- Посмотрим, - Яков неопределенно дергает плечом, давая Николаю понять, что тому лучше бы помолчать и беса расспросами не отвлекать. Гоголь, кажется, понимает - послушно замолкает, плотнее укутываясь в пальто.
Оксану-то вызволить дело несложное, сложнее найти мавку в этом зазеркалье - сам Яков в разбитое зеркало соваться не хочет, а Темного сюда подпускать и вовсе дурная идея, особенно в таком состоянии. Задумавшись, сосредоточившись, Яков не замечает, как Николай бесшумно подходит вплотную, и чуть не вздрагивает, когда на плечо опускается его рука.
- Может, я её позову? - Гоголь бросает короткий взгляд на разбитое зеркало, догадавшись не рассматривать в нем свое отражение.
- Так быстрее, конечно, будет, - соглашается Яков, придержав качнувшегося писаря за пояс. - К зеркалу ближе наклонись и глаза закрой. И не открывай, пока не разрешу.
Гоголь исполняет все в точности, оперевшись ладонью о столешницу. Волосы его свешиваются почти до зеркальных осколков, а на гладкой блестящей поверхности остается след от выдоха, когда он несколько раз тихо зовет мавку по имени.
Хорошо, что подглядывать мальчишка не стал - Оксана выныривает из глубин зеркальной глади, царапая с обратной стороны вздрогнувшие от такого напора осколки - и Николай вздрагивает, почувствовав движение, но глаз не открывает, замерев, когда Гуро кладет руку ему на плечо.
Вытащить её вовсе не сложно - достаточно руку протянуть и она цепляется за ладонь холодными мокрыми пальцами, а уже через минуту оседает у ног Якова, дрожа и плача.
- Открой глаза, - разрешает Яков, чуть потянув Николая за плечо.
Тот сначала выпрямляется, а только потом слушается. Бросает полный благодарности взгляд на Якова и садится рядом с Оксаной, обнимая бедную девку и успокаивая.
Яков, чтоб не портить идиллическую картину своими нервными вздрагиваниями - все-таки никак отвращения побороть не может, - отходит в сторону, сметая осколки колдовского зеркала в мешок, а мешок убирая на дно своего сундука.
- Не ожидала от тебя помощи, барин, - сипло от слез роняет Оксана, глянув на Якова из-под спутанных волос. Выглядит она сейчас совсем не красавицей, нет у неё сил на то, чтоб морок удерживать, но Николая, например, это не сильно волнует.
Обоняние у него что ли напрочь отсутствует? Хотя когда покойницу вскрывали - вон как зеленел.
- И впредь не жди, - хмыкает Яков, - До запруды своей доберешься?
- Доберусь, а то как же, - Оксана, кивнув, поднимается на ноги и, посмотрев на сидящего Николая, улыбается:
- Ты, Коленька, как уезжать будешь - зайди ко мне попрощаться. Обещаешь?
- Обещаю, - кивает тот в ответ, провожая взглядом зыбкий зеленый туман, которым мавка растворилась в комнате.
- А когда мы в путь, Яков Петрович? - Николай поднимается, опираясь на руку Якова и, качнувшись, замирает, прислонившись виском к его плечу.
- Завтра вечером отправимся, - Гуро устало прикрывает глаза, думая о том, как бы хорошо было оказаться сейчас дома в Петербурге, в удобной постели, с Коленькой под боком. А предстоит пока что целый день бумажной волокиты, да еще дорога, потом еще как минимум день уже в Третьем придется отчитываться и докладывать, докладывать и отчитываться…
- А потом в отпуск, - вслух продолжает Яков свои невысказанные мысли, погладив вмиг задремавшего Николая по волосам. - Тоскану тебе покажу, Коленька. На Лигурийском побережье в любое время красота. Поедешь со мной?
- Да я с вами куда угодно, Яков Петрович, - тепло и сонно вздыхает Николай, словно бы всерьез вознамерившись спать стоя. - И в Петербург, и в Тоскану…
Яков, вполне удовлетворившись таким ответом, неторопливо тянет мальчишку к двери, здраво рассудив, что его нетопленная толком, пропахшая от мавки тиной комната плохо подходит для того, чтобы пытаться заснуть. Не ему, так Темному, а Яков, как и обещал, сон его пока постережет.
========== Эпилог (бонус, рейтинг nc-17) ==========
Насколько бурной бы ни была деятельность Якова в Полтавской губернии, все это меркнет по сравнению с тем, что начинается по возвращении в Петербург.
Словно нервный отрывистый сон в воспоминаниях остается, как довез Гоголя до его дома, как по щеке гладил на прощание, заглянув в льдистые, чистые, как горный ручей глаза, которых не портила ни усталость, ни долгая дорога, как Якиму строго наказал за барином приглядывать пуще прежнего, а потом жизнь вернулась в привычное русло, в ритм, который человеку, верно, и не вынести.
Яков работу свою нежно любил, хоть дела и отнимали большую часть времени и жизненного пространства, до поездки в Диканьку это не причиняло ему никаких видимых неудобств.
Благодаря своей природе отвлекаться на сон или трапезу Якову было не обязательно, так что и время сквозь когтистые пальцы утекало мелким морским песком - незаметно и неощутимо.
Смутное беспокойство нагоняет Якова не скоро - оказавшись в привычной, любимой стихии кабинетов Третьего Отделения, отчетов, докладов, новых дел, закрутился бес в делах непозволительно, даже коллега со вздохом и дружеской улыбкой намекнул Гуро, что тот совсем себя не жалеет, не дело это.
Добродушное, полное и гладко выбритое лицо Василия Андреевича, зашедшего в обед на кофе с коньяком и на приватную беседу о текущих делах, наталкивает Якова на мысль аккуратно выяснить, какое же сегодня число и сколько дней - обычных таких, человеческих дней-ночей, - прошло со времени его возвращения из Диканьки.
Перед глазами, на столе, доклад о таинственных и богомерзких убийствах на окраине Москвы, датированный сегодняшним числом.
На всякий случай отхлебнув бодрящего, чудно сваренного напитка, Яков перепроверяет, но собственные глаза врать не станут. Заработался, однако, Яков Петрович. Четыре дня как один пролетели.
- Хм, - только и удается выдавить из себя под ласковым взглядом серых глаз. - Действительно, заработался.
- Нельзя уже так, Яков Петрович, чай не мальчик, - Василий укоряюще качает головой, позволяя себе некоторую фамильярность, все ж уже с дюжину лет бок о бок работают. - Хотя ни хватки, ни расторопности ты не теряешь с годами. Завидую, - добавляет со вздохом, щедро сдабривая кофе сначала сахаром, а затем коньяком.
- О мальчиках, кстати, как там Гоголь, Николай Васильевич? Со мной который в Полтавщину ездил, - Яков почти уверен, что говорил Темному, чтоб тот отгулов взял, да в себя пришел после таких-то ужасов, но не совсем уверен, что по-своему своенравный мальчишка его послушал.
Скажет потом, что страшно одному дома сидеть - и прав будет, потому что Яков собирался за день-полтора все текущие дела утрясти, да к нему отправиться. А получилось вон как. Четвертый день уж на исходе.
- Отгулов взял неделю, - Василий Андреевич взмахивает рукой так, что становится ясно - особым сожалением здесь и не пахнет. - И как вы с ним управлялись, не представляю. Я как узнал, что вы Гоголя с собой писарем взяли, честное слово, чуть не слег, Яков Петрович. Думал приедете - распишете мне в красках о его странностях, будто я и сам не знаю…
- А что с ним управляться, - Яков укладывает бумаги по папкам, с глаз долой, чтобы не возникало желания еще на минутку задержаться. - Толковый малый. Сметливый, соображает хорошо и пишет гладко. Я вас, Василь Андреевич, попросить хотел мне его в личные секретари отдать. Вижу по лицу, что особого сопротивления с вашей стороны не встречу.
Василий в ответ кивает со смехом, отсалютовав кофейной чашкой. Мол, забирай, Яков Петрович, эту обузу и сам с ним возись.
Ну вот и хорошо, толковый секретарь в работе необходим, а так и Темный под присмотром будет. Все один к одному, осталось только наведаться к нему в квартиру и убедиться, что глупостей мальчик не наделал.
Жаль, перстень пришлось у Темного забрать, больно уж приметная побрякушка, не к лицу восемнадцатилетнему юноше, но и без него Яков уверен, что узнал, случись что плохое.
Однако само понятие “плохого” очень растяжимое. На лице Якима, открывшего Якову дверь, четко обозначено, что ничего хорошего за эти четыре дня не произошло, что тоже вполне может приравниваться к чему-то плохому. Подтверждает недобрые опасения Якова и фраза, невольно, от полноты чувств вырвавшаяся у верного гоголевского слуги:
- Ну слава богу…
Яков только хмыкает и брови приподнимает, а Яким, густо покраснев, извиняется за дерзость, пропуская Гуро в квартиру. И продолжает извиняться, хотя косится на беса чуть неодобрительно, не зная чего ждать - не в отношении себя, а в отношении молодого барина.
Квартира протоплена плохо, где-то явно завелась плесень, судя по запаху, а в углу составлены штабелем темно-зеленые винные бутылки.
- Это что ж, за четыре дня столько? - укоризненно цокает Гуро, взглядом указав Якиму на бутылки. Тот в ответ тяжело вздыхает, пару мгновений подбирая слова - явно свербит в слуге желание высказать пару ласковых лощеному господину, так безответственно бросившему его барина в столь угнетенном состоянии.
- Если бы только столько, - в конце концов ворчит Яким, кивнув на закрытую дверь гостиной, в которой Яков в прошлый раз нашел Николая спящим. - Вы уж вразумите его, барин. Я вас от всего сердца прошу - сил нет смотреть, как Николай Василич себя губит-то.
- С этим мы сейчас разберемся, - цедит Гуро, опуская ладонь на холодную латунную ручку. - А что холод-то такой собачий, Яким?
- Пил бы барин больше, еще холодней бы было, - ворчит слуга. - Да больше не лезет.
- Не лезет, значит, - повторяет Яков, надавливая на ручку и распахивая дверь. Здесь чуть теплее - камин разожжен, пылает ярко и весело, растопленный не столько дровами, сколько исписанными клочками бумаги, вдобавок ковром устилающими пол.
- Перевод вас на службе ожидает, Николай Васильевич, - весело сообщает Яков, старательно не обращая внимания ни на запах перегара и разлитых по столу чернил, ни на удивленный звук, изданный Николаем при виде его. - Вы, я надеюсь, не против? Вы только с зеленым змием завязывайте, эту нечисть даже вам не победить.
- Яков Петрович, - изумленно шепчет Николай, не сводя взгляда с остановившегося посреди комнаты беса. С занесенного над бумагой пера стекает капля чернил, образуя уродливую кляксу на чистом листе. - Настоящий…
- Опять вы за старое, голубчик, - Гуро недовольно качает головой, подходя ближе, словно подкрадываясь - будто резкое движение может спугнуть этого диковинного зверька. - Пойдете ко мне личным секретарем? Я уж договорился. Работа, может, понапряженнее, чем у вас в ведомстве, но зато и поинтереснее, а для вас это особенно важно.
- Я… - Николай откладывает перо, умудрившись испачкать пальцы в чернилах, и чистой рукой трет лицо, хмурясь. - Я отгулы на службе взял…
- А то я, душа моя, не знаю. Я вас не торопить приехал, как отдохнете, так и выйдете, - Гуро отвлекается, взглянув под стол, на пустую бутылку, которую Николай пытается ногой закатить под свой стул. - Отдых, только, я смотрю, не задался у вас. Так что, пойдете?
- Пойду, - кивает Николай, словно завороженный настойчивостью Якова. Создается впечатление, что он уже забыл, каким был изначальный вопрос.
- Не пишется вам? - Яков делает шаг вперед, подбирая с пола исчерканый клочок бумаги - рабочие бумаги Николай всегда вел аккуратно и удобочитаемо, а эти каракули Якову даже разобрать не удается. - Так и не будет писаться, пока вы в таком состоянии, Николай Васильевич, - не дождавшись ответа, Яков подбирается еще ближе, аккуратно опуская на стол перед Гоголем сложенную из исписанной бумаги птичку.
Маленький, давно выученный фокус заставляет Николая улыбнуться - светло и ясно, совсем как-то по-детски.
- Я же вас просил отдохнуть, Коленька. Отдохнуть, а не мучить себя тревогой и пьянством.
- Так я пытался, Яков Петрович, я правда ведь пытался, - пылко возражает Николай, забыв смутиться, когда Яков оказывается с ним нос к носу. - А потом… за…засомневался как-то.
Смущение все-таки догоняет Николая, и он опускает глаза, направляя взгляд куда-то на плечо Якову.
- Моя вина, - признает Гуро, не справившись с искушением и приласкав кончиками пальцев по-домашнему открытую белую шею, на которой уже не осталось и следа его поцелуев. - Закрутился старый черт на любимой работе, не заметил, как время бежит. Ты меня, Коленька, прости…
- Да что вы такое говорите, Яков Петрович, - одними губами, почти беззвучно шепчет Николай, замирая от ласкающего прикосновения, почти переставая дышать и словно против воли подаваясь еще на полшага ближе к Якову. - Вам совершенно не в чем себя винить…
- А это уже мне виднее, душа моя, - Николай пахнет чернилами и какой-то ягодной терпкостью, а в глаза не смотрит, хотя шею ласке подставляет, прикрывая глаза вздрагивающими ресницами. - Позвольте мне вину свою искупить - вас пригласить к себе. Что вам здесь мерзнуть да пьянствовать. Берите, что сочтете необходимым, и поехали.
Николай, кажется, ушам не верит - смотрит на Якова и молчит с минуту, только хлопая длинными ресницами.
- К вам? - все-таки выдавливает из себя, кое как собравшись с мыслями. - То есть не на ужин? А…
- Ужином я вас тоже накормлю, - обещает Гуро. - И завтраком. И коли у тебя, душа моя, отгулы, и обедом тоже. Имею я право на пару выходных за дюжину лет беспорочной службы? - Яков пожимает плечами и поудобнее перехватывает трость, заставляя себя оторваться от Николая - все-таки не одни в доме, а у Якима при всех его достоинствах чувства такта как у рыцаря-тамплиера - абсолютный ноль.
Да и ограничиться одними только поцелуями будет трудно, а ограничивать себя Яков не любит.
- Девицу благородных фамилий из себя не стройте, - чуть строже грозит Яков на полпути к двери, обернувшись и чуть стукнув тростью по полу - звук этот, неожиданно резкий, заставляет Николая дернуться и часто заморгать. - Я вас неволить не собираюсь. А вот отогреться и поесть по-человечески вам не помешает.
Получается резко, раздраженно, хотя Яков и хотел бы помягче быть, знает же, что нелегко мальчишке пришлось, а сам он ни капли ему жизни не облегчил, но характер все же берет свое. Извиниться бы надо за тон, да Яков и не против, но не успевает - Николай делает несколько быстрых шагов следом, с неожиданной дерзостью - которая Якову только по нраву - хватая Гуро сначала за рукав черного узорчатого пальто, а затем за руку, обнимая ладонь длинными, болезненно-тонкими пальцами.
- Я ведь ничего такого не хотел сказать, Яков Петрович, - волнуясь, Николай частит так, что разобрать его слова почти так же сложно, как наспех записанные стихи, разбросанные по комнате. - Я знаю, что вы мне только добра желаете… Хоть вы и бес… - добавляет застенчиво, а в следующее мгновение, сосредоточившись, смотрит на Якова почерневшими глазами, словно желая удостовериться в собственных словах.
Он своей тьмой настолько красив, настолько завораживающ, что Яков даже вдох делать забывает - любуется. Сдерживается, чтоб не притянуть к себе, не впиться в губы, испещренные черной сеткой, голодным поцелуем, хотя так хочется к этой прекрасной темноте прикоснуться вживую.
Пугать нельзя, торопить нельзя - захлестнет, так, что и Якову со всем его опытом не выбраться.
- Люди только что ж скажут, Яков Петрович… Я же подчиненный ваш… - продолжает Николай, налюбовавшись.
- Вы, голубчик, с этого дня мой секретарь. И, коли угодно, протеже. Ученик, хоть это и не для чужих ушей. В любом случае, душа моя, ничего предосудительного в этом нет, а всего остального людям знать не обязательно. Я о твоей репутации позабочусь, яхонтовый мой.
Ну вот, не сдержался. Зарылся ладонью в волосы, а тут уж как не пойти дальше, не наклониться ближе - и Николай уже тянется, встречая поцелуй, подаваясь ближе для ласки, и его рука, проворная, узкая, горячая, ныряет в расстегнутое пальто, приятно оглаживая по боку и спине. Кончики пальцев вжимаются в поясницу, тянут Якова ближе, и эта помесь невинности и настойчивости дурманит почище любимого Яковом портвейна.
Ни слова вставить не получается, не оторваться от горячих мягких губ, а пальцы уже ловко расстегивают пуговицы на простом черном камзоле. Николай тянет вслед за собой, не отпуская, ладонями согревая спину, пока не упирается в кромку стола, да так и замирает, оперевшись на него - ноги, видать подгибаются, не держат.