряжение – после слов Мадса перед ее глазами возникло что-то вроде Кащеевой пещеры, как рисуют в детских книжках, темной в черноту, с горой ярко-золотых монет посередине. И она могла поклясться, что подобное видение возникло у всех остальных – нервно засопел позади Харлампий, унылое шарканье сзади утихло, все прибавили ходу.
Хорошо бы действительно найти клад, думал Слава, шедший впереди всех. Бог с ними с двадцатью пятью процентами законных – главное, что после этого он уже не будет обычным гидом-инструктором, а вполне возможно станет известным. А самое главное – вдруг да после этого… Делая вид перед самим собой, что ему просто нужно проверить как идет группа, Слава оглянулся. И конечно первый, вернее, первая, кого он увидел, была Лина, шедшая прямо за ним. Раскрасневшаяся на свежем воздухе, с горящими темными глазами и чуть встрепавшимися коротко стрижеными волосами, Лина была так хороша, что Слава на секунду забыл, где он и что он.
- Там, в кордоне, живет один старичок, - продолжал Мадс так, будто и не было этой полной золотых видений паузы, – бывший ссыльный, ему лет сто, наверное. Финеес Аронович Нуэйт.
- Он и про богатства знает? – пропыхтел насмешливо Харлампий.
- Он все знает, - коротко и веско ответил Мадс. И снова его слова по-особому врезались в сознание, тавруя каждого как племенное животное.
Дальнейший кусок пути прошел в молчании, идти всем было удивительно легко, несмотря на кочки и бурелом, на гнилые коряги и даже несмотря на странную тишину окружавшего их леса. Люди шли молча, двигаясь как заведенные автоматы – без мыслей и почти без цели.
Избенка заброшенного лесничего кордона выпрыгнула на них из леса так неожиданно, что даже бывавший в этих местах Слава резко остановился, а Лина с размаху едва не налетела на него.
В домике было пусто. Слава, который раньше не слышал ни о каком ссыльном старичке, этому не удивился, но Мадс, казалось, пребывал в настоящей растерянности, даже его неподвижное застывшее лицо чуть оживилось. Он несколько раз обошел избушку, будто охотничий пес, потерявший след, заглянул в углы . Удостоверившись, что старичка, о котором он говорил, нигде нет, Мадс принял прежний уверенный вид, но Лина откуда-то знала, что сейчас он притворяется.
Инструктора быстро развели во дворе костер и принялись готовить то ли поздний обед, то ли ранний ужин. Кое-кто из девушек помогал им. Жанна натерла ноги и сидела в домике, надувшаяся и мрачная. Мужчины осматривали окрестности и перекидывались шуточками по поводу возможной охоты и рыбалки в этих местах – неподалеку было озерцо, небольшое, но довольно глубокое, как сказал Слава.
Харлампий в рыбацких и охотничьих обсуждениях участия не принимал – слова Мадса о сокровищах неожиданно привели его в возбуждение, которое искало выхода. Кроме того, он был голоден, да и непривычное активное движение разогнало, разгорячило кровь. Харлампий увидел за избушкой тонкую рябинку, всю увешанную пламенеющими гроздьями и, подталкиваемый голодом и этим бессмысленным нервным состоянием, принялся жадно обрывать рябиновые кисти.
- Харлампий, нашлю лучи поноса – оставь дерево в покое! – крикнула ему Зара – когда чинилось насилие в отношении живых существ, она тут же забывала о всех светских условностях и рабочей табели о рангах. Не оборачиваясь, Харлампий вытянул в ее адрес средний палец.
- Оставь дерево в покое! – еще громче крикнула Зара. Харлампий почувствовал словно бы охлест горячим банным веником и замер. В это время из его рук аккуратно вынули конец готовой сломаться рябиновой ветки. Дерево, отпущенное на волю, обрадованно выпрямилось, а Лина чувствительно сжала запястье Харлампия.
- Тоже мне, гринписовка нашлась… - прошипел тот, и в голосе его сквознула настоящая неприкрытая ненависть. – Куде-есница ле-еса Оле-е-ся!.. – заголосил он дурашливо.
Айтишники и Толик охотно засмеялись – Лина неосознанно задевала их альфасамцовость и они рады были, что она получила по носу.
- Спасибо, что нарвал рябины для чая, - подчеркнуто спокойно сказала Лина. – Как раз вода закипела.
После ужина еще долго сидели у костра, Толик наигрывал на гитаре, девушки-эйчары подпевали вразнобой.
- А почему эти каменные лабиринты называют вавилонами? – спросила Зара. Она сидела возле Мадса и ощущала себя счастливой и умиротворенной. Злость на Харлампия быстро забылась – да Зара и не умела помнить зло. – От Вавилонской башни?