И когда девушка удалилась, Эль Валентино продолжал думать о тех странностях, которые он заметил в ней - еще раньше, еще на ярмарке у аббатства. Когда она танцевала, говорила со своими друзьями, она была обычной женщиной, и ничто бы в ней не привлекло внимание. Но порой в ней словно проступала другая личина - так было, когда она упомянула Бокаччо, когда она вывела следствие из двух посылок, и тем более ярко это проявилось, когда она говорила о своем заключенном сотоварище. Личина, чужая и чуждая, проступила в бродячей танцовщице, и Чезаре, всегда внимательный ко всему и всем окружающим, тотчас это уловил. Именно потому он и велел юному слуге обследовать девушку, дабы раскрыть ее истинную природу, буде таковая отличаться от обыкновенной женской. Но увы, нагота Нативидад оказалась обыкновенной женской наготой, и физическая природа ее была обыкновенной, женской. И все же Чезаре готов был поклясться, что в некоторые моменты обычную бродячую танцовщицу подменяет совсем иное существо - гораздо более образованное и возможно даже возросшее в ином мире, в иных условиях, с иными людьми. Это чуждое существо словно спало в теле девушки, иногда просыпаясь и беря власть в над нею.
Король Иоанн удивился просьбе своего зятя, однако рассказ о борцовском поединке убедил его, так что суд был отложен, и собратьям васконца по ремеслу дозволено было навещать его в тюрьме.
- Подобные суды, брат мой, подлежат юрисдикции не короля, но совета, - заметил Иоанн, когда Чезаре поблагодарил его за такое одолжение. - Я могу перенести заседание, но и король тут лишь первый среди равных и не может преступать закона. Вершить правосудие в данном случае будут судьи.
Итак, в день, когда сухая прохладная погода сменилась обычными зимними дождями, состоялся суд. Однако на суде все повернулось совсем не так, как ожидала Нати, и не так, как ожидал сам Чезаре. Чуть в стороне от обвинителя, в таком же кресле, в каком восседали и судьи, сидел сухощавый немолодой монах в облачении доминиканского ордена. В заседании он участия не принимал вовсе и, казалось, подремывал все время, пока выступал обвинители и его свидетели. И только когда отказавшийся от адвоката Джермо начал свою защитительную речь, веки монаха дрогнули и он взглянул на обвиняемого. И чем дольше и убедительнее говорил Джермо о том, что его обуял гнев, что он не сознавал, что творит, тем более острым и пристальным делался взгляд монаха.
После того, как прения закончились, судьи объявили, что им нужно время для того, чтобы вынести справедливое решение. И удалились, сопровождаемые тем самым доминиканцем.
Приговор был неожиданно мягок, но странен - Джермо изгоняли из Наварры и под угрозой смертной казни запрещали пребывание в ее границах. Чезаре, не присутствовавший на суде, похолодел, когда узнал о приговоре.
- Ступай и приведи ко мне этих актеров. Немедленно! - рявкнул он так, что Хуанито аркебузной пулей вылетел исполнять приказание.
Но актеры исчезли. Не было ни пестрой кибитки, ни гнедого мула. В отведенном им закутке у старого хлева Хуанито нашел только танцовщицу Нати и паренька по имени Берт, того самого, что в миракле играл мастера витражей. Девушка лежала в жару и полубреду, а парнишка сидел рядом и наигрывал на рожке что-то до того печальное, что у Хуанито тягостно заныло то ли на сердце, то ли в животе. Остальных, как и кибитки, простыл и след.
- Они поехали вслед Джермо, - спокойно пояснил Берт. - А мы, как только Нати поправится, двинем следом.
Хуанито, который знал прекрасно, чем грозит неисполнение приказаний Чезаре Борджиа, не говоря ни слова, подхватил девушку на руки и потащил в покои своего сеньора. Берт сунул рожок за пазуху и двинулся следом.
- Ваше высочество, вот, только двое, - Хуанито постарался поставить девушку на ноги, но она осела на пол.
- Твои усилия ни к чему не привели, - зло бросил Чезаре, не глядя на пытающуюся встать Нати. Ее спутник оставался безучастным, и по его взгляду Эль Валентино понял, что тот все прекрасно знает и понимает.
- Вашего приятеля вывезли в границе Наварры. Верно, они направились прямо по западной дороге?
- Кажется… да, ваше высочество, - прошептала Нати. - Урзе говорил про запад. У меня неожиданно открылся жар, они оставили меня и Лисенка здесь…
- К вашему счастью, - бросил Чезаре. - Дорога на запад ведет к Логроньо. А если верить секретарю, присутствовавший на суде монах был из тамошнего трибунала Супремы. Он же заметил, что деяния, совершенные, как сказал ваш васконец, под влиянием гневного ослепления, вдохновлены из преисподней, а потому подлежат суду святой инквизиции.
Нати воззрилась на него с ужасом.
- Видишь, очень удачно и вовремя у тебя открылся жар, - мурлыкнул Лисенок.
- Вы… вы хотите сказать, что едва он окажется вне Наварры, его сцапают? - не слушая его, воскликнула Нати.
- Вот именно. И вместе с ним, скорее всего, возьмут под стражу остальных. Как пособников. Да и… отцы инквизиторы не жалуют актерскую братию, - бросил Чезаре и отвернулся. Как-то нелепо и неожиданно эти бродяги вплелись в его жизнь.
- Но почему?! - крикнула Нати. Шатаясь, она поднялась на ноги. Чезаре уселся у стола и концом сапога указал на табурет.
- Сядь там.
- Почему, ваше высочество? - уже тише спросила Нати, сев. - Почему из-за бедного бродячего актера столько шуму? Он что, важная птица? Он никому не причинял зла и никому не мешал - во всяком случае, не настолько, чтобы за ним посылать инквизитора, устраивать такой приговор, а потом тащить его в тюрьму в другом государстве.
- Конечно, ваш Джермо тут не при чем, - отозвался Чезаре. - Он просто очень удачно попался. Весь этот спектакль нацелен на короля. - Он внезапно замолчал, вспомнив, что свое знакомство с осужденным силачом открыто продемонстрировал всему двору и толпе зевак.
- Если ничтожному актеру будет позволено высказаться, - вмешался паренек, которого Нати назвала Лисенком. - Такие спектакли обычно проводятся с ведома и разрешения королей. - Лисенок выразительно поднял бровь и в упор взглянул на Чезаре. “Этот спектакль был для меня”. Чезаре вдруг воочию увидел тот душный трюм, в котором его везли в Испанию - связанным, почти без еды. В нос ударил запах затхлой воды, крыс и гнилой солонины. А потом перед ним возникло лицо кардинала Сиснероса, того самого, что готовился сменить скоропостижно скончавшегося Десу. Лицо у кардинала было узкое, как лезвие ножа, с выступающим носом. Он приходил в маленькую камеру замка Ла-Мота, где держали Чезаре, и говорил - тихо, чуть пришепетывая. У него была манера чуть причмокивать губами в паузах разговора. С этим причмокиванием Сиснерос говорил об атеизме и материализме, в которых инквизиция обвиняла Чезаре. И в маленьких глазках Сиснероса вспыхивало особого рода сладострастие - сладострастие смерти.
Чезаре сморгнул, избавляясь от этого видения.
- Хуанито, устрой их в своей комнате, - махнул он рукой. - Сам будешь спать в приемном покое, там диван мягче.
Сопровождаемые слугой, все еще недоумевающим по поводу такой доброты господина, актеры ушли. Чезаре облокотился на стол, в который уже раз оглядел карту. Вот этот пятачок, крохотный кусочек земли, на котором он свободен. Где он может быть настоящим собой - полководцем, человеком, влияющим на политику. Сильным мира сего.
Доминиканец в суде… Пес господень(2). Он получил предупреждение, но не особенно поверил ему. И вот сейчас ему наглядно показали, что с ним может быть. Король, который обласкал его, назначил командующим своими войсками, в любой момент продаст его голову испанцам, французам, папе Юлию… да любому, кто окажется выгодным сторонником.
Тихо шелестели апельсиновые деревья. Жесткие листочки стряхивали дождевую воду и весь сад был полон шорохом капелек и от этого монотонного шороха на душе делалось все безнадежнее и мрачнее. Чезаре стиснул рукоять кинжала, лезвие блеснуло в свете свечей. Один точный удар вот сюда, слева, под ребра - и… все. Они его не заполучат! Он больше никогда не окажется в неволе. Один удар…
И вдруг в шелест дождевых капель вплелись тихие звуки рожка. Рожок пел - не весело, не задорно, скорее задумчиво. И звук его был как дружеская беседа, как родное плечо, подставленное как раз тогда, когда уже нет сил идти. Как самый родной и нужный голос, окликающий тебя в чужом городе. Голос, полный любви и жажды жизни. Чезаре взглянул на кинжал, рукоять которого все еще сжимала его рука, и с усмешкой сунул его в ножны. Ты не мертв, пока не умер, сказала как-то Лукреция. Не мертв, пока не умер.
Комментарий к Глава 5, в которой происходят спектакль и суд, порой меняющиеся местами
(1) Верховный инквизиционный совет (Consejo de la Suprema Inquisición)
(2) игра слов: “Dominicanes” - “доминиканцы” и “Domini canes” - “псы господни”
========== Глава 6, в которой спокойствие усмиряет буйство ==========
Сколько необычного происходит в мире - не правда ли, терпеливый слушатель мой? Оглянись вокруг, и ты увидишь необычное в самом обыденном - в том, как ломает снежную корку остренький зеленый кинжал первоцвета, в том, как две галки дерутся за кусок требухи, а потом большая уступает меньшей, в том… Но довольно, довольно, уже вижу, как ты хмуришься и требуешь перейти к рассказу.
Необычным было то, что частый бредень, которым отцы инквизиторы вылавливали своих рыбок, на сей раз оказался дырявым. И скатившуюся с повозки и кинувшуюся в сторону Бьянку никто не бросился догонять. Впрочем, может, и бросились, однако догнать не смогли. Потом одни стражники рассказывали, что прямо на их пути возникли туманные клубы, в которых беглянка и затерялась, а другие говорили, что никакой белокурой девушки на повозке не было и вовсе.
А беглянка сперва неслась по виноградникам, по заросшим кустами пустошам, спотыкаясь, падая, потом, когда силы кончились, сбавила ход и пошла медленнее, тяжело дыша. Она гримасничала и говорила сама с собой, стараясь приглушить голос, но приглушить не получалось. Бьянке казалось, ноги вели ее сами - между рядов лишившихся листьев лоз, меж по-зимнему сухих и жестких кустов, по каким-то тропинкам, потом без них…
Так бывает в сказках, досточтимый слушатель, - ноги сами приносят к затерянному в глуши домику, а там… Да, все именно так, как ты и предполагаешь - там жилище колдуньи. О нет, у нее не было черного кота, выгибающего спину и по ночам обращающегося в чудовище. У нее не было совы, которая своим зловещим уханьем навевала бы страх и тоску на мирных поселян - да и мирных поселян-то вокруг не было. Потому что в тех сухих предгорьях, куда выбежала Бьянка, миновав виноградник, никогда не росло ничего полезного, сколько ни сажай, так что и поселянам там делать было нечего.
Да полно, спросишь ты, неужели вышедшая навстречу Бьянке крепкая ширококостная женщина и впрямь была колдуньей? Ну и что, что она открыла двери так, будто давно знала о том, что у нее будут гости, и даже знала, кто именно к ней придет? Ну и что, спросишь ты. Не знаю, не знаю. Спроси лучше тех удрученных своими тайнами, закутанных с ног до головы женщин, у которых их-под бедного плаща с капюшоном нет-нет да и выглядывает бархатный подол платья, а нижние рубашки - тонкого голландского полотна. Спроси мужчин, которые, заходя в бедную халупку, ниже надвигают на лицо шляпы. Впрочем, ни первые, ни вторые не решатся сказать тебе правду.
Беглянка успокаивается, берет протянутую ей кружку и делает огромный глоток. Пальцы едва слушаются ее, и Бьянке стоит больших усилий удержать кружку на весу. Она знает, что нужно бы поблагодарить хозяйку, но язык у нее словно прилип к гортани. Сама того не замечая, Бьянка несколько раз вздергивает подбородок - движением, обратным кивку.
- Тебя не поймают? - спрашивает она хозяйку, возвращая кружку. Та протягивает руку, и Бьянке на миг кажется, что кружка сама вплывает в коричневую заскорузлую ладонь. Но нет, нет, это просто движение женщины так плавно и неуловимо.
- Пока я того не захочу, - отвечает женщина. - Таких как я, могут поймать только если мы сами того пожелаем.
Спохватившись, Бьянка называет себя, и женщина кивает так, будто и имя, и все, что Бьянка говорит, было ей давным-давно известно.
- Ты, наверное, та знахарка, про которую тут все рассказывают.
Женщина чуть склоняет голову на бок, и Бьянке чудится, что она - птица. Небольшая черная птица, вроде дрозда. Но продолжается это лишь один миг, Бьянка дергается и смаргивает.
- Я Хосефа, - говорит женщина и снова чуть заметно склоняет голову. Губы ее растягиваются в полуулыбке, словно она готовится сказать невероятно смешную шутку. - И я - к твоим услугам.
- Ты разрешишь мне пожить у тебя немного? - нерешительно спрашивает Бьянка. Хосефа улыбается шире.
- Я - к твоим услугам, - повторяет она.
***
Всякий остроглазый наблюдатель, видевший Бьянку раньше, сразу заметил бы перемену в ее повадке. Но где, внимательный слушатель мой, где взяться такому остроглазому? Кому смотреть на то, как неуклюже вытирает Бьянка пол, когда помогает Хосефе, как неловка она в обращении с предметами - те словно нарочно выпрыгивают из ее пальцев. И походка у Бьянки стала чуть вразвалочку, и так ей с самой собой неуютно, будто она влезла в чужую одежду, скроенную и сшитую сильно не по размеру, и пытается ужиться в ней.
Так шли дни за днями, и дальний ветерок давно уже развеял запах гари от костра, на котором сожгли в Логроньо обвиненных в чернокнижии и признанных служителями сатаны. А у дверей хибарки Хосефы то и дело появлялись гости. Появилась и дама в алом бархатном платье, выглядывающем из-под темного плаща. Лицом посетительница походила на дорогую куклу (Бьянка тщетно старалась припомнить, где она могла видеть подобную); сходство дополняли светлые вьющиеся волосы, которые не желали лежать в приличествующей замужней даме прическе с сеткой, а выбивались во все стороны.
На время посещений Бьянка выходила из хибарки, вышла и сейчас - Хосефе стоило лишь взглянуть на нее, чтобы дать понять, что ее присутствие нежелательно. Ослушаться Хосефы Бьянке не приходило в голову, поэтому она просто выходила из хибарки и шла куда глаза глядят. И сейчас пошла к холму, и лошадь, на которой приезжала посетительница, не обращала на нее внимания.
- Она похожа на куклу, - сказала Бьянка, когда стук копыт лошади таинственной всадницы стих.
- Где ты могла видеть такую куклу? - тон Хосефы был мягок, но взгляд бил прямо в Бьянку как пучок ярких жгучих лучей. Сильный, ощупывающий, от которого не скрыться.
И, подхлестываемая этим взглядом, Бьянка начала рассказывать… Ох, если бы ее рассказ услышал кто-либо из трибунала святой инквизиции… да что там, если бы этот рассказ услышал любой честный христианин из числа жителей Наварры, графства Лерин или Арагона, рассказчице непременно пришлось бы повторить свои слова перед судьями в доминиканских облачениях. И вряд ли это повествование закончилось бы для нее благополучно.
Но Хосефа слушала ее почти равнодушно, занимаясь склянками и горшочками с различными мазями и снадобьями, которые занимали всю стену хибарки, громоздясь под самую крышу. Лишь изредка она направляла рассказ спокойными вопросами и замечаниями. И во время рассказа с Бьянки словно окончательно спадала шелуха - поза ее стала развязной, участились подергивания рук, и ноги то и дело принимались приплясывать будто под невидимую музыку. И все те повадки, которые отличали когда-то Лоуренса Палмера, студента из числа “сливок” университета, проявились сейчас стократ сильнее.
- Довольно, - оборвала Хосефа рассказ на самой середине слова. Она услышала достаточно. Хосефа продолжала переставлять горшочки и склянки. И чем дольше она этим занималась, тем более Бьянка становилась схожей с той, что помогала Джермо в силовых трюках. Она как будто вернулась в свою шкуру - это снова была обычная девушка, ну, быть может, только белокурые волосы и голубые глаза отличали ее от тех, что работают на виноградниках. Да вот еще резковатость и размашистость движений - такую, досточтимый слушатель мой, ты очень редко мог заметить у женщин иберийской земле, если бы попал в те края и в те времена.