Нет, ну ровно как ребенок.
Пока Гоголь старательно следует его совету, Яков окликает хозяйку постоялого двора, спрашивает про мельницу, и вот тут-то происходит странное. То есть еще более странное, чем Гуро уже в этой деревне насмотрелся.
Яков видит ведьму. Только когда Ганна, ответив, что мельницы давно уж нет, смотрит на Николая, Яков наконец-то углядывает старушечье лицо под моложавой кожей, седые космы под аккуратно убранными черными кудрями и согнутое едва не вдвое сухое тело за стройным станом. Ведьмы, хоть и живут долго, стареют еще быстрее людей - в чем удовольствие большую часть жизни проходить старой развалиной, только с виду кажущейся молодой, Яков совсем не понимал. Да и ведьм не любил. Они, если по хорошему, еще хуже Светлых. Те просто молчат - а эти и наврут с три короба, и себе подчинить попытаются, да еще и вреда от них завсегда больше, чем пользы.
Вот знахарки Гуро нравились - варят свои отвары, кого врачуют, кого травят, с темным миром связываются неохотно, но вежливо, уважительно.
А эти - тьфу, морока одна.
Вот и Ганна - сразу видно, что одна морока. С Всадником связана, но не она его вызывает. Сила, темная, живая, текучая, не от неё исходит, не её воле подчиняется местный кошмар, а напротив - ею кто-то извне управляет, но издали, не напрямую, не отследишь. А сказать ничего не скажет - ни бесу, ни ангелу, ни самому Господу Богу, хоть живая, хоть после смерти.
А уж на Темного такой взгляд бросает, что Николай чуть чашку из рук не выпускает. Впрочем то, что ведьма пялится на Тёмного, Гуро только на руку - беса, сидящего под боком она не видит, даже не чует.
Прогулка к старой заброшенной мельнице ничего особенного уже не дает - разве что Николай находит свою крылатку, Яков выслушивает историю о старых убийствах, а Бинх мучительно нервничает, доставляя Гуро ни с чем не сравнимое удовольствие.
Красота да и только - к Якову даже почти утерянное благодушие и хорошее настроение возвращаются, но ровно до тех пор, пока Николай, краснея, заикаясь и мямля не спрашивает у него насчет проверенного мозгоправа.
Вот еще не хватало, вбил же себе в голову. Успокоить его парой мягких слов несложно, но это только пока - а тянуть с открытием правды не стоит, а то надумает еще себе какое психическое заболевание, да и ухнет в него со всей увлеченностью, свойственной романтическим натурам. Это было бы нехорошо, но и до второй встречи с Оксаной карты раскрывать не хочется. Якову самому интересно - сможет ли Гоголь мавке помочь, а что до задания, которое она ему даст, так оно и ежу лесному понятно - убийцу её найти, все как всегда.
А через мгновение в жизнь столичного, видавшего виды беса на сером коне въезжает еще одна диковина, окончательно настроение ему портящая.
Девицу эту Яков уже видел - глазами Темного, вчера, когда его, в обморок грохнувшегося, отвезли в её дом.
Лиза, значит, Данишевская. Гуро сначала смотрит на неё так: красивая, молодая дева с умными глазами и невинной улыбкой, а потом этак: и вмиг невинную улыбку перекашивает нездоровой судорогой, в умных глазах обнаруживается пугающая даже беса бездна, бледную гладкую кожу заливает багряной кровью, пропитывающей дорогую ткань наряда, а вокруг вьется, пульсирует темнота. Очень нехорошее зрелище, особенно из-за того, что девица эта не ведьма, не колдунья, и уж точно не бесовских кровей, да и живая - пока что - живее некуда.
Яков уходит раньше, чем его восторженный подопечный решит их друг другу представить - Николай может что угодно этой странной твари о нем рассказывать, но лично представляться ей Гуро не собирается. Не сейчас. Слишком уж к многому подобные вещи обязывают.
========== Часть 3 ==========
Ну а с ведьмой, если честно, нехорошо получилось. Не потому даже, что Бинх ей полголовы выстрелом снес, пока она Гоголя душила, и не потому, что с бесом она справилась неожиданно легко - давно Яков не влетал спиной в крышу, не те годы, чтобы так развлекаться! А потому, что с какого-то дьявола вся округа - от Гоголя до Тесака решила, что на этом делу конец.
Что Яков должен был сделать? Прямо сказать, что у Ганны сил бы не хватило даже на то, чтобы ползущую дрянь из небытия вызвать? Ну, после того, как она его на соседскую крышу зашвырнула, это выглядело бы совсем не убедительно, будь хоть трижды правдой.
Поначалу-то все хорошо шло. Оксана у Темного помощь выпросила и получила, довольная осталась - даже выглядеть стала получше, особенно с лица. Со спины-то уже ничем не поможешь, только хорошим мороком, да ненадолго. Николай, конечно, опять всю ночь босой, в одной рубахе ночной шатался, но это уже, как говорится, издержки. Подопечным своим Яков был больше чем доволен - ведьму нашел, мавкам отдал. И Ганну с утра видно не было, что тоже хороший признак. А потом, прогулявшись на холм - Коля все повторял по кругу свой сон, видно сильно его ночные происшествия допекли, а может, боялся, что Яков не верит, да надеялся, что если повторить раз пятнадцать - поверит - Яков от ведьмы нашел только руку. И так, и этак.
Как тут не выругаться на бестолковых девок, которые даже толпой, даже с помощью Темного ничего толком сделать не могут? Ругань руганью, а заканчивать дело за них надо, иначе ведьма до конца своего короткого века будет стараться Темного извести.
И вот здесь все наперекосяк пошло.
То, что ведьма бесовского клинка не испугалась, говорило лишь о том, что в случае неудачи её ждало нечто много страшнее настоящих вечных мук, а то, что с Яковом так легко справилась - так это ей извне кто-то помог.
И это тоже было плохо. Ведьме голову-то конечно снесли, но у Якова теперь не осталось ни малейшей возможности оставаться инкогнито по ту сторону, это раздражало. Быть на виду он не любил, особенно не по своей воле.
А дальше и вовсе все как по учебнику - в доме у ведьмы с десяток веников из засушенных трав, клинок, стали дамасской, и намалеванный на стене знак, Якову неизвестный, но явно с убийствами связанный. На самом деле, совершенно ничего особенного. Ведьмы с таким набором максимум могли порчу навести, да и то не слишком долговечную, но это разве кому-то объяснишь?
Вот и выходит, что вечером счастливый Бинх рассуждает об отличном отчете, который отправится в Петербург, Яков раздраженно мечтает о том, чтобы Всадник соизволил кого-нибудь прикончить до утра, чтобы можно было задержаться с чистой совестью, а Николай выглядит даже несчастнее, чем обычно от того, что не понимает причину плохого настроения начальника.
В конце концов, - думает Гуро, - за ночь я еще успею придумать причину остаться.
И отпускает Николая спать, решив, что и с кратким экскурсом в природу его видений можно тоже подождать до завтра.
Что-то подсказывает, скребет на сердце, шепчет, что ночь на события будет богатая. И ведь не обманывает.
Убить Якова вот так - буквально, по всем канонам, огнем и мечом - давненько уже никто не пытался. Захотел бы вспомнить хоть один случай такого вопиющего безобразия - и то не смог бы. Вокруг полыхает пламя, словно стены и пол щедро пропитали керосином, Всадник этот - благо хоть в доме без коня - двумя клинками машет, наступает, а на улице потерянным псом воет Николай, так от его крика глотку сжимает, что Гуро даже позволяет себе отвлечься на мгновение, обернуться. Решение неожиданно приходит само собой, с одного только взгляда сначала в голубые испуганные глаза, а потом за них, в черноту, Якову родную, любимую. Не угадать - сам додумался или Темный, того не ведая, подсказал, но Гуро ждет еще мгновенье, лишнее, чтобы Всадник успел замахнуться клинком, и только тогда поворачивается к нему. Потолочная балка рушится на голову одновременно с тем, как черный клинок, созданный для того, чтобы развоплощать любую сущность, пронзит ткань пальто.
Яков встряхивается, открывая глаза, глянув на темный лес, раскинувшийся перед ним, оборачивается, чтобы посмотреть на расстелившуюся внизу Диканьку - а вот и догорающий дом, в котором его только что убили.
Пускай пока так все и думают. Или почти все.
С утра, всю ночь побродив по окрестностям, а заодно добыв из небытия великолепное, на вкус Якова, алое пальто, Гуро первым делом убеждается, что, проснувшись Николай не наделал глупостей.
Не наделал, хороший мальчик, умный. Трясется весь, но на своем стоит, как Бинх ни кривится, явно не восторженный идеей писаря остаться для дальнейшего расследования.
Ночью Яков мальчика не стал трогать, того и так спокойный сон не ждал, а увидь он Якова во сне, чего доброго и правда бы рехнулся. Глянул только под утро, разглядев среди привычно уже спутанных нервных снов огромный ком тяжелой, горькой вины.
Выяснить, в чем себя Гоголь виноватым чувствует нетрудно, а выяснив, Яков прямиком отправляется на мельницу и, несмотря на раннее утро, все равно вылавливает мавку из её уютного - по мавкиным меркам, конечно, убежища в холодной воде.
- Ты зачем к Николаю полезла, девка ты похотливая? - устало вздыхает Гуро, неприязненно оглядывая вышедшую на берег голую покойницу. Для него Оксана не старается удержать хоть сколько-то приличный вид, только личико остается гладким, да красивым, а ниже шеи - утопленница утопленницей, разве что не разбухшая до безобразия. К левой ноге присосалась здоровенная пиявка, дряблые бедра зелены от налипшей на кожу тины. И вот это вот вчера ночью мороком себя укутало и в постель к Темному забралось. Уж у Якова на что вкусы в любви разнообразные, а это уже перебор.
Мавка его отвращение чувствует, обижается, но злить беса не рискует - вскидывает голову, тряхнув копной волос, и руки на груди скрещивает.
- А если б не я, угорел бы твой Темный, да и всё, - щурится зло, как кошка с забора.
- А ты для того и нужна, чтоб не угорел во сне, да еще чтоб какой беды не приключилось, - Яков говорит спокойно, глазами угрожающе не сверкает, даже обличье сохраняет полюбившееся, человеческое, но мавка чует, что уже подобралась к той границе хамства, за которой бес её за волосы в адские глубины оттащит.
В глубины Оксане точно не хочется, раз уж осталась здесь, мертвой средь живых. Да и жизнь загробная у нее только сейчас, по хорошему, начинается - ведьма над душой не стоит, не травит существование.
- Да ладно тебе, барин, - Оксана зыбко вздрагивает, прежде чем оказаться полностью одетой и в приличном виде. Ублажить хочет или хотя бы не так сильно раздражать. - Для него ж стараюсь. Ты, барин, Лизаньку эту видал? Из большого дома?
- Данишевскую? Видал, как же, - отвечает Яков, внимательно следя за мавкой, чтобы понять, знает ли она что-нибудь стоящее. По всему выходит, что ничего особенного мавка не знает, хоть и испугана. Не лезет, значит, мертвая, не рискует.
- А дом её видал? Или супруга? - заметив, как бес качает головой, Оксана многозначительно приподнимает черные соболиные брови. - А ты посмотри, барин. Поближе подойди и глянь. Но я тебе пока и так скажу - и место плохое, и люди… или не люди, не знаю я - ой какие нехорошие. А Коля не видит ничего, потому что втюхался в эту Лизаньку по самые уши! - под конец мавка вовсе срывается с таинственного хриплого шепота на обиженные бабские завывания.
Якову хочется резонно объяснить, что Лиза Данишевская, хоть и замужняя, хоть и не людского понимания девица, а как ни погляди - живая и теплая, в отличие от мавки, которая только мороком и может согреть, и то ненадолго. Но Гуро решает в это не лезть, только предупреждает снова:
- Навредишь ему, хоть каким образом, псы тебя зубами до скончания времен - и после них - рвать будут. А я буду приходить и смотреть.
- Да поняла я, барин, не глупая ведь, - Оксана старательно отворачивается, уходя от взгляда подошедшего вплотную Гуро.
- Не глупая, - соглашается Яков, ухватывая мавку теплыми пальцами за подбородок. Отчетливо чувствуется, какая холодная и мокро-скользкая у неё кожа на самом деле, несмотря на внешнюю красоту. - Ну так и не глупи, Оксана. Не зли старого черта, поняла?
- Да поняла я, барин, - повторяет мавка, но не слишком убедительно. Все равно будет к Темному лезть, приглянулся он ей, видно. Да Якову и не жалко - противно немного, но не жалко, вот только беде этой, с влюбленностью, дурацким мавьим мороком не поможешь.
Но мавку Яков все-таки решает послушать - сходить, глянуть на особняк Данишевских с другой стороны. До этого не то что в голову не приходило - времени не было, Яков все по деревне рыскал, надеялся что-то найти, а глянуть, может, стоило подальше.
Неожиданно яркое полуденное солнце, выкатившееся из густого утреннего тумана, ни капли не мешает Якову незамеченным в своем алом пальто подойти достаточно близко к особняку, чтобы посмотреть на него повнимательнее.
Увиденное совсем не радует: оно, конечно, часто так случается, что старые дома, не одно поколение хозяев сменившие, выглядят как подгнивающие трупы, но с этим домом все не так просто. Здесь черный гной течет по высушенным, потрескавшимся стенам, в проломах окон с огрызками деревянных рам плещется тошнотворная, зелено-серая полутьма, трава вокруг иссушенная и серая, будто пораженная какой-то неведомой болезнью, и ни одного, совсем ни одного зверя вокруг - ни белки какой, ни птицы. Удивительно, что кони фыркают на конюшне - живые, из плоти и крови, настоящие. Сейчас Яков жалеет, что не нашел время познакомиться с супругом очаровательной Лизы. Наверняка узнал бы много интересного.
Но сделанного не воротишь, как ни старайся, так что и жалеть об этом, по хорошему, никчемное занятие.
А Николай вечером пьет. Хуже, чем в Петербурге, отчаяннее, яростнее, надирается до зеленых чертей, точнее, в его случае, до рыжих, потому что когда Гоголь видит Якова, без лишних церемоний усевшегося в свободное кресло, он тянет, грустно и тоскливо, как-то даже мечтательно:
- А вы, Яков Петрович, рыжий ведь…
Яков коротко закатывает глаза, наблюдая за сидящим на расстеленной, остывшей давно постели писарем. Яким уже час как спит у себя в каморке, и просыпаться не собирается, разве что из ружья под ухом пальнуть. Умотался бедняга - та еще радость за Темным в таком настроении приглядывать.
- Не такой уж и рыжий, голубчик, - парирует Гуро, подходя к Николаю, чтобы забрать из слабых дрожащих пальцев бутылку с белесо-прозрачным самогоном. - С рыжиной, скорее.
А что делать остается? В таком состоянии говорить с Гоголем о мало мальски серьезных вещах - пустая трата времени. Спать бы его уложить, да тут сердце упрямится - не желает мальчонку к похотливой мавке отпускать. Чувство прекрасного, можно сказать, не позволяет.
- Я так перед вами виноват, Яков Петрович, - Николай цепляется за бутылку, но стоит Якову проявить настойчивость, отпускает, отдает.
Вздыхает тяжко, руками вперед тянется, распахивая полы пальто и, наклонившись, жмется щекой к ребрам, бормоча:
- Вы же на меня, наверное, сердитесь, Яков Петрович?.. Ну конечно сердитесь, это я вас дурак не уберег. Вы же меня мучить, наверное, пришли?
- Вот заняться мне больше нечем - вас мучить, - Гуро возмущается такому предположению, но Коля только вздыхает, постаравшись носом зарыться в камзол. - Вас, душа моя, и так есть кому помучить.
- Ну так я ведь заслужил, - совсем невнятно бухтит писарь, чуть бодая Якова в ребра, как смешной лобастый щенок.
- Глупостей не говорите, Николай Васильевич, - строго произносит Гуро и, поняв, что не отделаться ему от Николая в ближайшее время, садится рядом с ним на кровать, скинув пальто на заваленный бумагами стол. - Ни в чем вы, голубчик, не виноваты, напротив, я вами вполне доволен.
- Хороший сон, - пьяно щурится Гоголь, перед тем, как уронить голову Якову на плечо. - Вот уж не думал, что мне скоро хороший сон приснится, да еще и с вами. А вы правда не сердитесь на меня?
- Правда не сержусь, - бормочет Яков, придерживая качающегося писаря за пояс и коря себя за то, что не подумал, как трудно будет Темному доказать, что перед ним не очередной плод его тяжелых фантазий. А может пока и не надо. Мозгоправа-то он в этой глуши все равно не найдет, а уехать ему обостренное чувство долга не позволит, пока не разберется во всем.