Высокий держался за колено, рыжий неловко поднимался. Без Зои я ушел бы от них без проблем.
Впрочем, и сейчас шансы были. Против двоих - были, вполне можно было поиграть.
Но только против двоих. Гоша вспомнил, кто он теперь, шагнул и толкнул меня в плечо - он не умел драться, Гоша Вторник, на Песчанке ему вечно доставалось. Но драться и не пришлось, этот неумелый толчок переломил расклад; длинный справился с коленом и пробил боковым с левой - голову как ошпарили.
А следующий удар выбил из легких воздух и стало темно.
***
В кабинете висел портрет Пушкина. Вдоль стены тянулся шкаф, забитый книгами - так плотно, что, казалось, их утрамбовывали молотком. Вот и оказались мы с Александром Сергеевичем по разные стороны баррикад. Смешно? Смешно.
Уписаться можно от смеха.
И плакат во всю стену: "Возрождение родины начинается с языка".
В камере били лениво и неумело, больше пугали. Хуже было с рукой, длинный гранец еще тогда, на набережной, прошелся каблуком по пальцам.
У следователя было брезгливо-усталое выражение лица, словно он только что позавтракал лимонами. Лысина, очки, лет за полтинник. Устал, бедняга, грамотность проповедовать. Пожалеть бы его, да не жалеется что-то.
- Напрасно ты так, Коротин, - сказал он. - Ребята при исполнении были. Зря.
Нет, кисломордый, не зря. Зря я Вторнику не впаял. Выйду отсюда - покалечу суку.
- Ладно, - сказал следователь. - По русскому у тебя четыре, в интернете над орфографией не издевался, как некоторые. Наш человек. Запудрили мозги - с кем не бывает. А что на Песчанке бывал, так это прощаемо. Homo homini lupus est - человеку свойственно ошибаться. Бери ручку, пиши - "работа над ошибками".
Хотя нет, хрен с ним, с Гошей. Мараться ещё. Эх, прав Спица, пацифист я долбанный.
- Над какими ошибками, начальник? Грамматическими или пунктуационными?
Губы распухли, длинные слова давались с трудом.
Следователь усмехнулся, положил передо мной лист бумаги.
- Ты, сынок, лишних вопросов не задавай. Ты слушай и пиши.
- А если на "отлично" напишу? Отпустите, гражданин начальник?
Улыбнуться бы, да хрен улыбнешься такими губищами.
- Не напишешь ты на "отлично", сынок. Ты вчерашние изменения в правила русского языка читал? Вот видишь - не читал. Но ты не боись. Напишешь про Виктора Зубова, которого вы Спицей кличете, про друганов своих с Песчанки. Вот и будет тебе "отлично".
Ну да, всё так и должно быть. А мы еще думали - откуда столько быдла к гранцам набежало. А всё просто. Не нравятся правила - меняем правила. Свой в доску - за ошибки можно не дрожать. До поры, до времени. Пока свой.
- Короче, Коротин. Из-за таких, как ты, я тут сутками в кабинете торчу. Пиши, что продиктую, и в камеру. И не в ту, где тебе хлебальник разрисовали, усёк? К своим пойдешь.
- Рука болит, - сказал я.
Фраза далась тяжело. Слова короткие, а говорить труднее, чем всякую там "пунктуацию".
- Тут и зубами писали - неплохо получалось, - хохотнул следователь. - Левой пиши. Ну, чего застыл?
Пушкин с портрета смотрел недоуменно, только что по сторонам не озирался. А ты как думал, Александр Сергеевич - мой дядя самых честных правил? Да он всех правил, и честных, и нечестных. Правильный был дядя.
- Нет, начальник. Я диктанты в детстве отлюбил.
***
Парни с раскрасневшимися лицами сорвали вывеску с надписью "Городское управление грамотности" и исполняли на ней какой-то незамысловатый танец. Где-то это я уже видел. Какие детали с завода не тащи, всё одно, пулемет получается.
Принцип маятника. Отклони в одну сторону, будет тянуть в другую. Чем сильнее отклоняешь, тем больше.
А с серединой пока плохо.
Рядом тормознула машина, хлопнула дверь. А вот и Спица.
Спица весь состоял из каких-то острых углов. И взгляд был такой же; острый, ввинчивающийся в тебя, как шуруп.
Пара свежих шрамов на лице, на левую ногу припадать начал. Парни при виде шефа перестали топтать вывеску, изобразили что-то вроде стойки смирно. Как они его зовут, интересно?
- Здорово, брат, - сказал Спица.
- Здорово.
Мы обнялись - как два мафиози.
- Как к тебе обращаться-то? - спросил я. - Ты же, как я понял, теперь тут главный.
Спица иронии не принял.
- Тебе гранцы память отшибли? - участливо спросил он. - Для тебя я Спица, понял? Был и останусь.
Я кивнул. Понимал уже, что скажет Спица, что скажу я - от этого понимания было муторно.
Молодняк смотрел опасливо и уважительно. А как же. Герои революции.
- Я сразу к делу, лады? Работы много, Глеб. Работы много, а людей мало. Людей нормальных всегда мало, а сейчас тем более.
- И что предложишь? Вывески срывать?
- Не, тут у меня кадров хватает, - Спица не хотел замечать моего тона. - Сам видишь, парни завелись, здорово эти придурки народ озлобили.
- Маятник качнулся в другую сторону.
- Маятник?
- Ну да. Принцип маятника - качнулся в одну сторону, качнется в другую. Абсурд против абсурда.
Спица пристально посмотрел мне в глаза. Кивнул.
- Да, верно сказал. Голова у тебя всегда варила. Мне, Глеб, башковитые пацаны нужны, что бы хоть пару слов связать умели. И свои.
- А я - свой?
- Ты свой, Глеб. Не мой, не наш. Ты свой.
Вот оно как. И Спица говорить научился.
- Свои, чужие... Опять черно-белое кино?
Я говорил и злился на себя, на то, что чувствовал правоту Спицы, но и свою тоже; странное это было ощущение. В камере все было ясно, в кабинете у кисломордого тоже, а тут глотнул свободы и снова это желание быть над схваткой.
- А ты как хотел? Тут каждый выбрал, - сказал Спица. В его голосе наконец-то прорезался металл. - А кто слился, выбрали за него. Но ты-то не слился. Ты-то не писал им ничего, Глебыч, разумный ты наш. Философ Песчанки; помнишь, как тебя Партизан назвал? А ты не философ, Глеб. Ты круче многих наших, на кого я рассчитывал. Усёк?
"Я в рот имел всех писарчуков", орал кто-то рядом. Спица бросил в сторону орущего свой колючий взгляд, оборвав бесноватый ор на полуслове. Вожак. Не, без иронии - вожак.
- У философа пальчики заболели, - сказал я. - А захотел бы - написал.
- Вот, - Спица как ждал этого ответа. - А другие говорят - захотел бы, не написал. Чуешь разницу?
Эту разницу я чуял. Но и карикатурное сходство гранцев и Спицыных парней, чувствовал тоже.
- Вот видишь картину? - я показал забинтованной рукой на догорающий костер. - Твои ребятки постарались. Книжки жгли. Сначала словари орфографические кидали, потом Пушкина какой-то умник принес. Кстати, а у всех следаков в кабинете портрет Пушкина висел, не в курсе?
Спица прищурился, шрамы на лице побелели.
- Это ты у наших спроси. У Гриши Партизана, если он оклемается - ему башку свинчаткой пробили. У Зеленого, у Рысенка. Спроси, Глебыч, они тебе ответят. В сторонке стоим, да?! Да грамотность для этих "граммар-наци" только повод, что бы власть взять. Они даже доносы не писали, вдруг какую запятую в спорном месте поставишь - свои сожрут. Глеб, ты же не дурак, ты же не сволочь. Ты что простых вещей-то не понимаешь!? Человеку нужна свобода. Сво-бо-да, слышишь меня?
Я слушал, а в голову лезла всякая фигня. Грише пробили голову. Какая сука это сделала?
И тут же, другая, неважная мысль - кого в кабинетах повесят вместо Пушкина. Дантеса, что ли?
Я снова был там, на набережной, и ухмыляющийся гранец каблуком ломал мне пальцы.
Но почему-то рядом со Спицей меня не было.
И кто-то сказал моим голосом:
- Свежая мысль. А как быть с внесением отличников по русскому в черный список? Ваша идея, нет?
Спица сплюнул и промолчал. Я чувствовал, как ему хреново от моих слов.
Странное дело. Неужели я и правда такой урод, что всегда буду в оппозиции. Всегда против власти. А понятно ведь, почему. Это так легко - быть в оппозиции. Потому что власть творит херню, и оппозиция тоже - но херня власти всегда заметней, потому что за этой херней стоят конкретные дела, а не только болтовня идиотская, за которую никто не отвечает.
Свои, чужие...
- Ладно, Витя, перебор, - сказал я, впервые за долгое время называя Спицу по имени. - Может мне и правда мозги отбили. И это... Давай потом поговорим, а?
Спица кивнул. Как-то вдруг он стал меньше ростом, на секунду мне захотелось схватить его за плечи, заорать; "Спица, мы вместе, мы сделаем так, как надо".
- Я пойду, - сказал я, глотая несказанное. - А ты поосторожней будь, лады? Не нравятся мне эти твои юноши. С горящими глазами. Смотри, брат, что бы они тебя за какие-нибудь деепричастные обороты не списали. На боевые потери - как предавшего идеалы революции.
Спица, хмыкнул, хлопнул меня по плечу. Улыбнулся уголком рта.
- Давай, брат. Я с тобой и всегда буду. За меня не парься.
***
Город снова менялся. Встречные парни уже не выбрасывали руку растопыренной пятерней, имитирующей при прежнем режиме оценку "пять", теперь жест изображал тройку, "самую демократичную оценку" - как гласил плакат на бывшем здании "Абсолютной Грамотности".
Я дошел до своей конторы. Старую вывеску - "Центр бытовых услуг "Город мастеров" - гранцы не тронули. Двое пареньков лет шестнадцати щурились и колоритно матерились.
- Грамотеи, - сказал один. - Когда уже наши подъедут?
Грамотеи. Действительно, грамотеи. Как исправлять-то будут? "Город мостеров"?
- Глеб.