Однако всю ненависть и напряжение ее как рукой сняло, когда в одной паре она узнала Аду Уотсон, танцующую в паре с помощником Рамакера.
***
- Папа тогда проиграл казенные деньги, - тихо-тихо проговорила Ариадна. Мо едва смог расслышать ее шепот.
Тема была не вполне подходящей для танцев - да что там, совсем не подходящей. Разве что после того, как сама хозяйка, улучив момент, когда остальные не могли их слышать, попросила его пригласить на танец ее дочь - после этого мало что смогло его удивить.
- Потом сбежала Эллен, моя сестра, - продолжала Ариадна. Танцевала она слегка неуклюже, безыскусно, но правильно. - И мама стала такой… как сейчас.
Расчет, думал Мо. Уотсон пронюхал, что Рамакер карта мелкая, и пытается таким способом подкупить его. Глупо, но это может означать, что Уотсону есть что прятать.
Прочь, прочь, мой мальчик дорогой, отсюда прочь, не верь холмам. Холмы подступят к камышам, закрутят, завертят, сметут и новый холмик возведут, могильный холмик возведут, где прежний предан всем ветрам…
Мо расслышал лишь шелестение, и что-то горько сжало его сердце. Но вот среди танцующих мелькнул шериф, его помощник и еще знакомые лица - кого-то Мо видел в салуне, когда они с Рамакером только приехали, кого-то после встречал на улицах городка. У него была цепкая память на лица - например, сморщенную физиономию приглашенного лакея он точно видел в салуне, как и лопоухого губошлепа, танцующего сейчас со спелой блондиночкой лет шестнадцати.
Ненужные люди, мешающие мысли. Не до них сейчас.
За прошедшее в доме Уотсонов время он успел прощупать рабочих, которые трудились на выработке Уотсона, но ничего настораживающего в их разговорах не нашел. И однако в городке происходило что-то очень нехорошее. Недавняя находка трупа какого-то приезжего, не вполне понятные смерти до того, а самое главное - их с Рамакером попадание в тюрьму сразу же по приезду и немедленно случившийся пожар. Девять из десяти сказали бы, что все это просто досадные совпадения, что такое бывает и в других городках и ничего в том нет необыкновенного. Но Мо ощущал ту самую серую и немного тянущую внутреннюю пустоту, которую хорошо помнил по цирковому детству и отрочеству - она тянула под ложечкой, не раз и не два, она хорошо помнилась, особенно по тому дню, когда ослаб трос и он едва не разбился, упав в опилки арены из-под купола циркового шатра. Что-то случится.
Ариадна слегка подвинула руку, легко лежащую на его плече, и Мо очнулся.
- Не смейте угрожать моей семье, - прошептала она, с почти неожиданной силой сжимая его плечо.
***
- Я сама слышала, - Ребекка оглянулась, но школьный двор был занят обычным гудением, и на них никто особенно не обращал внимания. - Я отошла подвязку поправить и слышала. Миссис Уотсон сама его попросила - “я прошу вас пригласить на танец мою дочь”. И потом на Аду так поглядела… - Ребекка чуть сощурилась и ее голубые глаза потемнели. - Так что она не могла отказаться.
Это было гораздо интереснее, чем Бетси Картер, хвастающаяся, что приезжий инженер вызвался сопровождать ее, когда гости разъезжались по домам. Черити думала об этом весь урок истории и даже половину класса по литературе, который она больше всего любила. Сегодня молоденький мистер Ивэнс, их новый учитель, прибывший только этой зимой, рассказывал о Шекспире. Он замечательно хорошо читал наизусть, и Черити прощала ему даже то, что Шекспира он немилосердно сокращал в угоду строгой нравственности.
Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,
Любовников чета произошла.
По совершенье их судьбы ужасной
Вражда отцов с их смертью умерла*,
- вдохновенно читал мистер Ивэнс пролог из “Ромео и Джульетты”. Черити слушала его и думала, что вот как раз кровной вражды в их городке и не хватает, чтобы родилась в нем красивая история. Но если Ада Уотсон настолько безнадежна, что ее мать готова знакомить ее с китайцами… Нет, это тянуло не более чем на сатирический рассказик.
“Из чресл враждебных под звездой злосчастной…” - строчки из Шекспира качались и пели в ней всю дорогу домой, так что Черити почти не разбирала этой самой дороги. Так что даже врезалась в пожилого мистера Уитакера, и тот уронил свою корзину, в которой предостерегающе звякнули склянки. Но мистер Уитакер был человек не злой, так что вполне благосклонно принял сбивчивые извинения Черити и даже благородно отказался от предложенной помощи в донесении корзинки до дома.
Черити так и эдак крутила в голове события на пикнике, пока не уснула. Она решила попробовать сделать из этого хотя бы рассказ, чтоб не пропадать добру, и трудилась над ним на протяжении следующих нескольких дней. Пока ее не прервала облетевшая город новость - шериф Риксон, чувствовавший себя не лучшим образом последние три-четыре дня, страдавший от головной боли и светобоязни, проснулся утром совершенно ослепшим.
Некоторые считали это божьей карой за обжорство, коему шериф был подвержен. Но пастор, лучше всех разбиравшийся в божьих карах, сказал, что Господь не стал бы карать чревоугодника слепотой, кроме того, в последние две недели шериф был вполне воздержан и, даже будучи приглашенным на пикник к мистеру Уотсону, в рот не брал спиртного. Доктор Теннисон только пожимал плечами и с высокоученым видом ссылался на наследственность, говоря о том, что отец достопочтенного шерифа также обладал слабым зрением, а мать много лет страдала от мигреней.
Комментарий к Пикник и крутящееся блюдце
* - перевод Щепкиной-Куперник
========== Под шорох камышей ==========
Ада не существует. Такого, о котором твердят благообразные проповедники с церковных кафедр, с кипящей смолой и серой, со скрежетом зубовным - его нет. Такого, который был бы вовне - нет.
Ад - внутри. Не скрежещет ржавыми засовами, не лязгает цепями, лишь уцепится крохотными коготками, будто острых крошек насыпали, и не вытряхнуть их, разъедает черным как кислота, расползается паучьими лапками. Или капает изнутри темени холодной водой - кап, кап, кап… Просится наружу, тихо и неотступно.
Ад внутри, и Виргиния Уотсон слишком хорошо знала, что он не наказание, его нельзя отмолить или искупить. Он просто есть.
Ад начинался утром, с первыми утренними звуками, которые она приучилась слышать, начиная с самых тонких - как далеко-далеко, за рекой, за камышами, по ту сторону городка выгоняют на пастбище коров. Она лежала в постели и слышала, как коровы идут, тяжелые и равнодушные, со своими влажными индийскими глазами, в которые страшно смотреть, ибо в них - бездны.
Ад продолжался после того, как коровы выковыривали из-за горизонта солнце и пускали его плыть по небу. Генри уходил на свои шахты, и постель затопляла чернота, которая продолжалась до самого завтрака.
К завтраку возвращался муж - серьезный и весь в броне этой своей добротной усталости, здоровался с нею, с усталой улыбкой кивал дочери, которая с недавних пор повадилась хозяйничать за столом.
За рабочей усталостью, в которой он всю жизнь прятался от Виргинии, она видела эту же вдумчивую сосредоточенность, которую наблюдала на его лице, когда недавно упросила его взять ее с собой в шахту. Как там было темно и душно! Среди темных лиц рабочих Генри был светел, и ей стоило большого труда не стать на колени, прямо в земляную грязь, прямо там, в шахте, не прижаться лицом к его рабочей робе…
Прочь! Прочь, Виргиния! Он не стоит того!
Генри садился за стол, привычным движением заправлял салфетку за вырез жилета. Здоровался с женой, спокойно и ровно. Не замечая мрачного огня ее черных глаз - единственный, для кого огонь этот не был страшен.
Виргиния, маленькая Виргиния… Отдай и ее… Отдай - пусть Генри изгрызет пальцы с горя и досады… Так уже было… Отдай!
Руки сжимали нож и вилку, перекладывали их из одной в другую. Позвякивали нож и вилка оружейным грозным лязгом. Люди - ненужные, лишние, неприятные, - садились вокруг стола, служанка подавала тосты, лепешки, яйца и бекон, кофе в высоком серебряном кофейнике и молоко в молочнике. С шумом бешеной Ниагары кофе низвергался в чашки, черный поток сливался с белым, с хрустом откусывались и с чавканьем пережевывались гренки, и от этих звуков хотелось кричать.
Зеркальность лезвия столового ножа, зеркальность кофейника - и после них взгляд неизменно упирался в алую розовость губ дочери. В топазовую прозрачность ее глаз, в матовую бледность лица.
Вся в отца, хотелось сказать Виргинии. И она это говорила - пока не уперлась в непреложную невинность факта: младшая дочь не была похожа на отца. Она унаследовала от него цвет глаз и волос - и более ничего. Она оказалась таким же отдельным существом, как и Эллен. И отец смотрит на нее с такой же гордостью и любовью.
“Я прошу вас потанцевать с моей дочерью”, - произнести это было легче легкого.
И даже паучьими лапками зашелестевшее в памяти “Какая жалость, что так и не доходят руки починить замок…” не помешало.
“Какая жалость, что так и не доходят руки починить замок, незапирающаяся дверь - это ведь так неудобно, мистер Феррейра, не правда ли? К тому же это просто непристойно, оставлять незапертой дверь в спальню молодой девушки.”
Этот Феррейра был недурен собой, несмотря на невысокий рост - разве что маленькие глазки и неровные мелкие зубы его портили, да волосы он прилизывал, изводя неимоверное количество бриолина. Недурен для любой другой барышни - но не для Эллен. Да и кто бы мог быть достоен красавицы Эллен? Света очей родителей, особенно отца, красавицы Эллен. Потускнел ли живший в Эллен свет в темных трущобах Буэнос-Айреса, куда Феррейра, по слухам, увез ее? Пригасил ли ее, жившую так радостно, так бьюще радостно, что слепило глаза…
Генри плакал, когда нашел ее записку. Плакал и со страхом поглядывал на Виргинию. А она тогда повернулась и ушла в свою комнату, где хохотала, зажимая рот руками, хохотала до изнеможения.
Эллен вся была яркая, сияющая. В Ариадне ничего такого нет, вся она как стоячая вода в пруду. Так, ничто и ни о чем. Вся в отца, хочется сказать Виргинии, которая в злобе комкает шаль, наброшенную на плечи.
И что в ней нашел Генри? Что ты нашел в ней, Генри, в нашей никчемной младшей дочери?
Отдай ее китаезе… отдай… Пусть Генри захлебнется горечью, как захлебнулся он ею после бегства Эллен. Отдай… отдай…
Шелестит за окном яблоня. Шелестит, вползает в уши.
- Мистрис Виргиния, вы спуститесь к завтраку?
- Иду.
***
Вперед-назад, вперед-назад - темная замша с нажимом скользит по горбику столовой ложки, периодически ныряя в коробку с зубным порошком. В воздухе стоит слабый запах нашатыря, а на полотенце выстроилось, ожидая своей очереди, целое войско ножей, вилок и ложек. Столовое серебро, маркированное тройным клеймом Горэм - вздыбленный британский лев, якорь и готическая буква G. Серебро, знакомое пальцам вот уже тридцать лет… Вперед-назад, вперед-назад… Мистрис любит смотреть в полированную поверхность лезвия, темные глаза ее отражаются там, как, должно, отражались в лезвии меча глаза ее предков.
Вы оставили меня, хозяин? Я больше не слышу вашего голоса, вы больше не говорите со мной. Вы забыли свое обещание, забыли, что обещали мне? Обещали ее мне - Джиллиан.
За предательство, за то, что когда-то меня захватили лучи вашего Рыжего Солнца, за то, что они вынудили меня изменить вам, пусть не словом, пусть не делом, а лишь помышлением. Но ведь вы потом простили меня, ведь простили же!
Мы были с вами в Висконсине - помните? Там вы были сперва землемером, после славно обделали одно дельце и, право же, без меня у вас не получилось бы так ловко. Да и в той плутне с акциями от меня была подмога. А уж когда вы связались с китаезами, начали помогать им переправлять кули в Калифорнию, не было у вас человека вернее меня, право слово. С китаезами дела иметь - штука хитрая, предупреждали вас. Да не с того боку взялась хитрость и не тем боком повернулась.
Джиллиан, Джиллиан… солнышко Джиллиан, слышишь, шуршат камыши? Пой свою песенку, Джиллиан, Джиллиан, в мертвой вечерней тиши…
За окнами дождь и тьма, стучит, царапается в черные стекла, просит впустить. Хозяин, отзовитесь - мне куда как легче, когда я слышу вас. Все ж-таки вы - ее отец…
Вы выписали ее к себе, когда ей было десять. А уж как и с кем она жила до того, я не знаю. Не знаю даже, была ли она вам законной дочерью - уж такой вы были человек, хозяин,.. могла и не быть. Только, видать, с матерью ее у вас все было по любви. Помню, как она приехала, а вы вынули ее из дилижанса да так и несли на руках до самого дома. Все ваши парни тогда дивились - Акула-то, Акула… Я-то сейчас тому не дивлюсь - помню еще, какое было у вас лицо, когда вы увидели малютку, в этом ее бедном пальто из дешевого жесткого камлота, откуда так жалко торчали тонкие ручки без перчаток. Такое спокойное у вас стало лицо, никогда прежде такой спокойный вы не были. Будто золотую жилу нашли. Свою. Собственную.
Она была вашим богом, хозяин. Помню, как она пристраивалась подле вас, когда вы сидели в гостиной с сигарой да просматривали газету. Избави Бог кому тогда было подойти к вам, даже ваши парни сперва меня спросят, а уж потом, коли доложу да получу ответ, зови, мол - тогда идут. Да и мне иной раз боязно было докладывать, такая уж была чуйка на хозяйский нрав. Да и то, мы с вами будто каторжники, к одному ядру прикованные, были. И только мисс Джиллиан входила к вам без доклада - вбегала, вместе со своим псом, которого вы назвали Раджа, на индийский манер. Вбегала, не переставая щебетать - и словно солнце врывалось в гостиную с нею вместе. Усаживалась подле вас на диван и давай спрашивать да расспрашивать. И умно так, хорошо, ласково и по делу. Даже язык не поворачивался жалеть вас, что дочь, не сын.
Для нее вы были богом, все восемь лет. Богом - и вместе ручным тигром, которого она гладила да чесала, как домашнего кота. Хотя нрав у нее был ваш, ваш, что ни говори. Когда - помните? - ее пес проглотил иголки, которые мальчишка Ронсонов упрятал в кусок мяса, и сдох в страшных муках. Я видел тогда ее сухие, острые как льдинки глаза и понял, что дело не кончено, хоть она тогда и упросила вас ничего не взыскивать с перепуганных Ронсонов. А через два месяца их сорванец помер, подавившись вареньем в кладовой своей матери. Так, во всяком разе, сказал врач. Как мисс Джиллиан удалось подсунуть ему красную бузину, что росла возле Шафрановых Холмов, вашего имения, хозяин - знает только она сама и двое ваших парней, которых вы приставили к ней, охранять. Да вы еще знаете.
Солнце, ты жизнь, Джиллиан, Джиллиан, солнце, ты свет и тьма. Даришь ты жизнь, Джиллиан, Джиллиан, и убиваешь сама.
Шух-шух, вперед-назад ходит замша, светлеет под ней серебро, скалится лев, якорь наставил рога, вот-вот подденет… страшно…
Страшно, поди, когда твой бог оказывается дьяволом. Мне-то все видно было - это только снаружи вы, хозяин, были скалой, а изнутри-то много что эту скалу должно было держать. И черт, враг человеческий, шепнул вам для очередного дела с должниками вызвать того парня из Калифорнии.
Янг звали его. Янг было его имя, но в Калифорнии все белые звали его Сайдвиндер. Да, Сайдвиндер - а вот у китаез его называли Тай-Фун. Так, сказали вы, зовется у них ураган, что закручивается столбом - вроде тех, которые случаются в Небраске и Оклахоме, а до Айовы не доходят.
Хозяин?! Это вы, хозяин?
***
Шарабан катился по дороге с тихим шелестом, временами колеса подскакивали на камнях, а лошадиные подковы сочно и размеренно ударяли в успевшую подсохнуть после дождя землю. Бурый невысокий жеребчик бежал охотно, так что сидевшему на козлах Мо даже не надо было подгонять его.
Сзади доносились приглушенные голоса Голландца и Бетси Картер, порой скатывающиеся в полушепот, возня и смешки. Пусть их - пустозвону вроде Голландца надо быть чем-то занятым, и Мо велел ему изображать молодого образованного инженера, снисходительно флиртующего с провинциальной простушкой. Изображаемое не так далеко отстояло от истины, разве что образованным инженером Голландец никогда не был. Зато был хорош собой, щегольски одет и имел отлично подвешенный язык и набор приемов, безотказно действующий на подобного рода девиц.
Сейчас они направлялись в город - вчера приехал гипнотизер, послуживший удобным предлогом, чтобы Мо, в виде добросоветсного слуги отвезя хозяина на представление, мог, не привлекая особенного внимания, заехать на почту.