- Тогда ждем вас к обеду. Мы с Алешенькой будем очень рады, Николай Васильевич.
Николай все продолжает улыбаться, пока статный конь неторопливо разворачивается, и пока Лизанька едет по дороге, красивая, словно небожительница. Бывают разве такие прелестные создания на земле?
… именно, что не бывает, Коля, - скептично, голосом то ли Оксаны, то ли матери и интонациями, однозначно узнаваемыми, Якова Гуро, нашептывает внутренний голос. - …ты ж приглядись, не бывает таких. Учили же тебя.
Чему во сне учили, то не считается, - хотел бы Николай ответить самому себе, но это как-то странно. Да и не до того, потому что всего на мгновение картинка перед его взором меняется, словно страницу книги перелистнули туда-обратно.
И там, на следующей, нижней странице, пейзаж все тот же, только солнце не горит, а вместо него, на другой стороне неба ровно, тускло, демонстрируя темные пятна светит огромная полная луна.
И домов да прочих построек не видать, какое-то зыбкое марево вместо них, Николаю уже знакомое, ходил с Гуро сквозь такие.
Дорога только совсем безобразная, словно только что дождем политая, конь идет по ней медленно, еле вынимая копыта из вязкой, с багровым оттенком, грязи.
А конь тощий, как со скотобойни - резкие, угловатые рельефы костей обтянуты блестящей белой шкурой, придающей ему сходство с искусно вырезанной из кости статуэткой, с поправкой на то, что автор не собирался преподнести миру нечто красивое, напротив. Он очень успешно сотворил нечто, вызывающее смутное отвращение с одного только взгляда.
Только Лиза ничуть не изменилась, Николай видит её так отчетливо, словно она и не уезжала никуда или словно у него имелась складная подзорная труба. Такая же нежная розовая кожа, лучистые серые глаза, мягкие золотистые волосы, распущенные по плечам шелковистыми волнами.
Она смотрится нелепо и гротескно в этом серебристо-черном мире, наполненном всеми полутонами темноты. Только её наряд - роскошное жемчужно-серое платье гармонирует с остальным миром, до оторопи ужасая Николая видом сочащейся сквозь дорогую ткань крови.
Буро-черные потеки расползаются неровными пятнами по подолу, образуя узор, который Гоголь поначалу принял за затейливый рисунок.
- Вот с этим я вам, Николай Василич, и говорил повременить, - Николай резко хватает губами воздух, чувствуя, как Вакула сильной рукой встряхивает его за плечо, едва не вывихнув. Но боль идет на пользу, отрезвляет. Николай бросает еще один взгляд на дорогу, но на ней уже никого нет.
- Я ж говорю - не специально, - Гоголь благодарно улыбается, потерянно глядя в строгое, но по хорошему обеспокоенное лицо кузнеца.
- Видели что-то? - уточняет Вакула, невесть откуда достав кружку с ледяной водой, отрезвившей Николая похлеще оплеухи.
- Да так, дурость какую-то, - уклончиво отвечает тот, снова глянув в сторону дороги.
Как пить дать дурость. Хоть книги начинай писать про это всё - хуже уже не будет.
- Поедете? К Данишевским-то? - гудит Вакула задумчиво и неодобрительно.
Николая словно вспыхнувшим порохом обжигает изнутри - воспоминаниями о Якове (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”), о науке его, как на мир смотреть с другой стороны, о Всаднике, который чудом не настиг Николая взглядом, и снова о теплоте и страсти чужих сильных рук - так вдруг захотелось снова их почувствовать, что хоть волком вой.
- Поеду, Вакула. Не из забавы, по делу… - Николай оборачивается в сторону особняка, рассматривает с мгновение блестящие золотом на солнце стекла и предупреждает:
- Если до темноты не вернусь… Вакул, если до темноты не вернусь, уговори Александра Христофоровича за мной пойти. Не до сумрака, а до темноты. Уговори. Коли неправ окажусь, пускай хоть отсылают меня в Петербург к докторам.
- А коли прав, то хоть сбережетесь, - кузнец медленно кивает, снова глянув на дорогу и, заметив вопросительный взгляд Николая, поясняет:
- Неспокойно на душе за вас. Нехорошо. Знал бы чем еще помочь, Николай Василич, так я б со всей душой к вам.
- Вот этим помоги, - с нажимом повторяет Николай. - Пускай хоть с собаками ищут, если сразу навстречу не выйду. Не знаю я, чего ждать.
И правда не знает. То ли простого светского обеда с прекрасной девушкой и её очаровательным мужем, оказавшимся еще и интересным собеседником. То ли… Что Николай на дороге видел, он определить не может. Не знает. Но чувствует отчетливо - дурно это.
И даже от мыслей таких должно быть стыдно приличному человеку, но свой запас стыда на сегодня Николай исчерпал, разглядывая отметины чужих пальцев и губ на своем теле.
Переодеваясь, он пуще прежнего следит, чтобы ни одного темного следа из-под одежды не выглядывало - жутко представить, что будет, если кто-нибудь увидит, у Николая есть все шансы сгореть со стыда.
========== Часть 9 ==========
Разговор за обедом клеится легко, течет неспешной рекой под улыбки Лизы и ставшие даже привычными полуусмешки Алексея, с возрастающим интересом расспрашивающего Гоголя о жизни в столице. Заметно, что вернуться к светской жизни он отнюдь не спешит, но послушать любит, говорит - мало новостей в этой глубинке. Особенно хороших, чтобы не про трупы или чертовщину какую.
Дом Данишевских, красивый, просторный, светлый, Николаю очень нравится. Здесь чувствуется спокойствие, какая-то отгороженность от всего остального мира - недружелюбного и полного опасных теней, при солнечном свете прячущихся под камнями.
- Вина выпейте, Николай, вы же не на службе в кои-то веки, - улыбается Алексей, кивнув на нетронутый бокал Гоголя. Николай и про еду-то почти забыл за беседой, а о бокале рубинового вина и вовсе ни разу не вспомнил. - Лизаньке оно очень нравится, - добавляет Данишевский, с улыбкой глянув на супругу. - Специально заказываю в эту глушь для неё.
Лиза в ответ улыбается, подтверждая слова мужа кивком, но в глазах её светло серых на миг будто бы мелькает какое-то беспокойство. Может и показалось.
Да точно показалось, - решает Николай, пригубив терпкого, словно на травах настоянного вина. Лиза мягко улыбается то ему, то Алексею, и разговор плавно течет дальше, поселяя в душе спокойствие и умиротворение, которых Николаю так не хватало в последние недели.
За разговором и время течет незаметно, в гостиной становится чуть темнее, когда небо заволакивает облаками и опускаются еще светлые, прозрачные сумерки.
- Пора мне, - неуверенно улыбается Николай, глядя на Лизу и невольно сравнивая её глаза с небом перед дождем, таким, какое оно сейчас - безбрежно-серое, но еще светлое. - Обещал Александру Христофоровичу бумаги вечером отдать… по делу.
Врет Николай совсем неуверенно, то ли от того, что врать-то не хочется, то ли от сладкой, чуть дурманной тяжести в голове, словно вино было в разы крепче, чем на вкус, ведь выпил-то Николай едва ли полный бокал.
- Успеете, Николай Васильевич, - беспечно отмахивается хозяин дома. - Побудьте еще немного, а то потом ведь снова вас неделями не заманишь.
- Что вы такое говорите, честное слово… - почему-то становится стыдно, что и правда так долго не заходил, хотя говорили ему - “в любое время”, да и вообще, что сомневался, надумал себе каких-то потусторонних глупостей. - Я к вам всегда с удовольствием.
- Вот и отлично, - удовлетворенно хлопнув в ладоши, Алексей поднимается из-за стола, пояснив:
- Мне срочно нужно дописать пару писем, я отлучусь совсем ненадолго. А Лизанька, душа моя, хотела вам библиотеку нашу показать. Вам, как человеку искусства интересно должно быть.
Николай соглашается, что ему интересно, чуть зарумянившись и от вина, и от того, что его, хоть и не совсем заслуженно, назвали “человеком искусства”.
Мысли в голове по-прежнему зыбкие, нечеткие, словно запотевшее стекло. Николай даже не помнит, как они с Лизанькой под руку дошли до библиотеки, масштаб и убранство которой впечатляли в равной степени.
- Мы с Алешенькой очень любим читать, - поясняет Лиза, проводя Николая по просторной круглой зале, между стеллажами из неожиданно темного дерева. Вообще, здесь много темных красок и оттенков, вместе создающий совершенно иной уют, не похожий на спокойствие уже виденных Николаем комнат. - Чем тут еще заняться, особенно долгими зимними вечерами?
- Вам бы в столице блистать, - тихо произносит Николай, послушно усаживаясь на низкую кушетку, обитую багрово-темным атласом.
- Скажете тоже, Николай Васильевич, - Лиза негромко смеется, на секунду прикрыв лицо рукой. - Да мне и нравится здесь. Тишина, красота.
Николай, смутившись, отводит взгляд, когда она садится рядом, и чересчур внимательно рассматривает четыре больших зеркала в тяжелых резных рамах, закрепленных на стеллажах друг напротив друга, накрест. Николаю кажется, что если встать на ноги и взглянуть в одно из них, непременно станет дурно.
- Жаль, что люди интересные редко сюда заезжают, - продолжает Лиза, проследив за взглядом Николая. - А это Алешенька придумал, он знаете какой выдумщик… Показать, для чего?
Лукавство в её взгляде пьянит еще сильнее вина, дышать становится затруднительно, но шейный платок Николай не снимает, помнит, что под ним.
Мысли о Якове немного, совсем чуть-чуть отрезвляют.
- Покажите, конечно, - соглашается Николай, и Лиза легко вскакивает на ноги, протягивая ему хрупкую ладонь.
- Поднимайтесь, Николай, - просит она, не переставая улыбаться, а заполучив его ладонь в свою как-то вскользь оглаживает, невинно, но так… так многообещающе. - Хороший вы человек, Николай Васильевич. Не только интересный, но и хороший. Талантливый. Я очень рада, что судьба нас с вами свела.
- И я рад, - Николай снова тушуется от комплиментов, избегая смотреть по сторонам в зеркала. Лиза берет его за вторую руку, оглаживая точно так же, но столкнувшись кончиками пальцев с кольцом, отдергивает руку, чуть вздрогнув, словно от неожиданности или внезапного укола. Николай это замечает как-то отстраненно - от Лизы пахнет вином и цветами, и она так близко, такая настоящая, теплая, живая. Хорошая. Не до каких-то мимолетных странностей, ей богу.
- Перстень у вас какой… интересный, - произносит Лиза, разворачивая ладонь Николая, чтобы взглянуть на темно красный камень.
- Подарок, - тихо отвечает Гоголь, взглянув на свою руку так, словно впервые видел и её, и перстень. Совсем нет желания отрываться от созерцания тонкой лебединой шейки, скромно и притягательно украшенной ниткой ровных жемчужин, но Николай все же считает нужным пояснить:
- От наст… начальника… погибшего. Наследство.
- Ценил вас ваш начальник, - задумчиво произносит Лиза, глянув на Николая. - А как же вас - такого - не ценить?
Николай чувствует себя странно. Словно под толстым слоем спокойствия и умиротворения с налетом совершенно греховного, но отчетливого вожделения, что-то пытается пробиться к нему, проорать о своем паническом страхе, об опасности, притаившейся то ли в темной круглой зале, то ли в четырех зеркалах, то ли в светлых, ясных глазах Лизаньки Данишевской.
Ну какая-тут может быть опасность, Николай Васильевич?
Почему-то кажется, что слова эти Лиза произнесла, хотя она ни на мгновение не размыкала губ. Тревога совершенно неясного толка сдавливает грудь, да так, что руки пробирает мелким тремором.
- Так… зачем зеркала? - сглотнув, Николай все-таки оглядывается, сообразив, что это было большой ошибкой. В голове мгновенно смешиваются десятки отражений его и Лизы, рядом, так близко, что это даже неприлично. И почему-то кажется, что некоторые отражения, те, которые дальше, мельче, ведут себя совсем не соотносясь с движениями самого Николая.
Лиза делает еще один крохотный шажок вперед, и Гоголь вновь бросает взгляд на зеркало, чтобы не столкнуться с ней взглядом. Сбежать хочется, но тело не желает слушаться, да и разум настаивает, что не происходит ничего дурного или странного.
Все в порядке, - подсказывает внутренний голос совсем незнакомыми интонациями.
Лиза так же мягко, как и обычно улыбается, прикасаясь пальцами к щеке Гоголя, пока он пораженно замерев смотрит, как в глубине зеркала, за чередой замерших, как и он сам, отражений, самое последнее бесстыдно задирает подол светлого лизиного платья, и прижимает её спиной к зеркалу, приподнимая и яростно целуя. Не зная, куда деть взгляд, Николай отворачивается, чувствуя и лицезрея, как на щеках вспыхивает румянец, когда он упирается взглядом во второе зеркало.
Лизанькина рука все еще гладит его щеку, а сама она словно ждет, когда Николай смирится с происходящим. В зеркале по правую руку два тесно переплетенных тела плавно, в едином ритме двигаются на полу в ворохе небрежно скинутой одежды. Лиза сладостно выгибается под ним, скрещивая на пояснице свои точеные ножки, и стонет от его движений так, что зеркало изнутри дрожит.
Николай думает, что и он этой ночью так же податливо гнулся в сильных руках, так же восторженно распахивал губы, так же бесстыдно раздвигал ноги для Якова.
(“Яша, Яшенька, пожалуйста…”)
Обжигает возбуждением совсем иного толка.
Николай почти даже не удивляется, когда в зеркале по левую руку видит Алексея.
Худощавый, высокий, гибкий, он прижимается грудью к спине, уверенно гладит, ласкает, целует, а Лиза, перекинув густую копну золотых волос через плечо, опускается перед ним на колени, положив узкие свои ладошки Николаю на бедра.
Непорядок, - думает что-то глубоко внутри, под дурманом и возбуждением, что-то, у чего интонации Гуро. - Непорядок, Николай. Уж мы-то знаем, что у вас все бедра в синяках от чужих пальцев.
В зеркале на теле ни одной отметины, и отчего-то этот факт выводит из транса лучше, чем сама невероятность всего происходящего.
Но раньше, чем Николай соберется с мыслями, Лизанька приподнимается на носочки и целует его. Накрывает рот мягкими, ягодными на вкус губами, заставляя разомкнуть, принять её ласку, и это не похоже ни на что вообще. Словно белым, искристым туманом заволакивает, и тянет в бездну, от близости которой все нутро трепещет в самоубийственном предвкушении.
Николай приоткрывает глаза, не разрывая поцелуя, не убирая рук с лизиной талии, и отстраненно наблюдает как его двойник в зеркале, обнаженный, как и Лиза, опускает её на кушетку, укладывая точеные ножки себе на плечи.
И всё. На мгновение зеркало заволакивает чернотой, на которой размытым белым пятном внезапно вырисовывается лицо кричащей Оксаны, а следом зеркало, дав трещину с середины, осыпается осколками на пол.
Лиза, вскрикнув, прижимается к Николаю, следом тут же отойдя на пару шагов, и растеряно оглядывается, словно не представляет, что делать дальше.
- Мне правда пора… - через силу произносит Николай, заметив, что в остальных зеркалах тоже черным-черно. - Бумаги… Бинху… обещал… Спасибо за прекрасный ужин…
Николай понятия не имеет, как находит дорогу на улицу, его шатает, словно он пьян в стельку, перед глазами все плывет, и даже несколько глотков свежего, чуть морозного вечернего воздуха ни капли его не отрезвляют. Гоголь доходит до ворот и оборачивается, убедиться, что никто за ним не идет.
Никто и не идет. Над темными, потрескавшимися от древности стенами особняка восходит полная холодная луна, хотя только что он шел по неплохо освещенной вечерним светом дороге, освещая провалы темных окон, огромные трещины в кладке, кишащие какими-то ползучими тварями, сочащуюся из мелких трещинок грязно-бурую темноту, матово поблескивающую, словно подстывшая кровь.
Омерзительное вьющееся растение, скорее не-мертвое, как говорил Гуро, чем живое, укрывает всю площадку перед домом, странным образом шевелясь и вздрагивая. Кажется, будто в глубине этого клубка лиан, угадываются очертания тел - Николаю кажется, будто он видит молодое девичье лицо и, чуть поодаль, руку с длинными, скрюченными пальцами.
Попытки что-то пробормотать, чтобы отрезвить хоть самого себя, оказываются совершенно провальными, и даже с места сдвинуться не удается, хотя бежать бы самое время - отвратный организм, выдающий себя за растение, начинает шевелиться, подползая все ближе.
- Что вы… что вы такое все? - наконец выговаривает Николай, с ужасом глядя на приближающееся чавкающее нечто. То, что в его лианы действительно вплетены тела юных девушек становится все очевиднее - с каждым его волнообразным движением Николай угадывает в глубине новые лица, где-то на дне уже больше похожие на разложившиеся трупы, а ближе к поверхности свежие, словно живые, но спящие.