- Ты - мужчина, - не спрашивая, а утверждая, сказала Хосефа. Любой, кто услышал бы ее, понял бы тотчас, что она лишь подтверждает нечто важное для себя. - И очень хочешь вернуться.
- Я очень хочу вернуться, - тихо повторила за ней Бьянка.
***
Отвлечемся на время, досточтимый слушатель мой, от Бьянки и знахарки. Что они нам, в самом деле! Давай-ка лучше поспешим вслед таинственной даме в плаще, которая скачет во весь опор - по дороге, петляющей между каменистых холмов, среди низкорослых деревьев, на север, к замку Азуэло - тому самому, что принадлежал когда-то родственникам покойной жены Лаццаро Арнольфини.
Твоя проницательность не подвела - это, конечно, была Агнесс. Нервное возбуждение, в котором она находилась, заставляла ее пришпоривать скакуна и нестись по не слишком ровной дороге, угрожая свернуть себе шею.
Что там опасность! В мешочке у пояса находилась скляночка, на которую Агнесс надеялась сейчас больше, чем на Пресвятую Деву Марию. Ее новоиспеченная свекровь вызывала у Агнесс чувство, близкое к тому, которое она испытывала когда-то к мерзкой Селин, маркитантке, любовнице Мартина, заявлявшей свои права на него.
Права - на что-то, принадлежащее Агнесс! Наверное, это и было главным. По какому праву какая-то святоша с вечно опущенными глазками должна стать выше ее по положению? Агнесс видела, как смотрел на нее Стефано. А уж о свекре и говорить не приходилось - едва Кристабель вошла в замковую церквушку, где должно было состояться венчание, Арнольфини стал схож одновременно с крестоносцем, который дошел до гроба Господня, и с алхимиком, в реторте которого блеснуло золото. И все это впечатление произвела бледная девица, одетая так скромно, будто она явилась на похороны, а не на собственное венчание.
Агнесс вновь подхлестнула коня. Что уж притворяться перед самой собой - даже это скромное платье светлого тяжелого бархата, с воротом под горло, по испанской моде, которую Агнесс не выносила, чудо как шло Кристабель. Она казалась хрупкой в тяжелом одеянии, и мужчинам, небось, хотелось защитить и оберечь ее. Агнесс даже пожалела, что надела на венчание синевато-лиловое венецианское шелковое платье (продававший ткань купец сказал о ней - “цвета вечереющего неба”), и к нему распашную бархатную гамурру. Она выглядела роскошнее невесты, но капеллан, осуществлявший обряд, взглянул на нее с осуждением, а на Кристабель напротив, с отеческой нежностью. И его взгляд заметили все, даже Стефано.
Подъезжая, Агнесс увидела, как из калитки в воротах замка вышли пожилой крестьянин с крестьянкой, одетые, видно, во все лучшее, что нашлось. Выходя, они несколько раз поклонились стражнику, который собирался было закрыть за ними калитку, да увидел молодую госпожу и поторопился распахнуть большую створку.
- Истинно, добрая, ангельская душа, - расслышала Агнесс, въезжая в арку. Она знала, что и крестьяне, и стражник говорят о Кристабель - к той часто приходили разные несчастненькие, видать, она прикормила их еще во Вьяне, - но провожают взглядом ее, Агнесс. Осуждающим взглядом. Чем только думает молодой господин Арнольфини, отпуская жену одну скакать по окрестностям в такое неспокойное время, шептались слуги. И пусть в одиночку Агнесс выезжала всего второй раз, пересудов после ее прогулок было предостаточно.
- Ты как раз к ужину, милая Агнесс, - кажется, святоша Кристабель и вправду была рада ей. Она сидела у окна небольшого зала, где обычно накрывали стол для повседневных трапез. Агнесс каждый раз ожидала увидеть в руках Кристабель вышивание или молитвенник, и каждый раз с удивлением замечала, что та не вышивает, не читает, не занята никаким другим обыкновенным досугом. Просто сидит и смотрит в окно.
- Я прикажу накрывать на стол, - полувопросительно взглянула на нее Кристабель. Агнесс едва удержалась от недовольной гримасы - такое постное личико! И все же эта робкая улыбка в уголках губ и взгляд больших серо-зеленых глаз обладали какой-то странной властью. Неприязнь Агнесс истаивала под взглядом Кристабель, как редкий в этих местах снег под солнцем.
- Пошли свою камеристку, - с озорной улыбкой ответила Агнесс. - А мы с тобой посумерничаем. Что ты все в окно смотришь?
- Просто. Привыкла. А что видела сегодня ты?
Это был почти ритуальный обмен фразами, ставший за то короткое время, какое Кристабель жила в Азуэло, обыкновенным, действовал на Агнесс как масло на бурное море. Она начинала рассказывать об увиденном, болтала обо всем и всякий раз ловила себя на том, что о такой подруге, как Кристабель - спокойной и умеющей слушать, - она могла только мечтать. И в монастыре, где воспитывалась, и потом.
Как так получается, что она то ненавидит Кристабель, то желает видеть ее своей подругой, в который раз спросила себя Агнесс. Голос Анхелы, подошедшей сообщить о том, что ужин ждет их, и шаги спускавшихся в залу мужа и свекра не дали ей углубиться в эту задачку.
- А хочешь, поедем завтра кататься вместе? - неожиданно для себя спросила она.
- Я… так плохо езжу верхом. А ты любишь пускаться вскачь, - Кристабель, казалось, сама сожалела о своем отказе. И в другое время Агнесс бы и не подумала настаивать. Пусть бы ездила и дальше со своей сушеной треской Анхелой. Но сегодняшнее взвинченное настроение сделало свое дело.
- Какие пустяки! - махнула она рукой. - Ты возмешь мою Диану, она смирна и умница. С нами поедут слуги. И даю слово, я не стану спешить.
- Твою Диану? - почти прошептала Кристабель. - И не спеша?
- Значит, решено, - Агнесс сжала ее руку.
***
Никогда нельзя предугадать, как поведут себя змеи, если забираешься в змеиное гнездо. Бросятся ли на тебя и станут вонзать в испуганную плоть свои ядовитые клыки. Или холоднокровные твари возжелают твоего тепла. Или окажутся вовсе не змеями.
Подобное “хорошо среди худа” только расхолаживает, не правда ли? Нет, нельзя принимать слова Агнесс за читую монету. Никак нельзя. “По части того, чтобы использовать других к своей пользе Агнесс нет равных”, - предупреждал ее Мартин.
Мартин… Он делал все, чтобы помочь ей, ее месть стала и его местью. И он же не давал ей привыкнуть к “хорошо среди худа”. Это тоже словечко Мартина, которое Кристабель и сама не заметила, как запомнила. Хорошо среди худа, объяснял Мартин, это когда ты сам себя убеждаешь, что и в настоящем не слишком приятном положении есть свои приятности. Сперва Кристабель не могла понять, как это, но потом вспомнила слова матери, которые та выкрикивала, биясь о узкое жесткое ложе, - “цепи носят в виде браслетов”. Если бы Кристабель было в замке Азуэло труднее, ей было бы легче. Да, досточтимый слушатель, именно так: если бы ее окружили те злобные враги, которых она ожидала, о мести которым она думала - ей было бы легче. Ненавидеть. Думать о мести. Задумывать эту месть.
Но в замке Арнольфини большинство отнеслось к ней если не с теплотой, то с должным уважением. Она читала это в глазах слуг, начальника стражи, в глазах венчавшего ее с Лаццаро Арнольфини старенького капеллана. И Стефано, сын старшего Арнольфини, приветствовал ее вполне благожелательно и обещал почитать, как супругу своего отца. Кристабель не смогла сразу запомнить его лица - был он каким-то почти безликим. Однако Стефано завел с ней почтительный и умный разговор, и к концу свадебного пира Кристабель даже могла поверить в его обещание.
Супруга Стефано, если и не была рада появлению новой свекрови, то, как показалось Кристабель, не выказала и вражды. Бросала исподтишка внимательные взгляды на лицо и платье, но и только.
И даже сам Лаццаро Арнольфини, которого Кристабель считала исчадием ада, сперва показался ей совсем не страшным, когда стоял у алтаря, ожидая ее.
“Самоубийцы отправляются в ад - я бы предпочла ад, чем восемь лет, проведенных с этим человеком”. Это она слышала из уст матери - искусанных, почерневших после истерического припадка, во время которого монахиням приходилось удерживать ее силой, не давая метаться. И Кристабель, вспомнив это, стиснула руку ведшего ее к алтарю Мартина Бланко. На ее стороне сейчас только этот человек. Ей показалось, что он чуть повернул голову в ее сторону, и его рука дрогнула.
- Перед Богом и людьми…
В свои пятьдесят три Лаццаро Арнольфини сохранил почти все зубы, и седые волнистые волосы были почти так же густы, как в молодости.
- Если кто-либо из присутствующих знает причину, по которой этот мужчина и эта женщина не могут вступить в брак - пусть скажет сейчас или молчит вовеки…
“Пресвятая Богородица да сохранит вас, донья Кристабель!” - ее верная Тереза осталась во Вьяне. Когда Кристабель уезжала, матрона крестила ее на прощанье, и по ее покрытым красными прожилочками щекам текли ручьи слез. Нет, богобоязненная донья Тереза ей не нужна. И веселая болтушка Марта ей также не нужна. При ней теперь Анхела, приведенная откуда-то Мартином, сутуловатая немолодая женщина, с большими руками и черными как смоль блестящими волосами. “Она будет вашим ангелом-хранителем”, - сказал Мартин. Тогда она впервые увидела, как он улыбается.
- Объявляю вас мужем и женой…
Свадебный пир был скромным и недолгим. Разве что священник, мэтр де Фурнье да приглашенный в виде исключения Иньиго де Мендоса, разорившийся идальго, на последние деньги арендовавший у Арнольфини маленький виноградник, пытались поддерживать какое-никакое веселье. Недолго за столом сидели, скоро гости разошлись по отведенным им покоям.
- Я помогу вам, госпожа, - проведя Кристабель в спальню, которую она сама вызвалась подготовить, сказала Анхела. В спальне витал аромат каких-то курений - легкий и нежный, навевающий покой и сонливость. Но тон у Анхелы был такой решительный, будто ей предстояло сражение. Она помогла Кристабель раздеться, облачиться в тонкую ночную сорочку сборчатого хлопка. Затем принесла кувшин вина - высокий, тонкогорлый, мавританской работы, - и два хрустальных бокала.
- Любимое вино сеньора Арнольфини, - с нажимом сказала Анхела. И, когда дверь открылась, пропуская новобрачного мужа, повторила почтительно, низко поклонившись: - Сеньор. Повар сказал мне, это ваше любимое вино.
- Из бочки с отметкой? - спросил Арнольфини. На кувшин он, правда, не смотрел - он во все глаза смотрел на сжавшуюся на краю ложа Кристабель.
- Да, сеньор, - тем же журчащим голосом продолжила Анхела. - Прикажете вина, сеньор?
- Наливай и убирайся, - пробормотал Лаццаро. Не глядя, протянул руку и одним глотком опрокинул в себя налитый дополна бокал. Кристабель стало страшно - его жадный взгляд ощупывал ее плечи и руки, и она, сама того не заметив, скрестила руки на груди, пытаясь прикрыться.
- Убирайся! - рявкнул Арнольфини на замешкавшуюся Анхелу. И когда та скрылась за дверью, поспешно стал раздеваться.
Кристабель знала, что должно произойти затем. Но в тот миг, когда Арнольфини навалился на нее, когда его руки заелозили по ее телу, она не смогла сдержать вскрик - ей вдруг отчетливо представилось, как в такую же спальню втолкнули ее мать, еще не отошедшую от смерти мужа, залитую слезами. И как этот же человек жадно сдирал с нее вдовье покрывало, срывал платье, не обращая внимания на мольбы и крики. И вот эти же пальцы забирались между ног отчаянно отбивающейся женщины, а полуседая душная борода затыкала рот. Несмотря на кулаки, бьющие в его грудь, несмотря на отчаянные попытки вырваться, несмотря на слезы и мольбы… Мужские пальцы выкручивают соски, и она задыхается от тяжести чужого тела…
- Госпожа… донья Кристабель… - чьи-то руки вытаскивают ее из-под ставшего расслабленно-неподъемным тела Арнольфини. Его рука соскальзывает на простыню и остается лежать там, как брошенная вещь.
- Простите меня… - голос Анхелы срывается, - прошу вас, сеньор де Бланко, простите… Вы были правы, надо было все сыпать. Я думала, он сперва выпьет, потом поговорит с молодой… Не сразу чтоб мордой в подушку и храпеть.
- Больше не думай! - знакомый яростный шепот. - Я ж сказал - этому зверю только волю дай.
Мартин. Он оттаскивает Арнольфини на другой край кровати, рубашка новобрачного полуразорвана, штаны валяются на полу. И Кристабель отрешенно смотрит на медленно теряющий твердость уд своего мужа.
- Уснул, - Анхела приносит откуда-то скляночку с темно-красной жидкостью. Кровь. Деловито вымазывает чресла и уд Арнольфини. Кристабель дрожит и переводит взгляд на кинжал на поясе Мартина. Мама мечтала сделать это. Много раз мечтала. Если сейчас просто выхватить этот кинжал и ударить бесчувственное тело, распростертое на кровати. И еще ударить, и еще, и еще раз. Пока не станет окровавленной тушей, вроде тех, свиных, что повисают на крюках в ноябре-месяце.
Нет, нет, не это ей было нужно. “Отомстить, умерев - слишком просто”. Так сказал Мартин. Это слишком просто. Ее страх и ярость почти исчезли, но то острое возбуждение, которое они вселили в нее, никуда не делось. От него хотелось кричать.
- Оставь это. И выйди, - Кристабель сама не ожидала, что у нее получится говорить вот так, ровно и уверенно. Анхела, уже наклонившая горлышко склянки, чтобы пролить содержимое на простыню, замерла, и кровавая капля успела упасть на обнаженную ягодицу Арнольфини. - Я позову, когда ты понадобишься. Утром.
Второй раз в этот долгий мучительный вечер закрылась дверь за Анхелой. Кристабель встала и подошла к окну.
- Мне все равно придется лечь с ним. - За окном была темень, лишь кое-где вспыхивали бледные маленькие огонечки. Небо затянуло тучами, и луны тоже было не видать, только бледное слабое свечение указывало на то место, где она скрывалась. - Мне нужен ребенок. Его наследник. Если я… если мы хотим, чтобы все получилось.
На ее плечи набросили теплую накидку. От одежды пахло чем-то терпким, лимонным и, слабее, почти неощутимо, лошадью и оружием. Мужчиной.
- Вы думаете, я не смогу вынести это? - резко спросила Кристабель, ощущая, что по телу прошла дрожь. Резкий ветер с предгорий пахнул в окно, ударился о стоящую девушку, похотливо лизнул ее соски, заставив их затвердеть. - Не смогу лечь с ним?
- Мне бы не хотелось, чтобы вам пришлось что-то выносить, - услышала она над своим плечом. И накрыла своей рукой легшую на ее плечо руку.
…Волки умеют кусать, рвать зубами. Вздыбить шерсть на холке, сузить желтые глаза и оскалить пасть. Волки умеют рычать. Или не только? Или волкам дана вот такая свирепая нежность - обнять, закутать в теплое, обнять своим волчьим теплом, сильным и злым.
- Обойдемся без крови из склянки, да?.. - ужасаясь себе, прошептала Кристабель.
Его джуббон полетел на пол, там же вскоре оказалась его рубаха и ее сорочка. И на огромном ложе им вполне хватило места - Мартин уложил ее ближе к краю, сам же лег со стороны Арнольфини. Отделив ее от крепко спящего мужа.
Погасла свеча. Кристабель закрыла глаза, и тут же ей показалось, что у нее на теле сотни, тысячи глаз, умеющих видеть в темноте. Она видела, как медленно Мартин провел рукой над ее бедром, не решаясь дотронуться. Поцелуй на ее виске, на лбу, на щеке. А потом губы накрыли ее губы - легко, потом сильнее, оставляя один вздох на двоих. И Кристабель ответила, прикусывая его губы, ловя его дыхание и отдавая ему свое. Это длилось, показалось ей, целую вечность, и согрело, и заставило тихо застонать - из губ в губы.
Руки Мартина заскользили по ее бедрам вверх, к животу, груди, шее, прошлись по ключицам кончиками пальцев, погладили грудь и обвели соски. - Не надо спешить… - выдохнул он. - С тобой… нельзя спешить… - И снова припал к ее губам, и Кристабель чувствовала, как с каждым вздохом из нее уходит прежние слабые и квелые, как чахлые ростки, страх и гнев, а вместо них приходят ярость и злость, победно-алые, дикие, свободные, веселые и жуткие, как волчий вой среди ночи, как обагренные кровью клыки. И она, уже не чувствуя ни страха, ни стыда, обвила руками его плечи, притягивая к себе, взбрасывая бедра навстречу его руке, скользнувшей по нежной коже бедра.
Она встретила ласку его пальцев жадным стоном и чуть прикусила его плечо. Мартин тихонько засмеялся, и пальцы его вошли в ее влажное лоно, растягивая, двигаясь, задевая чувствительную точку и заставляя ее стонать. Кристабель погрузила пальцы в его волосы, запрокинув голову, ловя горлом его поцелуи.