Последней каплей стал тот день, когда я принимала ванну, которой мне, само собой, служила речка, и в процессе обнаружила, что за мной внимательно наблюдает целая кучка обожателей, готовых сидеть под дождем, лишь бы на меня поглазеть. Я сказала об этом Скиннеру, и в следующий раз он вызвался меня сопровождать. Предполагалось, что он будет смотреть в другую сторону. Теоретически. Я чувствовала бы себя комфортней, если бы охраной мне служили Стрелки, но эти парни не внушали другим мужчинам такого благоговейного ужаса, как Скиннер.
Его не раз просили уступить меня ненадолго и чего только не сулили за это. Все априори полагали, что мы тайные любовники. Лестно, что и говорить, когда за пятнадцать минут с тобой кому-то не жаль расстаться аж с двумя коровами: над этим предложением мы хохотали двое суток кряду. Скиннер ни разу не сказал, о чем они говорили с Малдером, и ни разу не сделал ничего, что можно было бы расценить как сексуальный намек. Он просто заботился обо мне, брал меня с собой, когда мог, и приставлял ко мне охрану, когда вынужден был уйти. В колонии образовалось несколько гомосексуальных пар, которые вскоре ее покинули, но подавляющее большинство ее обитателей интересовала я одна. Мужчины приносили мне вещи, которыми, по их мнению, можно было меня подкупить, наперебой рвались помогать мне на кухне. Одни – те, кем двигало не столько желание, сколько одиночество, — вели себя пристойно и смиренно принимали мое вежливое «нет». Другие, сказать по правде, вскоре начали меня пугать: к тому моменту колония «Альфа» стала довольно-таки суровым местечком. Малдер вновь оказался прав: мне требовалась защита, как бы ни раздражал меня сей факт. В этом новом обществе сильные процветали, а слабые страдали. Я принадлежала к категории последних. Выжить одной не представлялось возможным, но и существование в колонии с каждым днем делалось все невыносимее.
Один мужчина стал для меня большой проблемой с самого момента его появления в «Альфе». Он приехал с юга, из самого Теннеси, и явно приходился ближайшим родственником семейке Пикок. Прямо скажем, не семи пядей во лбу и из тех, кто упорно не понимает слово «нет». Дело кончилось тем, что однажды ночью он просто вломился ко мне и успел содрать с меня ночную рубашку, прежде чем на мои крики сбежались остальные. Когда мужчину вышвырнули вон, другие от смущения просто замерли на месте и тупо смотрели, как я сижу на кровати, не предпринимая никаких попыток помочь или уйти. Разогнать их сумел только вернувшийся с дежурства Скиннер. Он накинул на меня плед и остался со мной, пока я не успокоилась.
А успокоилась я далеко не сразу.
Дело было не в том, что на меня напали: видит Бог, во время работы в «Секретных материалах» такое случалось не раз и не два. Гораздо больше ужасали две вещи. Во-первых, до меня наконец в полной мере дошло, что я не в состоянии защитить себя. Вдруг, ни с того ни с сего я стала беспомощной, зависимой, и это злило меня не на шутку. Выводило из себя. Агент Дана Скалли, доктор медицины, — кто угодно, но не слабачка. Во-вторых, теперь я ясно видела, что мне не на кого было положиться, кроме Скиннера или такого же, как он. Лэнгли, Байерс и Фрохики защищали бы меня, пока живы, но живыми они оставались бы недолго. А другие не трогали меня лишь потому, что считали женщиной, принадлежащей Скиннеру, и боялись навлечь на себя его гнев.
Да, мир быстро перестал быть приятным местом.
Вариантов при таком раскладе оставалось немного: выбрать мужчину, который будет меня защищать, или остаться с тем, кого и так уже выбрали для меня.
В ту ночь я поняла, что Малдер оказался прав кое в чем еще: сказать, что я нравилась Скиннеру, — значит выразиться весьма мягко. Нравилась настолько, что он не воспользовался ситуацией даже в ту ночь, когда я позволила бы ему это с легкостью. Даже с радостью. Нет, он просто остался со мной, пока я не успокоилась достаточно, чтобы посмотреть в лицо остальным мужчинам, а потом провел меня по лестнице к своей комнате, точно зная, что тем самым подаст правильный сигнал всякому, у кого еще осталась мысль притронуться ко мне. Скиннер расчистил для меня вторую кровать, накинул на меня плед и сидел рядом на полу, пока я не заснула. Так и проходила каждая ночь в течение нескольких месяцев.
На следующее утро Скиннер велел мужчине из Теннеси покинуть колонию. Тот отказался, и тогда Скиннер убил его выстрелом в голову — просто-напросто казнил. В глазах у него в тот момент застыло точно такое же выражение, что я видела сейчас у Малдера. Так Скиннер стал неоспоримым лидером. Отныне никто не рисковал ему перечить.
Жизнь продолжалась. Тяжело признаваться, что я стала собственностью, но так оно и было.
Я снова начала молиться.
Я молилась своему католическому Богу и Богу-часовщику (8), в которого верил Малдер, да и вообще любому богу, готовому внять моим словам. Молилась, чтобы Малдер вернулся, чтобы моя семья уцелела, чтобы выжила я сама. Мне казалось, что эти молчаливые молитвы будут звучать убедительнее, если встать на колени, поэтому я стелила толстый плед на полу в импровизированном стоматологическом кабинете и днем молилась там, укрывшись от любопытных взоров. После того, как Скиннер несколько раз застал меня там, он принес мне Библию, статую Мадонны, свечи и розарий (9), чтобы я могла соорудить что-то вроде алтаря. На развороте Библии было чьей-то рукой набросано семейное древо — имена людей, которые умерли, тогда как я все еще жила. Эти имена тоже звучали в моих мольбах.
Мать гордилась бы мной, доведись ей узнать, сколько времени я провожу в беседах с Господом, сполна восполнив период безверия, пришедшийся на время моей болезни. Иногда до меня доносился какой-то шорох, и, обернувшись, я видела рядом с собой какого-нибудь сурового мужчину, чьи губы тоже двигались в безмолвной молитве. Что он говорил Богу? Просил прощения за свои грехи или молил о безопасности своих любимых? Умолял даровать ему спокойную смерть или сил, чтобы выжить? О чем вообще молились другие люди?
Они никогда не заговаривали со мной первыми: видимо, таков был приказ Скиннера. Но мне было приятно, что не я одна искала утешения в религии.
В те месяцы ко мне вернулась вера в Царствие небесное и в спасение, а Малдер, судя по всему, обратился к чему-то иному. Не думай, Малдер, будто я не понимаю, на что это похоже — желание отрешиться от всего мира. Очень хорошо понимаю. И Бог отвечает на молитвы, Малдер, но иногда отвечает отрицательно, и совсем неважно, как долго и как отчаянно ты его умоляешь. Вера — это способность принять любой Его ответ.
И в конце концов всегда приходит момент, когда ты встаешь с колен и начинаешь жить дальше.
Мужчины часто приходили ко мне в клинику в обществе Байерса, сопровождавшего их с ружьем в руках. Я даже сделала смертельные инъекции тем двум, кого случайно выжившие пчелы заразили вирусом. Иначе их все равно застрелил бы Скиннер, пока не вылупились Серые, так что мне удалось убедить себя, что это убийство из милосердия.
Нам было известно, что где-то неподалеку находилось здание медицинского колледжа, и я составила список необходимых вещей: даже нарисовала картинки, чтобы мне принесли нужные инструменты. Сама я пойти не могла, даже со Скиннером и охранниками. В группе мужчин легко бы опознали женщину, и это навлекло бы на всех опасность. Свободы у меня теперь было не больше, чем у заточенного в клетке пленника. Я отнюдь не драматизирую: в «Альфе» была одна женщина и двести мужчин, а уж сколько бродило в лесах неподалеку — одному Богу известно. Так я оказалась в ловушке.
И единственное, что мне оставалось делать, — ждать Малдера. Но Бог всякий раз отвечал мне «нет».
Однажды ночью я почувствовала какое-то пульсирующее давление у себя в голове, как при мигрени, но без боли. Это походило на мягкие прикосновения доктора, ощупывающего больному живот. Затем давление усилилось, и я поняла, что это Малдер: он все еще жив и слушает мои мысли откуда-то издалека. Это умение сохранилось у него даже после того, как улетели корабли. Я легла на раскладушку и мысленно поприветствовала его. Скиннер спал и негромко храпел в своей постели, повернувшись лицом к стене, и мои руки скользнули вниз по телу: я знала, что Малдер тоже сможет почувствовать эти ощущения. Вскоре меня накрыл сон, а поутру Малдера уже не было.
Пока я жила в «Альфе», то часто ощущала его присутствие: как правило, ночью, но иногда и днем. Он слушал меня, чтобы убедиться, что я цела. Я же никак не могла узнать, где он и почему не возвращается. Все, что мне было известно, — что он жив и бродит где-то в огромной пустыне за пределами этих стен.
Однажды Скиннер зашел ко мне в кабинет и пожаловался, что у него в голове «какие-то странные ощущения». Я осмотрела его, но не нашла никаких признаков неврологических заболеваний или других болезней. Он заверил меня, что у него нет никаких болей, так что я отправила его обратно строить загон для скота и велела вернуться, если они появятся. Мужчины частенько выдумывали себе какие-нибудь недомогания, чтобы найти предлог повидаться со мной, и у меня возникло подозрение, что Скиннер преследовал те же цели. На него это, конечно, совсем не походило, да и посмотреть на меня он и так мог без всяких помех, но ничего другого мне тогда в голову не пришло. К тому времени, когда наступило время ложиться спать, ощущения, на которые он жаловался, никуда не делись, и это меня не на шутку обеспокоило. Я проверила Скиннера снова и вновь удостоверилась, что он в прекрасной форме: складывалось впечатление, что регулярные физические нагрузки на свежем воздухе пошли ему только на пользу. И тем не менее Скиннер продолжал повторять, что ему не дает покоя какое-то безболезненное пульсирующее давление, как будто кто-то ощупывает его изнутри.
И вот тогда я наконец поняла. Это был Малдер. Малдер слушал его. Слушал долго и напряженно — гораздо дольше, чем требовалось, чтобы собрать информацию о нашей группе или о нас со Скиннером. Малдер хотел почувствовать то, что чувствовал Скиннер. И я знала, что именно.
Это означало, что он никогда не сможет вернуться за мной.
Что Бог снова ответил мне «нет».
А вера — это умение принять любой Его ответ.
Я не стала объяснять все это Скиннеру: едва ли он хотел, чтобы с нами в постели оказался третий, который, как известно, всегда лишний. И поэтому просто сбросила одежду и встала перед ним в молчаливом ожидании. Птички, пчелки и обезьянки, Малдер. Птички делают это, пчелки делают это, даже доктора наук делают это (10). Я просто закрыла глаза и разрешила рукам Скиннера ласкать меня.
Скиннер не стал задавать мне никаких вопросов той ночью. После я вернулась в свою кровать и заснула там в одиночестве.
— Это был Малдер, верно? — спросил Скиннер на следующее утро. Я кивнула, и он ушел. Привычное выражение его лица — строгое и непроницаемое — не изменилось ни на йоту.
В следующие недели между нами все оставалось, как прежде, и Малдер тоже перестал слушать меня. Я заполняла свой досуг тем, что зашивала раны, вытаскивала занозы и даже — предмет мой особой гордости — выполнила аппендэктомию с позеленевшим от ужаса Байерсом в качестве ассистента. Я знала, что он тоже весьма и весьма ко мне неравнодушен, как и Скиннер. Разница между ними была одна, но существенная — Скиннер мог меня защитить.
И я ненавидела себя за то, что превратилась в человека, которому в голову приходят подобные мысли.
В колонии меж тем разгорались новые распри. Большинство населявших ее мужчин были теми, кого в Прошлом мы с Малдером считали своими главными врагами. Тайные правительственные агенты, люди в черном и спецназовцы, многие из которых были привиты, военные и охотники — люди с хорошо отточенными навыками выживания, не попавшие под действие вируса. Скиннеру было далеко не так просто удерживать власть, и чем дальше, тем больше я становилась для него обузой. Если в один прекрасный день он окажется низвергнут с позиций лидера, я стану первой жертвой и, скорее всего, вопреки собственной воле перейду во владение следующего. А желающих хватало. Главенство в колонии «Альфа» обладало целым рядом приятных бонусов: отличным бункером, командой бывших военных, привыкших убивать, не раздумывая, хорошо организованными и защищенными торговыми путями и привилегией делить со мной постель.
Когда Скиннер в следующий раз пришел ко мне, мы занимались любовью с нежностью, но не обмолвились при этом и словом. Он только сказал, что Малдер снова слушает, и спросил моего разрешения. Я закрыла глаза в молчаливом согласии. Так и быть, Малдер, раз ты сам этого хочешь. Все повторилось спустя неделю, а потом случился перерыв на месяц. Я никогда не боялась Скиннера: он был хорошим и ласковым любовником, но я скучала по Малдеру. Скучала, зная, что он не придет и уже не слушает меня больше.
***
Я не обязан верить, что один и тот же Бог одарил нас чувствами, здравым смыслом и разумом — и при этом требует, чтобы мы отказались от их использования.
Галилей
***
Что-то не так. Мое тело, безвольное, как у тряпичной куклы, куда-то медленно летит, словно в состоянии невесомости. Неужели сила притяжения перестала действовать? Меня бы и это нисколько не удивило. В следующее мгновение я ударяюсь головой обо что-то твердое, и в глазах темнеет.
Что это? Дождь? Должно быть, поскольку я ощущаю влагу на лице. Раз капли все еще падают, значит, с гравитацией все в порядке. А потом до меня доносится голос Малдера. Наверное, я сплю, ведь он бросил меня. И никогда за мной не вернется.
Но нет, это в самом деле Малдер: держит мою голову на коленях и раз за разом хрипло повторяет мое имя, умоляя очнуться. Я с трудом приподнимаю отяжелевшие веки и вижу его глаза, полные тревоги и слез. Или это все-таки дождь? Через несколько минут у меня в голове проясняется, и я спрашиваю, что случилось.
— Машина перевернулась, — отвечает на мой вопрос мальчонка и с гордым видом добавляет: — А я был пристегнут.
Повезло тебе, Малыш. Я, мать твою, за тебя просто счастлива. Господи, такое ощущение, будто у меня в голове поселился рой шмелей.
Малдер только вытирает дрожащими руками мое лицо и повторяет снова и снова «Прости». Такое впечатление, что он в полной прострации и сходит с ума от беспокойства: у меня идет носом кровь, и это его, кажется, доконало. Мальчик меж тем продолжает рассказывать: на дороге словно из ниоткуда возникла огромная вымоина, машина рухнула в канаву, и я вылетела прямо через ветровое стекло. Малдер и Малыш, которые были пристегнуты, не пострадали, а я на несколько минут потеряла сознание. И у меня «нос кровил».
Ну и денек.
Надо было все-таки пристегнуться: силу притяжения, в конце концов, никто не отменял.
Я заверяю Малдера, что со мной все в порядке, но он словно не слышит и по-прежнему не отходит ни на шаг. Поэтому приходится рявкнуть на него что есть мочи, и от боли в голове застилает глаза, но зато это оказывает желаемый эффект, и Малдер перестает твердить одно и то же, как заведенный. Я остаюсь сидеть на дороге, чувствуя себя полной дурой, а он выправляет машину и, вырулив обратно, собирает рассыпавшиеся по дороге припасы.
Наверное, я спала до аварии, потому что сейчас никак не могу понять, где я: окружающий пейзаж совсем не похож на Канзас. Да и на Землю не особенно.
Вы посмотрите только, какие молодцы: мой лучший друг Малдер, неожиданно сменивший род деятельности и заделавшийся профессиональным киллером, и его незаконнорожденный сын, отпрыск какой-то шлюхи, уже почти загрузили багажник. Я не забыла упомянуть, что он теперь еще и медиум? Как и его мальчишка. И мы оба принадлежим этому человеку целиком и полностью.
Господи, как же голова раскалывается!
Малдер выбрасывает в канаву несколько разбитых бутылок и блоки вымокших в виски сигарет, а Малыш ухмыляется. Они обмениваются парочкой взглядов, и мальчик стремительно уворачивается, отчего внезапная пощечина в итоге не сбивает его с ног, а лишь оставляет на щеке красное пятно. Я тороплюсь вмешаться, до конца не веря, что Малдер только что ударил ребенка, и пытаюсь встать.
А Малдер тем временем предупреждает мальчонку:
— Не смей думать о ней в таком тоне.
Либо пощечина не была такой уж сильной, как мне показалось, либо Малыш просто не умеет плакать: тихонько извинившись, он принимается помогать мне, явно испуганный гневом Малдера и полученной от него взбучкой. А я так и замерла в одной позе — стоя на коленях на шершавом асфальте.