И это несложно. Николай доверяет, расслабляется, ластится под руки Якова, несмотря на то, что тот заставляет его пережить весь недавний кошмар заново.
- Все в порядке, душа моя, я тебя сберегу, - едва слышно обещает Яков, успокаивая Гоголя прикосновениями, когда воспоминания его доходят до момента, когда он на Якова в лесу наткнулся. - Всё хорошо. Хорошо.
Николай, давно уж наклонившись вперед, прижимается виском к бедру Якова, не заботясь о том, как это будет выглядеть. Яков гладит его по блестящим черным волосам, дожидаясь, пока писарь успокоится, перестанет рвано вздыхать и слабо вздрагивать.
- Страшное тебе пережить пришлось, Коленька, - подводит итог увиденному Яков. - Уж прости беса, не доглядел. Не думал, что ты в самое логово сунешься.
Николай бормочет что-то невнятное, то ли в оправдание, то ли просит Якова себя не винить, но не отстраняется, позволяя длинным пальцам перебирать его волосы.
На Полтаву уже опустилась ночь, чистая, ясная, звездная - залюбуешься.
- Как думаете, сегодня всадник тоже на охоту выйдет? - спрашивает Николай, чуть повернув голову, чтобы, как и Яков, глянуть в окно.
- Навряд ли, - невесело цедит Яков. - Мавка хоть и дурная добыча, а все лучше, чем ничего… Что вы, Николай, на меня смотрите? Оксана ваша своей загробной жизнью для вас пожертвовала. Умная девка, жалко. Хотя и с собой её не заберешь.
- К-как - пожертвовала? - от волнения Николай начинает заикаться, запрокидывает голову, чтобы взглянуть на Якова, будто всерьез надеется, что тот способен на такую дурную шутку.
- Сами видели как, голубчик. Зеркало колдовское разбила - сама в осколках заплутала - вы, если б не так заморочены были, успели б углядеть. Колдун зеркало-то соберет - тогда и мавку получит.
Ночь над Диканькой снова тихая, пугающая. Ни крика птицы, ни песни какой пьяной, ни шагов.
- Колдун, значит, - проговаривает Николай глядя вниз, на подостывшую воду в тазу. - Колдун?..
Яков ставит шаткий стул напротив укутанного в желтовато-белую овчину писаря, усаживаясь, и делая еще один глоток из фляжки. Не для успокоения нервов, а, скорее, по привычке. Да и вкус Якову нравится, никуда не деться. Николай вслед прихлебывает свой отвар с коньяком, и все тоскливо смотрит на беса.
- “У Лукоморья” слышали? - спрашивает Яков, решив, что с этого объяснить будет проще. - Кумира вашего, Александра Сергеевича.
- Слышал, как же, - Николай улыбается робкой, но счастливой улыбкой. вспоминая. - На балу у княгини… как её бишь… да не помню. Александр Сергеевич читал… Я сказки-то люблю, Яков Петрович, - по детски наивно и честно признается Николай, и Гуро, ей-богу, прямо сейчас мягко бы поцеловал его только за эту красивую, наивную улыбку, но Яким словно вздумал запоздало беречь честь своего барина - пришел вынести таз с остывшей водой, да еще добрых дюжину минут вытирал и обувал Гоголю ноги, и только убедившись, что барин укутан со всех сторон, вышел прочь из комнаты.
- Только не спите, душа моя, - напоминает Яков. - Пока нельзя. Я бы и сам вас уложил, да сон какой осенний показал, но пока нельзя.
- Хорошо, - тихонько соглашается Гоголь, зябко кутаясь в овчину. - Так что там про Лукоморье-то, Яков Петрович?
- Про Лукоморье? А там все просто. Даже удивительно, насколько ясно Александр Сергеевич все представляет, хотя дара у него, подобного вашему, нет. Просто поэт, просто гений. Да не завидуйте вы, Николай Васильевич, - цокает Гуро, заметив, как Николай невольно хмурится. - Каждому свое. Вы бы, может, в прозе себя попробовали? Протоколы очень ладно пишете - зачитаешься.
- Вам виднее, - вздыхает Николай, и непонятно про что, про протоколы или про прозу. - Так что там?
- Там царь Кощей над златом чахнет, - очень похоже на Пушкина декламирует Яков. - Злато только не всегда означает золото или драгоценности, Николай Васильевич. У нашего Кощея злато - супруга его, ваша очаровательная Лизанька.
========== Часть 11 ==========
В голове это все не укладывается - Всадник, ведьмы, колдуны, кощей вот теперь, как в детской сказке или, действительно, как у Александра Сергеевича.
А если постараться, припомнить ночную странную науку, и приглядеться к Якову, то можно увидеть, хоть и нечетко, зыбко, витые черные рога и гибкий хвост, то ли нетерпеливо, то ли раздраженно прищелкивающий по полу. Сам следователь спокоен и собран, ничто больше не выдает его эмоций.
Но даже эти рога, хвост и поблескивающее в темных глазах пламя принять разуму проще, чем мысль о том, что Лиза - светлая, ангельская Лиза, может быть в чем-то таком ужасном, оккультном замешана. Николай мотает головой, сбрасывая ставшую уже ненужной овчину - согрелся, хватит. Яков смотрит может чуть сердито - а может ревниво? - и постукивает пальцами по набалдашнику своей бессменной трости.
Когтями, а не пальцами, когтями.
- Лиза мне бы зла не причинила, - настаивает Гоголь, залюбовавшись невольно сочетанием черных когтей и серебряной фигурки.
- Вы аккуратнее, Николай Васильевич, я смотрю, вы от усталости делаете успехи, - усмехается Яков, наклонившись ближе - Николай невольно тянет в легкие приятный пряный запах его парфюма. - А понятие зла для существа с вековым опытом может сильно отличаться от вашего, Николай. Вы же Тёмный, лакомый кусок. Никто бы убивать вас, как тех несчастных девушек, конечно не стал бы. Более того, я почти уверен, что вы чувствовали бы себя счастливым там…
- Где там? - вопрос сам собой срывается с губ, потому что ответ Николай уже предполагает - там, за тонкой, условной перегородкой из покрытого серебром стекла. В отражении, где можно заполучить все, что только можешь пожелать - при условии, что твои желания совпадают с желаниями хозяев дома.
- Думаете, зря Оксана вас разбудила? - криво усмехается Яков, вновь откинувшись на спинку стула, отстранившись. От этого Николай чувствует себя неуютно, словно по тонкому льду ходит. В голову лезет все увиденное - и Лиза в кровавом платье, и чудище во дворе, и зачарованные зеркала, и Данишевский, из окна наблюдавший за Николаем.
- Нет, не зря, - переборов накатившее отвращение твердо отвечает Гоголь. - А девушек зачем убивать? Да еще странно так, обескровливать. Какой-то ритуал? Жертвоприношение?
- Тихо-тихо, не частите, - Гуро тихонько стучит тростью по полу. - Вы меня простите, душа моя, но я опасаюсь, что вы от усталости или от напряжения на ту сторону шагнете, уже вон как на рога мои таращитесь, не надоело?
Николай смущается, потому что правда таращился - красивые, прикоснуться хочется, и вопреки всякому здравому смыслу Якову идут.
- Простите, Яков Петрович, - Николай упирается взглядом в пол, пережидая, пока схлынет румянец.
- Налюбуетесь еще, Коленька. Как только уберемся с этой проклятущей деревни.
Так просто и естественно у него получается это “Коленька”, что сразу на душе становится спокойнее, словно если и есть в мире что-то надежное, то это столичный следователь, бес по происхождению, Яков Петрович Гуро, произносящий этим своим бархатным голосом, чуть растягивая гласные, “Коленька”. Николай улыбается и своим мыслям, неуместным во всем этом беспорядке и аду, но все равно мелькнувшим, и Якову, словно убеждая, что ни на какую “другую сторону” он не собирается.
- Расскажете? И Лиза здесь при чем? Не ведьма же она?
- Не ведьма, Коля, совсем не ведьма. Живая она, человек самый что ни на есть настоящий, даже поболе чем вы, вы-то Тёмный. Лет только ей много. Сотня, две, не знаю. По ведьме-то нетрудно определить, а по живой, да нестареющей девице как?
Николай пожимает плечами, потому что действительно не имеет понятия, как. И вообще, как все это может происходить.
- Никак, - подводит итог Яков. Видно, что он еще в глубокой задумчивости, и Николай терпеливо ждет, отрицательно мотнув головой в ответ на вопрос Якима, поинтересовавшегося, собирать ли ужин.
- Что ж вы от ужина-то отказываетесь? - возмущается Яков, вынырнув из своих мыслей. - Впрочем, ладно, можно и отложить, хотя я подустал уже яблоки одни грызть, все некогда да некогда поужинать нормально, да и негде. Ладно, забудьте, Коля, - останавливает жестом собравшегося вернуть Якима Николая, и продолжает:
- А обескровливать девиц нужно, чтобы душу без остатка за собой увести. Ни в Ад, ни в Рай она не попадает, и здесь, в Нави тоже не остается. Все сильное колдовство, Николай, оно на крови строится, да на чужой душе, коли умение есть. Кладбище вон возле Диканьки пустое стоит, сами же видели - ни одной мертвой души, только упыри, да прочие вековечные твари из грязи и тьмы.
- Я думал так и надо, - признается Николай, невольно вздрогнув от воспоминаний. - Что всегда так… Хорошие люди-то редко здесь… как вы сказали, в Нави?.. остаются.
- Редко, Коленька, но вот так старое кладбище, да еще и со свежими покойниками, выглядеть не должно. Пустое оно. Кому положено - разошлись, кто вверх, кто вниз, а кому не положено… Вы мне имена девиц-то выписали из документов, помните?
- Помню, - возня с бумагами в тот вечер сейчас кажется Николаю самым нормальным, самым спокойным и хорошим воспоминанием, несмотря даже на то, что устал он тогда смертельно и от однообразной скучной работы, и от неверного света свечки, так и норовящей свалиться на бумаги.
- По всем признакам девки все эти должны скорбно шествовать по кладбищу и, завывая, караулить своего убийцу. Как и новенькие наши, уж в этом я, поверьте, разбираюсь.
- Так зачем колдуну души эти? Сил набираться? - ответ, плавающий на самой поверхности Николай упрямо игнорирует. Яков смотрит с жалостью, понимая это так же ясно, как сам Гоголь.
- Ну скажите уже что-нибудь, Яков Петрович, - обреченно просит Николай. Яков все-таки сжаливается, отвечает.
- Супругу свою он этой кровью и этими несчастными душами поддерживает в вечно юном возрасте и здравом рассудке. Любовь, Николенька, она может принимать самые изысканные и самые чудовищные формы одновременно. Я как следователь скажу, что это непотребно в высшей степени, а как бес добавлю, что выкладывать за одну душу десятки других, да еще и таким способом - нельзя, баланс нарушает. Мир и так довольно хрупок.
В сказанное бесом сейчас поверить даже сложнее, чем во все, что происходило ранее. Вся эта жуткая, невозможная правда никак не желает умещаться в голове, и от того будто все мысли и и чувства подергиваются изморозью.
- Не ошибаетесь, Яков Петрович? - Николай удивляется звучанию собственного голоса - просевшего, вмиг охрипшего, но даже делает как-то отстраненно, жадно ловит каждое слово, каждую интонацию Гуро, надеясь, что уловит в его ответе хоть толику сомнения.
Но Яков в своих словах уверен. И Гоголь уверяется в них, вспомнив злополучный флакон, увиденный в первое знакомство.
Как Лиза побледнела лишь больше при взгляде на лекарство, как Алексей убеждал её мягко, но настойчиво.
Потом это позабылось, хоть и показалось странным - то что происходило далее вообще не укладывалось ни в какие рамки. А сейчас Николай рассказывает об этом Якову Петровичу, с одной стороны ясно понимая, что убеждает беса в правильности его выводов, а с другой - ничего не умея с собой поделать. Хоть и не хочется рассказывать, а правды укрывать, расследованию препятствовать нельзя.
Помолчав еще с минуту, посмотрев в сгустившуюся черноту за окном - Яков все это время смотрит на него внимательно, неотрывно, но молчит и ждет, пока мысли улягутся в николаевой голове - Гоголь формулирует-таки интересующий его вопрос:
- А что делать-то, Яков Петрович? Вам помощь моя нужна?
Яков внезапно мрачнеет, взглянув на Николая из-под нахмуренных бровей, и скрещивает на груди руки.
- Нужна, - признает явно неохотно, стукнув когтями по предплечью, заворожив Николая этим простым движением. - Но… Чего тебе? - последний окрик относится уже к замершему на пороге Тесаку, дышащему тяжело, словно загнанная лошадь, явно через всю деревню бежал.
Шапку свою неизменную где-то потерял, волосы растрепаны, а в глазах такой страх стоит, что невольно, нервной дрожью передается и Николаю.
Только Гуро спокоен - поднимается на ноги плавно, словно кот, подходит к Тесаку и встряхивает его двумя руками за плечи, заглянув в глаза.
- Что случилось? - так проникновенно стекает с губ, что Николай невольно думает, что ответил бы, даже если б не хотел.
- Так это… - Тесак мотает головой, словно отгоняя наваждение, и оглядывается за спину. - Ваш высокоблагородие… Всадник там… Тёмного какого-то требуют… - если б Николай и без того не сидел уже, он бы точно на кровать осел - чувствует, как ноги слабеют и под ребрами заплетается узел страха. - - Александрхристофорыч в него из ружья пальнули, а тому хоть бы шо… За вами послали… вашевысокоблагородие…
- Правильно послали, - соглашается Яков, отпустив Тесака и сделав шаг назад, чтобы забрать оставшуюся рядом со стулом трость.
Николай натужно сглатывает, глянув на беса - в глазах темнота, яростная и злая, когти едва не скребут по резному металлу, вокруг рогов словно тьма сгущается - зрелище страшное, но притягательное.
- Люди-то думают, что он за вами, Николай Василич, - неохотно и как-то даже с жалостью признается Тесак, виновато глянув на совсем притихшего от таких новостей Николая.
“Государев человек, - проносятся в голове слова Вакулы. - Не тронут”
Сейчас Гоголь в этом совсем не уверен.
- Александр Христофорыч говорят, чтоб унялись, но то ж толпа… - еще один несчастный взгляд, уже на Гуро.
- Иди за кузнецом, пускай придет, - вмиг находит решение Яков и, проводив Тесака взглядом, поворачивается к Николаю. - Против кузнеца редко кто пойдет, а я пока со Всадником поговорю. Больно уж странная манера вести дела. Пока Яким пусть за тобой присмотрит.
- Я точно не могу вам ничем помочь? Я могу с вами пойти, Яков Петрович, - горячо предлагает Николай, даже найдя силы встать на подгибающиеся от страха ноги.
- И сам прийти в руки этому чудищу? - Яков качает головой и вся его собранная холодность, затаенная ярость во взгляде пропадают, стоит ему протянуть руку и погладить Николая по щеке. Прикосновение так приятно, так правильно ощущается, что Гоголь прикрывает глаза всего на мгновение, вспомнив, что ему ни засыпать, ни задремывать нельзя. Открывает глаза и смотрит на Якова, чувствуя огромную, сокрушительную нежность к этому неясному для Николая человеку… бесу?
- Нет уж, голубчик. Сидите здесь под присмотром Якима да Вакулы. В зеркала не глядитесь, да их и не осталось, не спите главное, даже не дремлите. Из комнаты не выходите, пока я не вернусь. Все ясно?
- Все ясно, - тихонько соглашается Николай, кивая уже вслед выходящему из комнаты Якову. Секунду стоит, как замороженный, затем кинувшись к окну - хоть посмотреть, что происходит на улице, хотя шансов углядеть что-то дельное отсюда мало.
Только раньше, чем Николай разглядит сквозь стекло улицу и Якова, идущего через двор, Гоголь видит в запыленном, грязном стекле свое отражение. Глаза, темные незнакомой чернотой, широко распахнутые от осознания неисправимой ошибки - Николай делает шаг прочь от окна, и проваливается куда-то в совсем незнакомое ему место.
Здесь сыро и серо, под ногами хлюпает болотная жижа, расходясь мелкими, зыбкими волнами от каждого шага. Стены, покрытые странными наростами, сочатся жемчужно-серой слизью, и Николаю кажется, что он может разглядеть в узоре трещин и углублений силуэты юных девичьих лиц, льющих слезы над своей загубленой жизнью.
Словно по наитию, да и от того, что делать больше нечего, Николай делает несколько шагов вперед, продвигаясь к более освещенной части тоннеля, туда, где опираясь на узловатую деревянную трость, изукрашенную золотом и рубинами, ждет его высокое худощавое создание с темно-серыми, старыми, словно само Время глазами.
- Алексей? - угадывает Гоголь, скользнув взглядом по слоям истлевшей ткани, бывшей когда-то рукавами старинного дорогого одеяния. - Вы?
- Умный вы юноша, Николай Васильевич, - существо протягивает к Николаю руку, прикасается иссушенными годами пальцами к коже - словно старый пергамент скользит по щеке. - Не зря бес так за вас уцепился.
- Яков Петрович? - невольно вздрогнув, Николай уклоняется от не слишком приятного прикосновения. - Что с ним? Где он?