Три версии «Орля» - Мопассан Ги Де

Ги де Мопассан

ТРИ ВЕРСИИ «ОРЛЯ»

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Орля» («Le Horla»), знаменитая и включенная во многие антологии новелла Ги де Мопассана (1850–1893), была впервые опубликована в Gil Bias 26 октября 1886 г. Г. Ф. Лавкрафт отзывался о новелле как о «напряженном повествовании, не имеющем равных в своей области»[1] (Сверхъестественный ужас в литературе, 1927); по мнению же Эверетта Ф. Блейлера[2], это — «классика психопатологии» (Guide to Supernatural Fiction, 1983).

«Орля» — возможно, самая известная из коротких ужасных историй Мопассана — сочетает темы разумного и невидимого потустороннего существа (что ранее разрабатывалось Фитц-Джеймсом О’Брайеном в рассказе «Что это было?», 1859), месмеризма, психического вампиризма и нарастающего экзистенциального ужаса. Мопассан дважды значительно переработал исходную версию, всякий раз увеличивая и размер, и мастерство повествования. Окончательная и наиболее впечатляющая версия была опубликована в его сборнике Le Horla (1887). Первый известный английский перевод появился в книге Modern Ghosts под редакцией и с предисловием Джорджа У. Куртиса, куда вошли переводы Джонатана Стерджеса (1890).

«Орля» разворачивается как ряд дневниковых записей неназванного рассказчика. В первой записи рассказчик наблюдает за кораблями, проплывающими мимо его дома на реке — идиллическая сцена, наполненная радостью жизни. Но уже вторая запись погружает нас в то, что сегодня можно назвать «лавкрафтовским дискурсом». Рассказчик задумывается над ограниченностью «жалких органов чувств… которые не умеют видеть ни слишком малого, ни слишком большего». Эти размышления приводят его к угнетенности, усталости и слабости, симптомам сонного паралича, переходящим в ощущение надвигающейся и неотвратимой беды. Рассказчик начинает подвергать сомнению собственное восприятие и постепенно начинает верить, что в его доме обитает невидимое существо, позднее определяемое как вампир. Протагонист понимает, что является пленником, что над всеми его мыслями и действиями, как в случае месмеризма, властвует незримый мучитель — Орля. Рассказчик пытается уничтожить Орля: устанавливает железные ставни и поджигает свой дом. Глядя на горящий дом, он задумывается, способен ли огонь убить неуязвимого Орля — и приходит к выводу, что единственный реальный способ спасения заключается в самоубийстве.

Рассказчик «Орля» одержим мыслями об ограниченной достоверности восприятия и хрупкости человеческого разума. Многие критики связывают психоз протагониста со страхами самого Мопассана перед подступающим безумием; некоторые даже ошибочно заявляют, что Мопассан написал «Орля» в состоянии сумасшествия.

Мопассан заболел сифилисом, когда ему еще не исполнилось тридцати; с тех пор его физическое и душевное здоровье продолжало ухудшаться. Через пять лет после публикации «Орля» Мопассан утратил рассудок. В январе 1892 г. он попытался покончить жизнь самоубийством в своем доме в Каннах, разрезав себе горло бритвой. Вскоре он был помещен в частную лечебницу в Пасси (Париж), где скончался 6 июля 1893 г. Однако, как указывает Арнольд Келлет, Мопассан писал «не как душевнобольной, но как человек, приближающийся к границам безумия и ужасающийся возможности сумасшествия» (Tales of Terror, 2008). У Мопассана имелся и иной опыт столкновения с безумием: его младший брат Эрве также утратил душевное равновесие и был в конце концов помещен в клинику для умалишенных.

Происхождение слова «Орля» остается неясным, хотя Келлет и другие считают его неологизмом, образованным из французских слов hors («вовне») и là («там»); таким образом, Орля — существо, недоступное человеческому пониманию[3].

Первым обращением Мопассана к темам будущей новеллы «Орля» был рассказ «Письмо безумца», напечатанный в литературном издании Gil Bias 17 февраля 1885 г. Эта ранняя версия вращается вокруг философского вопроса — как «свойства наших органов чувств» определяют для нас кажущиеся «свойства материи». Подобные тревожные мысли предвосхищают, судя по всему, чувство отчаяния рассказчика и пришествие Орля; в окончательной версии источником депрессии и тревоги становится собственно Орля.

Вторая версия, называвшаяся «Орля», была опубликована в Gil Bias 26 октября 1886 г. К концу ее рассказчик убеждает психиатра в существовании Орля, что несколько подрывает драматическое отображение его одинокого безумия.

Новелла «Орля» повлияла, вероятно, на рассказ Амброза Бирса «Проклятая тварь» (1893), где также рассматривается ограниченность человеческого восприятия (в данном случае речь идет о цвете, находящемся вне воспринимаемого нами спектра)[4]. Как и Орля, «проклятая тварь» Бирса остается невидимой для обычного человеческого глаза. Вероятно, новелла повлияла и на Лавкрафта: в «Цвете иного мира» (1927) и «Данвичском ужасе» (1928) использован мотив невидимого чудовища. Лавкрафт, что еще показательней, во многих лучших своих произведениях, в том числе «Зове Ктулху» (1926), постоянно использовал идею нечеловеческих созданий, властвующих над людьми.

Одним из эпизодов Mysteries in the Air (21 августа 1947 г.) стала радиопостановка «Орля» с Питером Лорре[5] в роли рассказчика. Постановка увлекательна и близка к оригиналу, и Лорре в своей роли подобающе маниакален. «Дневник безумца», фильм Реджинальда ле Борга с Винсентом Прайсом[6] в главной роли (студия «Юнайтед артистс», 1963, 96 минут) также можно назвать увлекательной, хотя и достаточно вольной экранизацией. Фильм следует основной теме провала человека в безумие, однако глас Орля очеловечен и ему придана невероятная злобность, напоминающая Клода Рейнса в «Человеке-невидимке» Джеймса Уэйла (1933).

Брайан Д. Шауэрс

ПИСЬМО БЕЗУМЦА

Дорогой мой доктор, я полностью предаю себя в ваши руки. Поступайте со мною, как сочтете нужным. Я намерен откровенно поведать вам о том странном состоянии духа, в котором я пребываю. Предоставляю вам решить, не предпочтительней ли будет для меня провести некоторое время в клинике, чем подвергать себя неотступным видениям и терзаниям.

Вот подробный рассказ, со всех точностью описывающий непредставимое несчастие, что постигло мою душу.

Я жил, как и все на свете, глядя на жизнь широко раскрытыми и слепыми человеческими глазами, ничему не удивляясь и ничего не понимая. Я жил, как живут звери, как живем мы все, механически осуществляя все функции существования, разглядывая и осмысляя мир и полагая, что вижу, полагая, что понимаю и знаю все то, что меня окружает, — пока в один прекрасный день не осознал, что все это лживо и обманчиво. Мысли мои прояснила одна фраза Монтескье. Он говорил: «Если бы наш организм был другим, то и все законы, основанные на его теперешнем строении, были бы другими»[7].

Я размышлял над этим месяц за месяцем, и мало-помалу на меня снизошла странная ясность, и ясность эта предвещала тьму.

Если вдуматься, наши органы чувств действительно являются единственными посредниками между нами и внешним миром. Иными словами, внутреннее существо, составляющее меня, соприкасается несколькими нервными окончаниями с существом внешним, составляющим мир.

Однако, помимо того, что внешнее существо ускользает от нашего понимания благодаря своим размерам, длительности, бесчисленным и темным для нас свойствам, своим истокам, началу, будущему и концу, далеким формам и бесконечным проявлениям, наши чувства сообщают нам лишь грубые его очертания, и сведения их столь же недостоверны, сколь малочисленны.

Недостоверны потому, что именно свойства наших органов чувств определяют явленные нам свойства материи.

Малочисленны потому, что чувств у нас только пять и сфера их применения, как и характер их откровений, остаются весьма ограниченными.

Позвольте мне объяснить. Глаз показывает нам размеры, формы и цвета. И во всех трех случаях глаз нас обманывает.

Зрение способно показать нам лишь объекты и существ среднего размера, пропорционального размерам человека, что побуждает нас называть определенные вещи «большими», а другие «маленькими», и все это только потому, что недостатки зрения не позволяют нам воспринять вещи слишком грандиозные или крошечные. Отсюда следует, что человек почти ничего не видит и не понимает, что почти вся Вселенная, от звезды, горящей в космическом просторе, до инфузории, обитающей в капле воды, остается сокрытой от него.

Но если бы наше зрение было и в сотню миллионов раз острее, если бы мы могли различать в воздухе, которым дышим, всевозможных невидимых существ, видеть обитателей соседних планет, для нас все равно остались бы невидимы неисчислимые виды микроскопических созданий и бесконечно далекие от нас миры.

Итак, все наши представления о пропорциях ошибочны, поскольку нет предела великому и малому.

Наши оценки размеров и форм не имеют абсолютной ценности, так как определяются исключительно зоркостью органов зрения и постоянными сравнениями с нами самими.

Стоит прибавить, что глаз также не в состоянии видеть прозрачность. Безупречно чистое стекло обманывает зрение. Глаз не отличает стекло от воздуха, который в свою очередь не видит.

Перейдем к цвету.

Цвет существует, поскольку наш глаз устроен так, что передает в мозг, в виде цвета, мириады способов, какими различные тела, в согласии с их химическим составом, поглощают и разлагают падающие на них световые лучи.

Разнообразные степени этого поглощения и разложения представляют собой оттенки.

Итак, органы зрения навязывают сознанию свой способ видеть или, правильней сказать, произвольный метод определения размеров и оценки соотношений света и материи.

Рассмотрим слух.

Причудливые органы слуха играют с нами, обманывают нас еще заметней, чем глаза.

Два тела, сталкиваясь, производят известное сотрясение воздуха[8]. Это движение заставляет дрожать маленькую кожицу у нас в ухе, и она мгновенно превращает в звук то, что на самом деле является лишь вибрацией.

Природа нема. Но барабанная перепонка обладает чудодейственным свойством наделять смыслом, причем смыслом различным, зависящим от количества вибраций, все эти содрогания невидимых волн пространства.

Метаморфоза, осуществляемая слуховым нервом на протяжении краткого путешествия вибраций от уха до мозга, позволила нам создать особое искусство — музыку, самое поэтичное и точное из искусств, искусство расплывчатое, как сон и выверенное, как алгебра.

Что сказать о вкусе и обонянии? Ведали бы мы ароматы и вкус пищи, не обладай мы странными качествами носа и нёба?

Однако могло бы случиться так, что человечество было бы лишено слуха, обоняния и вкусовых восприятий, то есть не имело ни малейшего понятия о звуке, цвете и вкусе.

В таком случае, будь у нас меньше органов чувств, мы не знали бы о многих замечательных и необыкновенных вещах. Но будь этих органов больше, и мы открыли бы вокруг бесконечное множество других вещей, о существовании которых мы даже не подозреваем, так как не имеем возможности их обнаружить.

Следовательно, мы ошибаемся, рассуждая об Известном, ибо мы окружены неведомым и неизвестным.

И следовательно, все является неопределенным и может быть воспринято по-разному.

Все ошибочно, все возможно, все сомнительно.

Попробуем сформулировать эту данность с помощью старинного изречения: «Истина по эту сторону Пиренеев становится заблуждением по ту»[9].

И скажем: истина в наших органах чувств, заблуждение рядом.

За пределами нашей атмосферы два и два не обязательно равны четырем.

Истина на Земле, заблуждение вне ее — из чего я заключаю, что смутно различимые тайны наподобие электричества, гипнотического сна, передачи воли, внушения и всех явлений магнетизма остаются сокрытыми от нас только потому, что природа не наделила нас органом или органами, необходимыми для их восприятия.

Убедившись в том, что все, открываемое мне чувствами, существует для меня одного, в моем восприятии, и будет совершенно другим для иного, иначе организованного существа, и придя к выводу, что обладающее иным строением человечество имело бы абсолютно противоположные нашим представления о мире, о жизни, обо всем — ибо схожесть мнений является результатом лишь сходства человеческих органов, а расхождения в них возникают только из- за незначительных различий в работе наших нервных сетей — я приложил сверхчеловеческие усилия, чтобы хоть немного проникнуть в окружающее меня неведомое.

Не сошел ли я с ума?

«Я окружен неизвестным», — сказал я себе. Я представил человека, лишенного слуха, который силится вообразить звук, как мы пытаемся вообразить так много скрытых тайн, человека, замечающего акустические явления, природу и происхождение которых он не в состоянии определить. И я начал страшиться всего вокруг, бояться воздуха, бояться ночи. С той минуты, когда мы осознаем, что почти ничего не знаем, с того мига, когда все начинает тонуть в беспредельности — что остается? Разве не пустота? И что есть там, в пустоте?

И этот неясный ужас потустороннего, преследующий человека испокон веков, абсолютно обоснован, ибо потустороннее — не что иное, как то, что остается сокрытым от нас!

Тогда я понял, что такое ужас. Мне казалось, что я стою на грани и вот-вот проникну в тайну Вселенной.

Я пытался обострить свои чувства, возбудить их и заставить, пусть ненадолго, воспринимать невидимое.

«Все — существо, — думал я. — Крик, разрезающий воздух — это существо, сравнимое со зверем: он рождается, производит движение и снова видоизменяется в смерти. И это означает, что робкий ум, верящий в бестелесные сущности, не так уж заблуждается. Но кто они, эти сущности?»

Как много людей чувствуют их, трепещут при их приближении, дрожат при их нечувствительном прикосновении… Мы ощущаем их рядом, вокруг, но не различаем их, так как не обладаем глазами, способными их разглядеть, точнее, неизвестным органом, посредством которого мы могли бы их воспринимать.

Явственней кого бы то ни было я ощущал их, этих потусторонних прохожих. Существа они или тайны? Как узнать? Я не мог сказать, кем они были, но всегда чувствовал их присутствие. И я увидел, узрел невидимое существо — насколько вообще можно видеть этих существ.

Целыми ночами я сидел за столом, охватив голову руками, и размышлял обо всем этом, думал о них. Мне часто представлялось, что моих волос касается неосязаемая рука, вернее, расплывчатое, неясное тело. Но оно не прикасалось ко мне, будучи не телесной, а таинственной, непостижимой сущностью.

Так вот, однажды вечером я услышал, как у меня за спиной заскрипел паркет. Скрип показался мне очень странным. Я задрожал. Затем обернулся. Я никого не увидел. И я позабыл об этом.

Но на следующий вечер, в тот же час, скрип повторился. Я так испугался, что вскочил на ноги, будучи уверен, что нахожусь в комнате не один. Но я ничего и никого не увидел. Воздух был кристально чист и равномерно прозрачен. Две лампы освещали все уголки.