- Да, очень интересно, - вставила Жанна – она ревниво смотрела на Зару, которая впервые не нуждалась в ней. Раньше Зара всегда прибегала к Жанне со всеми своими бедами и обидами, а теперь… Жанна чувствовала, что ее отправили в отставку.
- Скорее от того, что всякие замысловатости раньше называли вавилонами, - медленно поговорил Слава. Ему было грустно – Лина так славно разрулила ситуацию с рябиной, а он, старший инструктор, прохлопал ушами. Недаром Лина замдиректора, вздохнул он, и недаром он так робеет в ее присутствии. Сам-то Слава… чего уж там, даже институт не закончил, застрял на Алтае, пропустил сессию, а потом и забил, как говорится. Куда ему до Лининой целеустремленности – были бы треки на ногах и тропка под ногами, и ему больше ничего не надо. Ничего, кроме Лины, сказал себе Слава и снова вздохнул. Она-то, конечно, походы тоже любит, но на походах для нее жизнь не останавливается.
Да и ни лицом, ни ростом он, Слава, не вышел – когда Лина на каблуках (уж она-то точно умеет на каблуках ходить), она точно выше него будет. И лицо у него… один вздернутый нос чего стоит.
- Может, и от фигуры речи. А может, и правда дело в Вавилонской башне. Ведь мы так многого не знаем… - сказал Мадс. А дальше песенкой Крысолова потек рассказ о здешних загадочностях, о Звон-горе, на вершине которой порой раздается нечто, похожее на колокольный звон, о яминках, в которых знающему человеку легко найти богатства.
Разговор переместился в избушку и продолжался до тех пор, пока сон, наконец, не сморил всех.
Нет старика! Нет! Не отпустило его что-то? Или он забыл о верном ученике? Но ученик твердо помнит то, о чем ему говорено было. И выбрал он, должно быть, верно. Вон как отхлестнуло того толстяка после слов костерицы-мастерицы. Большой костер сильнее уголька.
Тихо дышат во сне бестолковые людишки, тихо, да не все – застит кому-то глаза призрак золота, клад… отравило золотое сияние, одурманило…
Еще утро не зазмеилось за окном – а проснулось отравленное золотом сердце, пробудилось. Здесь, в этом краю, все сильнее – страсти, желания, слова… Все стократ. И одно словечко может заронить золотое семечко, а уж то прорастет золотыми корешками, панцирем, скрепами, удержит прочно, и если уж попался – никто не избавит, как малую птаху, что запуталась в колючем кусте.
Вышел. Да только не один – есть и другие страстишки, что здесь становятся сильнее. Любопытство и ревность.
Идет любопытство рыжее за жадностью, идет, крадется. И ему пора. И той, на которую он поставил, тоже тут не след оставаться.
- Зара… - шепотом, чтобы не разбудить остальных.
- Я не сплю.
- Куда это твоя подруга намылилась?
- Жанка? Ох, дуреха, обязательно ведь вляпается!
Лину будто что подбросило. В сереньком утреннем свете она увидела поспешно впрыгивающего в штаны Славу.
- Черт бы его побрал, этого Мадса, - шепотом выругался Слава. – Навязали на мою голову, сказали – ролевик, походник. А он дурью головы задурил и сам сбежал. Тут заблукать – раз плюнуть.
- С кем сбежал? – вынырнув из спальника, Лина тоже бросилась одеваться.
- Харлампия нет и Зары с Жанной.
Только этого не доставало!
- Я с тобой! – в Лине вмиг проснулся замдиректора и ответственный за тимбилдинг.
- Сам справлюсь, - покривил душой Слава – ему очень хотелось, чтобы Лина пошла с ним. – Толька… Толька…
Из спальника донеслось мычание.
- Я найду этих бегунов, встретимся у лабаза, пункт два.
- Угу…
- Запомнил? У лабаза…
- …пункт два, - ответили Славе из спальника.
- Идем скорее! – уже одетая Лина застегивала ветровку у дверей, поеживаясь от утреннего холода.
Когда-то в незапамятные времена…
Ни за что не отпустил бы его хёвдинг, если бы не Эгиль.
- Кончилась его удача, - молвил скальд. Видел он остановившиеся, будто остекленевшие глаза Свейна, смотревшего на княжеского глашатая. Глашатай выкликал:
- Вернувшему княжну Ойну-Людомилу, я, князь Сирт, отдаю половину своих владений и руку дочери.
«Руку дочери…» Не отдана ли была ее рука храброму ярлу Арслану? Но Арслан при словах глашатая сжался, будто побитый пес, а Рахдай и Урра напротив, вскинулись, точно кони, готовые вперегон скакать.
Весь день они ехали вчетвером вдоль реки. Остался позади Сурьягард, остался позади хирд.
Прежде смело в очи
женщинам смотрел я,
ныне робко взоры
долу опускаю,
вспомнив Герд запястья.(1)
- этим Эгиль напутствовал его. Свейн мало что смыслил в искусстве плести висы, но эти строки запомнил сразу. Он ехал позади всех, почти отпустив поводья.
…Холодные щеки под его ладонями и тянущие, высасывающие душу глаза. «Отворот тебе хотела дать – а теперь гляжу, впору мне самой отворотное зелье у бабки просить». Свейн вскинул голову и солнце заставило его зажмуриться. Нахлынула беспричинная радость – огладила и тихо отступила, оставив в груди тепло. Может, правда суждена ему удача?..
Солнце перевалило через полдень, и тени поползли к реке, темнея и удлиняясь. Рахдай бормотал себе под нос что-то злобное да посматривал то и дело на Арслана. Худое, худое на уме, злоба, черная ревность затопили его сердце и грозили перехлестнуть через край, словно кипящее варево. Урра-хан щурился на заходящее солнце и в его красивом смуглом лице, будто вырезанном из темного дерева, нельзя было прочесть ничего.
Печаль и тьма, печаль и тьма полонили Арслана. Шепотки, шорохи, примерещившиеся ему еще в граде князя, окрепли и шелестели теперь вокруг, невидимы и злокозненны.
«Если б злоба Рахдаю не застила глаза, он бы видел, что не ты его первый соперник». Урра-хан, язык твой подобен змеиному, каплет с него яд, и капли те горьки… Сам он на свадебном пиру не видел никого и ничего, кроме Ойны, своей Людомилы, кроме ее нежного лица, опущенных долу глаз и приоткрытых алых уст, когда она едва пригубляла из кубка. Но что, если очи ее во время свадебного пира и впрямь устремлялись на другого?.. Эта мысль терзала Арслана, не давала покоя, и терзал его стыд за слабость свою, за дрожь, что охватила его в ночь после свадьбы – когда ворвался в покой черный вихрь, зазвучал странный, ужасный глас и княжна исчезла в ночной темени.
- Разъедемся! Пора! – разошлась дорога на четыре стороны и каждый конь избрал себе путь. И разъехались соперники.
Едет Арслан меж полей, и все темнее, темнее у него на сердце. И все вокруг будто подернулось темною пеленой, не видит он ни чудного луга, усыпанного лазоревыми цветами, будто самоцветами, не слышит птичьих голосов. Не замечает, что темнеют вдали невысокие холмы, что чернеет в одном из них устье пещеры.
***
- Удержи его, бабушка, удержи! Не дай ему доехать до пещеры! Поверни его назад!
- Да что с тобою? Не найти ему, даже если Финн поможет - не судьба.
- Нет нынче судьбы, нет! – горят, горят светлые очи, горит на щеках лихорадочный румянец.
- Добро. Живо обернусь.
Была - и нет старухи, а есть кошка, серая, с глазами как уголья. Понеслась кошка, будто стелется по-над самою землей, быстрее всякого скакуна, быстрее бродяги-ветра.
А очи светлые смотрят в прозрачную водную гладь – гладка вода в деревянной миске, гладка, пока не прошепчут губы заклятие, пока не пойдет вода дымом и не откроется за ним обрывистый берег реки, воин, едущий шагом… И другой, чье сердце чернее ночи, острящий лукавую стрелу. Смертью веет от стрелы.
Чем может она помочь? Разве послать назад того, кто может спасти ее воина.
***
Легок скок горбоносого коня-степняка под Урра-ханом. Легок, почти неслышен.
Остер глаз Урра-хана – бил он стрелами сизых уток у Атиль-реки, бил одной стрелою пару. Остер глаз Урра-хана – едет он сквозь прибрежные заросли, видит соперника издалека. Едет вслед за Свейном, будто крадется.
Не час, не два едет – что ж медлишь ты, Урра? Чего боишься? Ведь один, один ты заметил, как на пиру скрещались взгляды, как вспыхивал и гас румянец на щеках молодой нареченной. Сложил ты расколотую смальту, сложил кусочки, сложилась картина. Ведь ты один понял: не только северянин, мальчишка этот, на княжну смотрел – и она с него глаз не сводила. И оттого не знаешь ты, что делать – то ли ехать вслед за ним, чтобы удача его привела тебя к прекрасной княжне, то ли наложить стрелу на свитую из жил тетиву и пустить стрелу. Оттого и легок покуда шаг твоего коня, оттого и ждешь ты.
Уж и солнце скользнуло за лес, взошел над рекой месяц – наливается он силой, круглее делается, растет. Упустил ты удачу свою, Урра-хан! Не поздно еще повернуть, не поздно вспомнить старую ворожею, говорившую тебе на берегах Атиль-реки – «Более всего, хан, опасайся светлого глаза – темный глаз тебе счастье даст, а светлый с ума сведет».
Свел тебя с ума светлый, синий взгляд юной Ойны, взгляд, что древнее вечного синего неба. Даже змеиный ум твой не в силах противиться этой силе.
«Еще опасайся, хан, северного ветра. Южный ветер принесет тебе слезы, восточный даст свет – а северный станет твоей неудачей».
Разбили войско его на юге, и плакал хан горючими слезами по погибшем брате. Взяли они богатую добычу на востоке – и радовался хан своей удаче. Но с севера пришла печаль, и не оттуда ли придет к нему смерть?
Урра-хан, вскормили тебя берега Атиль-реки, взял ты от нее быстроту светлой стремнины, взял мощь широкого русла – взял и холодную темень злой пучины, куда не достает ни единый лучик солнца, куда утягивают злосчастных пловцов буруны-водовороты, откуда нет возврата. Но легка рука Урра-хана, и горячим сделалось даже холодное змеиное сердце – решает он разорвать разом все путы змеиных своих мыслей, своей рукой попытать удачу.
Легка рука, легка стрела на тетиве, легко натягивается лук. Но ветер, северный ветер сбивает стрелу на сторону, лишь задела она молодого воина, лишь обагрила его руку алой кровью.
И вот несутся кони вскачь, летят соперники друг навстречу другу. Страшно, по-зверьему визжит Урра-хан, «кхуууууууу!», шакалом степным; страшно сверкает в его руках кривой меч.
Воин с Севера молчит, только взлетает в его руках прямой клинок, горит гибельная яхонтовая синева в его глазах, вспыхивает при месяце. Он бьется так, будто родился с клинком в руках, не замечая раны. Но быстрее, чем закаленный в битвах степняк, теряет северянин силы – не проста стрела Урра-хана, смазана она отравой. Не удержаться, не сдержать натиска кривого меча.
Кружатся кони на месте, бьются воины. Кружит ветер вокруг, охлаждает рану Свейна, не дает ей гореть слишком сильно. И бьет свет месяца в широкий клинок Урра-хана, в широкое лезвие, бьет от клинка отсвет прямо в черные степные глаза. Вскрикивает дико Урра-хан – не видят глаза его, слепнут они на миг. И того мига довольно, чтобы вошел прямой меч в его горло, выше кольчуги.
«Еще того пуще опасайся, хан, месяца, света его колдовского – от света месяца придет тебе погибель»
***
«Худо будет, князь, если не поедешь назад! Не видать тебе суженой, если не повернешь!»
Слыхано ли, чтобы кошка говорила по-человечьи? Слыхано ли, чтобы человек кошку слушал? Горят угольями кошачьи глаза. Заступила она дорогу князю ясов, всхрапнул конь, вскинулся на дыбы, назад норовит повернуть.
- Судьба!.. – вскинулся и Арслан, загорелись глаза его. Поедет туда, куда ведет его судьба… К реке так к реке. Летит конь, пущенный во весь опор, летит князь ясов с надеждою в сердце, верит, что ждет его впереди удача или благой знак.
И вот берег реки, и вот месяц висит над ней, серебрит, стелет дорожку на речной глади. Промчался мимо горбоносый степняк под дорогим седлом, прозвенела серебром его наборная узда. Промчался вестник смерти, конь без всадника. А Урра-хан у куста лежит, и в раскрытых глазах его тускнеет свет месяца.
А на низком берегу другой конь ходит - ходит, понурый, около хозяина. Лежит северянин ничком и жизнь его отлетает. Не думая ни о чем, спешился Арслан, кольчугу с юноши снял, рану его бальзамом на сорока травах смазал, что дала ему в дорогу старая нянюшка. Но видит – рана пустячная, не она жизнь отбирает. Отрава в крови Свейна, она-то и несет смерть, она-то и струит смерть по жилам.
Хотел было Арслан поехать прочь, но не смог оставить молодого чужака. Да и другая мысль его не пускала – не можно ли от чужестранца-северянина прознать о том, где княжна и кто причиной ее похищения. Не пробредит ли Свейн что, не поможет ли Арслану своей удачей, чуя смертный час. Потому что необычайна удача этого юного воина, если смог победить он закаленного в боях степняка.
Разложил костер Арслан, плащ свой постелил, на него уложил Свейна. Смотрел, как в ядовитом бреду мечется северянин, как выгибает судорогой его тело. В нем нет еще той телесной крепости как у взрослых мужей, он гибок и неширок в кости. Светлые волосы разметались под месяцем, а пальцы скребут землю, траву, будто за жизнь пытаются удержаться. Наконец затих, только грудь от вдохов вздымается рывками, проталкивая воздух к сердцу поближе.
Но и сам Арслан устал, прилег у костра. Плеснула в реке большая рыба, камыши шептались, и ясского князя сморил сон. Увидел он родной град, отца и нянюшку, что заменила ему мать, увидел ковыль, что волнами гоняет ветер. И побежал, как в детстве, к залитому солнцем, будто расплавленным золотом покрытому озеру. И только бы князю прыгнуть с разбегу в теплую воду, как привиделась ему юная невеста его – хохочущая, скалящая зубы.
- Ойна… Ойна… - расслышал Арслан сквозь сон. Сквозь полуразомкнутые веки увидел Арслан курящийся дымком погасший костер, который уже затягивало седой золой. Увидел, что месяц укатывается за реку. И лежащего юношу увидел – тот тянулся сейчас всем телом, не в силах встать, тянулся к столбу серебряного как месяц света, струящегося с черного неба. И причудились Арслану легкие движения в лунном столбе, обрисовался тонкий стан, волосы засеребрились потоком. И руки потянулись к лежащему Свейну, скользнули по его лбу, отбросили длинные золотистые пряди, на лицо упавшие. А потом сверкнул в лунном свете стеклянный сосудец, заискрилось в нем, заиграло, закапали рубиновые капли на губы юноши.
- Ойна… - прошептали губы молодого воина. Арслан стряхнул оцепенение, вскочил.
Сон?.. Морок?.. Вот уж и нет никого в столбе лунного света. Нет никого, только раненый лежит, как лежал – медленно, покойно теперь поднимается и опускается его грудь, и губы чуть улыбаются и на ресницах дрожат лунные искорки. Помутилось в голове у князя ясов, потемнело в глазах, выхватил он кинжал и занес над спящим… И только тогда опомнился, когда взвыл вкруг него ветер – дико, протяжно взвыл, хотя мгновение назад лишь тихо-тихо шелестел камышами…
- Ты спас мою жизнь, - поутру Свейн оказался здоров и бодр, будто и не был ранен.
- Я мог забрать ее у тебя, - сумрачно ответил Арслан, не смотря на него. – И знай, что когда в следующий раз мы повстречаемся, я сделаю это.
Комментарий к 3. Перекресток
(1) - из висы Эгиля Скаллагримссона
========== 4. Навьи твари ==========
Когда-то, в незапамятные времена
Позади остался низкий речной берег, болотце и камыши - однако дорога была одна, и волей-неволей пришлось соперникам ехать вместе. Сумрачно склонил голову князь ясов, сжал в мощной руке поводья, будто то было вражье горло. Нет-нет да и взглянет на молодого северянина – у того конь тоже шагом ступает, только лицо устремлено к поднимающемуся солнцу и светло, а волосы, выбиваясь из-под круглого варяжского шлема, так и горят, будто жаркое золото. И от этого жара все темнее на сердце у Арслана – не выходит у него из головы ночное его видение.
Шасть! – кошка прянула посеред дороги, села и умывается, будто и нет всадников. Конь под Арсланом захрапел, ушами запрядал.
- Что, князь, не хочешь больше милую свою вызволять? – заговорила кошка человечьим голосом. Князь только сплюнул всердцах, помянув навье отродье нехорошим словом - не станет он больше верить на слово всякой ведьмовщине.
- Якшаться с вами, навьими тварями – все равно, что месяц лукавый вместо ясна солнышка почитать, - пробормотал Арслан и пришпорил коня; и понесся вслед ему страшный смех. А вместо кошки встала на дороге старуха – та самая, что Свейна и Эгиля у Сурьягарда по болотам водила да едва не сгубила в колодязе своем. Хохочет старуха, седые косы по плечам мотаются, клык во рту у нее, будто у волка, а глаза молодые совсем. Погибельные. Смотрит на Свейна, остановившего коня, погибельными глазами - в самую душу, промеж ребрами.