- Хорошо, - тихо-тихо вздыхает Николай, весь подобравшись к Якову поближе. - Вы, Яков Петрович, хороший. Я вас еще как в Петербурге увидел, подумал - хороший. Хоть и строгий.
Яков в пьяный бред - безобидный, жалобный и тихий, почти не вслушивается, только придерживает мальца, чтобы на пол не свалился, а думает о своем. Например, о том, что отдохнуть бы хоть пару часов было бы неплохо - не спал ведь с самого Петербурга толком. Спать Якову нравилось, только на это развлечение у него редко появлялось время.
Коля очередной раз тяжело вздыхает, дунув горячим воздухом в шею - до щекотных мурашек, и замолкает. Яков в мгновение прокручивает в голове все, что пропустил, задумавшись, но нет, ничего важного Николай не сообщил, не спросил, не попросил, просто выговорился на сегодня, устал.
- Поспать тебе нужно, - Яков кивает на холодную твердую подушку, свободной рукой подтягивая край одеяла поближе. Одеяло на ощупь тоже не очень-то приятное: жесткое, тяжелое, под таким немудрено увидеть сон о захлопнувшейся крышке гроба.
- А я не сплю разве? - удивляется Николай, оглянувшись на подушку так, словно впервые ее видит.
- Не спишь, - честно признается Яков, только толку от этой честности никакого. Концепцию сна во сне Николай в общих чертах уловил уже самостоятельно.
- Тогда я не хочу, - мотает головой точно пятилетний мальчишка, и жмется к Якову, подальше от подушки. - Опять будет жуть сниться. Я так устал, Яков Петрович.
- От жути? - вздохнув, Яков участливо гладит мальчонку по спутавшимся волосам, массирует затылок, не без удовольствия наблюдая за тем, как человек под его руками блаженствует. Много ли бедняге для счастья во сне наяву надо? Совсем чуть-чуть.
- От жути, - соглашается Гоголь, потянувшись за Гуро следом, когда тот встает с кровати, потягиваясь и неторопливо расстегивая камзол. Его действия Николая, кажется, совсем не удивляют - это даже приблизительно не самое странное из того, что он видал во сне.
Помолчав, признается, неловко краснея:
- Оксана меня мучает… Хотя я ведь все сделал, как она просила.
- Оксана твоя - девка умная, но влюбчивая, - Гуро снова садится на кровать, в одной рубахе и штанах и наклоняется, чтобы расшнуровать сапоги. - Навредить она тебе не посмеет - всегда об этом помни. Зато поможет всегда, когда ни попросишь. Только проси правильно, думай, прежде чем языком молоть, вся нечисть любит ваши человеческие слова наизнанку выворачивать. Но коли сильно тебя допечет - прикрикни на неё, чтоб не зарывалась. Вот и вся нехитрая наука борьбы с твоей Оксаной. Ложись спать, Николай.
Гоголь снова косится на подушку, словно на змею и, кажется, опять пытается пуститься в переживания, но Яков мягко толкает его в плечо, и обещает:
- Я за твоим сном присмотрю, голубчик.
Николай звука даже не издает - укладывается на постели, дернув одеяло к подбородку, и подпускает Якова поближе, неотрывно кося на него светлым глазом, пока тот укладывается.
- Правда присмотрите? - тихонько бормочет, придвигаясь ближе к такому необходимому теплу, в достатке исходящему от беса.
- Правда, - в мгновение ока провалившегося в тяжелый сонный дурман писаря Яков перетаскивает в свой сон, прикрыв глаза. Минуту выбирает что-нибудь тихое, спокойное, и засыпает в воспоминании о зеленом весеннем лесу где-то в окрестностях Каледонии - между тем временем, когда Плиний сочинял свою “Естественную историю” и тем, когда в том лесу поселился обезумевший Мерлин. Хорошее место, тихое. Никакие кошмары к себе не подпустит, даже самые изощренные, даже порожденные разумом Темного.
А Темному того и надо - сопит Гуро в шею, бесстыже обвив руками поперек груди и во сне довольно жмурится.
========== Часть 4 ==========
Яков просыпается с первым, сонным еще и ранним криком петуха со двора. Не крик даже, так, предрассветное кудахтанье. Николай во сне вел себя примерно, кошмары свои за собой не тащил, только весну умудрился превратить в позднюю осень и радостно хрустел листьями, рассматривая рыже-коричневые пейзажи под холодным синим небом. Ну да и бог с ним, нравится Темному осень - Яков спорить не станет.
Стылый воздух даже беса заставляет со сна поежиться и побыстрее сунуть ноги в сапоги, чтоб не касаться вымерзшего за ночь пола. Николай, стоит Якову подняться с постели, перекатывается на его место, прижимаясь щекой к нагретой подушке, и успокоенно вздыхает во сне, заворачиваясь поглубже в одеяло. Умиление да и только - Яков глаз с него не сводит, застегивая камзол, все смеется про себя - Темный, сильный, а больше всего на щенка похож, бывает же.
- Кыш отсюда, девка, - едва слышно грозит Гуро, глянув на мелькнувшую в зеркале на стене Оксану. Та выразительно приподнимает брови, только язык не показывает, но из зеркала исчезает, оставив после себя легкую рябь на отражении.
- Что ж мне с тобой делать, Тёмный? - задумчиво интересуется Яков, не удержавшись и правда потрепав писаря по волосам словно щенка несмышленого. - Ладно, глупостей не натвори. Вернусь скоро.
Время на границе Яви и Нави течет неравномерно, то замирает, то вскачь несется - не уследишь. Эдак и на пару дней пропасть легко можно, коли вдруг понадобится что-то на той стороне разузнать. Если, конечно, поставить себе задачу строго за ним, за временем, следить - получится, но тогда и внимание рассеивается, и разум в полную силу не работает, а Якова это совсем не устраивает.
С первым оглушающим криком петуха прямо под окном просыпается Николай, обнаруживая себя намертво вцепившимся в подушку, пропахшую чем-то приятно-горьким. Яким, возникший на пороге минутой позже, словно почувствовав, что барин проснулся, хмурится, ведет носом, и хмурится еще больше, косясь на початую бутылку самогона, беспорядок на письменном столе и зарывшегося носом в подушку Николая:
- Вы барин чего это тут? Кофий что ли варили?
- Какой кофе, Яким? - Гоголь едва удерживается, чтоб не кинуть в слугу подушкой. - Глупостей не болтай, откуда у меня кофе?
- Опять щас татарами пугать будет, - добродушно хмыкает Яким, но из комнаты выходит, гремит чем-то у себя в каморке, совершенно разрушая смутную надежду Николая вздремнуть еще дюжину минут. А в голове тем временем свербит мыслишка, что запаху кофе с пряностями на постоялом дворе взяться неоткуда. Больше неоткуда, поскольку единственный человек, который его пил, буквально заживо сгорел у Николая на глазах.
Гоголь задушенно стонет в подушку, пытаясь отогнать от себя и события предыдущих дней и снившиеся ночью странные сны. Получается плохо.
Гуро времени не теряет - схватив с подноса во дворе красное яблоко, с аппетитом вгрызается в сочную хрусткую мякоть, по невидной людям стороне идя вдоль деревни.
Даже с раннего утра Светлых на улице не видать - уж на что они любят рассветы, а все равно из дома не высовываются. И на кладбище, стоящем чуть поодаль, не лучше - тишина такая, что даже мертвецкой не назовешь. Уж Яков знает, сколько мертвецы шума производят. Им, на деле-то, ни солнечный свет не помеха, ни петушиные крики - если мертвец не хочет спокойно лежать в могиле или по тому свету гулять, его ничто не остановит.
Устраиваются в тени своих надгробий, лениво переругиваются из года в год, новоприбывших шпыняют - хоть какое, а развлечение. А уж новоприбывших на кладбище достаточно, чтобы хоть кто-то да ворчал из-под своего камня о современной молодежи.
Но на диканькинском кладбище тишина стоит отвратительная. Яков еще в прошлый раз эту особенность приметил, но тогда списал на то, что пришли они с делом недобрым - девку похороненную выкапывать, а это мертвой братии большое оскорбление.
Сыростью тянет от могильной земли, сыростью и страхом. Побродив немного между надгробиями, постучав по некоторым кончиками когтей - никакого ответа, словно и нет здесь никого в гробах, бес, сердито цокнув, уходит в сторону леса, оглянувшись на распростертую внизу деревню только у самой кромки чащи. На улицах Диканьки царит беспокойное оживление - люди снуют из одного конца маленькой деревеньки в другой, серые, блеклые, все словно одинаковые.
И только Темный, если глянуть из Мертвого мира, выделяется, словно большой черный щенок в корзинке с серыми котятами. Коты, они в любом возрасте знают что делать, этакие целеустремленные маленькие дьяволята себе на уме. А щенок - непохожий на них, больше и сильнее, неуклюжий, совершенно не представляющий, что ему делать дальше.
В Средневековье - во всяком случае, так этот период называли люди, считающие себя более-менее просвещенными, - среди адского дворянства прошла повальная мода на котов и кошек всех мастей - даже ведьмы, уж на что дурные создания, и то переняли привычку селить у себя черных кошек, самый писк моды. Якова это поветрие обошло стороной, может от того, что уже тогда он редко появлялся что внизу, что в Старом свете, а может от того, что своевольных наглых тварей, норовящих вцепиться когтями в отличный камзол, он на дух не переносил.
Поморщившись от воспоминаний о тех временах, когда шагу нельзя было ступить, чтобы не столкнуться взглядом с бессмысленной жестокостью, обрамленной пушистым мехом, Яков поворачивается лицом к лесу.
- Не буди лихо, пока оно тихо, разбудишь - не сладишь, найдешь - не уйдешь, - бес с интересом глядит в шевельнувшийся мрак чащи, постукивая когтями по трости. - Выходи, голубчик, поговорить надо.
Тишина замирает на раздражающе долгие минуты - ни ветра, ни запаха, ни один лист на деревьях не шевельнется.
- Сказано ж - не буди лихо, - хрипло гаркает внезапно появившаяся между двух задрожавших осин фигура, больше всего похожая на длинную жердину, густо обмотанную старым, выцветшим тряпьем.
В верхней части, где грязная бахрома, обрывки дерюги и, кажется, слой соломы образуют нечто вроде клобука, можно различить огромный воспаленный глаз, раздраженно щурящийся, словно ярко-алый цвет бесовского пальто доставляет ему большие неудобства.
- Хотя тебе, черт, бояться-то нечего. Чего хотел?
Ходит поверье, что лихо приходит на новую землю с первым человеком. Ни одной могилы не появится не при его памяти, ни один колдун не поселится в окрестностях. Есть деревня - есть и лихо, и уж оно-то все про всех знать должно.
- Ты, одноглазый, вообще из леса-то выходишь? - Яков с сомнением поджимает губы, оглядывая безобразно разряженную фигуру и все больше различая травы и веток в его одеянии, чем ткани, которую тот, по идее, должен таскать со дворов.
- Чего мне там делать? - недружелюбно огрызается нечисть, сильнее кутаясь в свои обноски. - Там и без меня есть кому…
Яков даже терпеливо ждет с минуту, ожидая, что одноглазый продолжит - а время-то, человеческое, течет-утекает, этак и неделю можно простоять, пока этот оборвыш заговорить вздумает - а после раздраженно ударяет когтями по трости, отчего лихо щурится и отступает вглубь леса.
- Я вашу братию не особо долюбливаю, - сообщает и без того известное. - Но я вот что тебе скажу, рогатый - езжай в свой большой город, там таким как ты самое место. А здесь от тебя толку никакого. Не сдюжишь.
И растворяется в серой, зыбкой темноте чащи, раньше, чем Гуро успеет еще хоть слово сказать. По опустившейся зеленоватой дымке становится понятно - больше не придет лихо, сколько не зови.
Мнению неграмотной, хоть и древней нечисти Яков доверять не собирается, но происходящее вокруг Диканьки нравится ему все меньше и меньше. Даже от охотничьего азарта, подгонявшего его всю дорогу из Петербурга, не остается и следа - сейчас есть только желание поскорее разобраться со всем этим дурным делом, забрать Тёмного в Петербург и там им заняться.
Поторопился - признается Яков сам себе, идя через лес в слабой надежде встретить еще какую-нибудь, не настолько пуганную нечисть. Поторопился Тёмного сюда тянуть - он здесь неожиданно лакомым куском оказался, что для такой глуши - беспрецедентный случай.
В лесу шумно, хотя, кажется, ночь должна быть - полная луна качается в беззвездном высоком небе, но на это Яков почти не обращает внимания - набродившись по лесу до полного раздражения, попросту шагает в комнату к Гоголю, прихватив с собой бутылку любимого портвейна и стакан с постоялого двора. Даже успевает осушить пару стаканов, пока Николай наконец-то вваливается в свои покои - помятый грязный, лохматый, как попрошайка с Сенной. Жалкое зрелище, даже раздражение новой волной накатывает - и Николай вместе с Якимом зябко вздрагивают от мгновенно выстудившегося воздуха. Яков цедит портвейн, обретая душевное равновесие и продолжая оставаться незамеченным для людей.
Только Тёмный странно смотрит на кресло, в котором расположился бес, даже подходит один раз, пока бродит по комнате, вычесывая из волос сосновые иголки, но отступает назад, встряхнувшись, словно сгоняя морок.
Не видит. Учить и учить мальчишку, а времени-то почти нет.
Яким уходит спать, а писарь, кое-как накинув камзол поверх ночной рубахи, чтоб не так зябко было, скрючивается за столом, старательно что-то выводя пером по бумаге. Запах чернил и бумаги Якову приятен - расслабляет, успокаивает, жаль только мысли по местам не расставляет и никаких откровений не преподносит - вот это было бы очень кстати.
Исписав целый лист, Николай тянется куда-то под стол, нашаривая бутыль с самогоном.
- Да вы серьезно что ли, голубчик? - не выдерживает такого непотребства Яков. - Бога ради, не травите себя этой дрянью, а? Держите лучше.
Николай бездумно смотрит на материализовавшегося в пустом кресле столичного следователя, но каким-то чудом все-таки ловит ополовиненную бутылку портвейна, которую Гуро толкает к нему через весь стол. Заметив, что писарь все еще косится на бутыль с самогоном, Яков продолжает:
- Душа моя, если вы всерьез намерены задумываться над выбором между деревенским самогоном и портвейном, который старше вас, то я, увы, должен буду полностью отказаться от своих намерений вас чему-то обучить. Есть, знаете ли, пределы.
- Издеваться изволите, - обиженно ворчит Николай, послушно наливая немного темно-рубинового напитка в свою чашку. - А сами три дня не появлялись. Вы, Яков Петрович, хотя бы самый… нормальный из моих снов. Не кошмар.
- Лестно, голубчик, лестно. Таких комплиментов мне за всю жизнь не отпускали, - Яков веселится, наблюдая за смущением писаря. - Впрочем, я хочу вам напомнить, Николай Васильевич, что вы сейчас не спите. Я бы на сновидение хороший портвейн переводить не стал.
Навряд ли это хоть сколько-то убеждает Николая, но портвейн он пробует и даже жмурится от удовольствия, под расспросы Гуро выкладывая все, что случилось за эти три дня в Диканьке. Стоит сказать, были они весьма насыщенными - это ж надо, два трупа за три дня, да еще и ночная беготня за мертвой ведьмой по лесу - то-то Якову показалось, что шум в лесу стоит.
- Я и вас там видел, - сообщает Гоголь, допив вино и глянув на Якова поверх чашки. - В лесу. Издали.
- Да вы наливайте себе еще, мне не жалко, - кивает Гуро, чуть задумавшись. - Да, возможно и видели. Вы, Николай Васильевич, обладаете неоценимым даром в минуты больших душевных потрясений невольно заглядывать на изнанку живого мира. Оксана ваша наверняка вам пыталась про это втолковать.
- Не моя она Оксана, - хмурится Николай, нахохливаясь точно мокрый вороненок.
- Так вы что ж, с мавкой поругаться успели? - Яков едва смех сдерживает, стараясь хотя бы казаться серьезным. - Ну вы даете.
- А что она? - возмущается Николай, стукнув чашкой по столу. - Во сны ко мне лезет. Е-елизаветой… прикидывается…
Тут писарь совсем тушуется, уткнувшись носом в чашку. Яков, вздохнув, наливает себе еще полстакана.
- Удивительная у вас способность, Николай Васильевич, из того что я вам говорю вычленять только самое неважное.
- Неправда ваша, - ворчливо откликается писарь. - Я уже третий день хочу вас спросить, кто вы на самом деле?
- Однозначно, голубчик, я не ваш сон. И не ваше материализовавшееся чувство вины. А к чему приурочен сам вопрос, расскажете?
- Да вы в прошлый раз обмолвились, - Николай неуверенно жмет плечами, едва успевая схватить поползший с плеча камзол и поправить. - Мол, нечисть вся “ваши людские слова” коверкать любит. Не “наши”, а “ваши”. Ей богу, я бы такого не выдумал.