Зацелованные красные губы выглядят заманчивым ярким пятном на белизне гладкой кожи, Яков гладит их пальцами, прежде чем поцеловать Николая снова, прежде чем уложить его на постель и раздеть, не отрываясь от сладких, все так же вересковым медом горчащих губ.
Обнаженную кожу вмиг обдает холодным, сыроватым воздухом, стоит остаткам одежды, вместе с одеялом упасть куда-то в изножье, но бесу холод не страшен, а Николаю, бережно распятому под ним, холод не грозит.
- Тише, душа моя, тише, - успокаивающе шепчет бес, целуя дрожащие прикрытые веки и взмокший от волнения висок, пока рукой скользит между раздвинутых ног, прикасаясь так, как Николай и помыслить в жизни не смел.
- Яковпетрович, - слитно выдыхает Николай, вжав пальцы в предплечье Якова и напрягшись в его руках, словно натянутая тетива.
- Давай уж по имени, Коленька, - усмехается Гуро, повторяя мягкое, осторожное движение пальцами, от которого Гоголь закусывает губу, зажмуриваясь и мотая головой в ответ на такое бесстыдное предложение.
Поцелуи вдоль шеи, по плечам и ключицам, по рвано вздымающейся груди возвращают ему и спокойствие, и толику возбуждения, медленно но верно разгорающегося под умелыми, нежными прикосновениями.
Осмелев, Николай перестает даже комкать простынь, и несмело прикасается к бокам Якова, пересчитывая кончиками пальцев дуги ребер. Блаженно вздыхает, услышав тихий, одобрительный звук, перемещает ладони на спину и шею, и словно неожиданно для самого себя, подается навстречу, срывая с губ Якова довольный, едва слышный рык.
- Потерпи немного, душа моя, - шепчет Яков в уголок приоткрытых в беззвучном стоне губ.
- Мне хорошо, - скуляще признается Николай, повернувшись и ткнувшись Якову лицом в шею. - Боже мой, мне так…
- Будет больно, - лгать не хочется, да и не остановит это уже ни одного из них. - Но недолго. Я тебя сберегу. Веришь мне? - слова хоть и даются с трудом, но выходят искренними.
- Верю, - Николай подставляет лицо поцелуям, замирая и переставая дышать от самого первого глубокого движения Якова. На глазах выступают слезы, вмиг скатившись к вискам, и Гуро собирает соленую влагу губами, успокаивая юношу ласковыми словами и поцелуями.
Николай улыбается, чуть болезненно, красиво, распахивая прозрачно голубые глаза, чтобы взглянуть на Якова, и в награду получает нежный, долгий поцелуй, постепенно заставляющий его забыть обо всем, вновь распалиться острой, плавящей жаждой, выгнуться в ласкающих руках, давая понять, что тело его, ищущее удовольствия, готово к большему.
Так хорошо в нем, на нем, с ним - словами не передать.
…Коленька… - шепчет Яков в истерзанную поцелуями шею, зарывшись пальцами в длинные мокрые пряди, и двигается плавно, глубоко и сильно, как сам любит, как Коленька просит, цепляясь пальцами за шею и бедрами каждое движение встречая, словно создан именно для этого, Яковом задаваемого ритма.
… душа моя… - впечатывает поцелуем в распахнутые мягкие губы, удерживая его, задрожавшего, падающего за грань, в своих руках. Между телами вмиг становится влажно, липко и горячо, а напряженные, мгновение назад дрожавшие в удовольствии мышцы гибкого юного тела расслабляются, чтобы уже через несколько минут, наполненных поцелуями, снова вздрогнуть в новой волне возбуждения, так и не отпустив Якова от себя.
Остаток ночи проходит так быстро, что Гуро едва успевает спохватиться, чтобы дать Николаю поспать хоть пару часов до рассвета, и то Гоголь строго ставит условие - не уходить, его не разбудив. Яков его, впрочем, понимает - кому бы хотелось проснуться в одиночестве после такой жаркой любовной ночи? - и обещание дает.
А Николай, видимо, чтобы бес и не помыслил сбежать, удобно укладывается головой ему на грудь, засыпая. Узкая ладонь с длинными пальцами замирает под ребрами, дыхание щекочет шею, и никакие дурные сны Тёмного не тревожат. Поэтому Гуро и не спит - позволяет себе насладиться близостью и теплом, почти невесомо прикасаясь губами к темноволосой макушке.
Но с первыми рассветными лучами, серо-розовым светом разбивающими предутренний сумрак, Николая приходится потревожить - обещал ведь. Яков бы и остался, да Яким все равно с утра пораньше к барину заглянет воду стылую унести, так что одна морока от такой задержки. Но Яким еще спит, да и Николай не горит желанием открывать глаза, вместо этого он со сна бесстыже скользит ладонью по телу Якова под одеялом, и шумно вздыхает, прикоснувшись пальцами к недвусмысленно очевидному чужому возбуждению.
Кончики пальцев трепетно смазывают выступившую влагу, и, тихо застонав, Николай всем телом тянется ближе, жалобно выдохнув в шею:
- Шевелиться совсем сил нет…
Яков лукаво, довольно щурится и, прижавшись губами к виску, предлагает:
- Назовешь по имени - и шевелиться не придется.
Губы Николая растягивает блаженная улыбка, он артачится всего несколько мгновений, для вида, а потом ничуть не уступая и самому Якову в лукавстве, шепчет в губы:
- Яшенька, пожалуйста…
Думал, значит, над этим, чертенок маленький. Выбирал. Перекатывал мысленно на языке, ждал, когда можно будет вслух произнести. Все это в Якове вызывает самый настоящий восторг, как будто ему не больше тысячи лет, будто не видел он в этой жизни, кажется, уже всего.
Тёмного вот раньше не видел. Такого уж точно.
Николай послушно переворачивается на живот, обнимая подушку и удобно устраивая на ней голову, доверчиво предоставляя Якову полную власть над своим телом.
… заберу тебя в Петербург, вылюблю всего, - думает Яков, мягко сжимая ладонями узкие светлые бедра, еще хранящие следы его прикосновений с ночи.
… и вылюблю, и выучу… - целуя шею, лопатки, походящие на нераспахнутые крылья, поглаживая крепкие маленькие ягодицы.
… сберегу тебя… - скользнув ладонью под дрожащий напряжением живот - приласкать, помочь.
… не отпущу… - одновременно с длинным стоном Коли (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”), и белизной застившей глаза от незнакомо-знакомой вспышки чистого, сладостного удовольствия. Несколько сильных движений по инерции, и Николай под ним обмякает, долго выплескиваясь в ладонь.
На несколько минут оба погружаются в тишину, наполненную только прерывистым дыханием и прикосновением губ.
- Послушай меня, - Яков неохотно разрывает тягучий поцелуй. - Коленька, душа моя, я серьезно. О деле.
На этих словах лицо Николая принимает довольно серьезное выражение, насколько возможно в ситуации, когда он обнаженный, еще дрожащий от пережитого удовольствия, лежит под Яковом.
Гуро легко стаскивает с пальца свой перстень с алым камнем и, проследив, чтоб Николай не отвлекся, кладет на подушку.
- Наденешь камнем вниз, чтобы не так приметно. Неудобно - камень большой, но я тебе и не для красоты его оставляю.
- А для чего? - Гоголь косится на перстень с легкой опаской, да и не зря. Таких рубинов под солнечным небом не бывает.
- Для охраны, душа моя. От Всадника не убережет, как и от того, кто его призывает, но с нечистью помельче проблем у тебя не будет, побоятся сунуться. И коли в беду попадешь я узнаю. Понял?
- Понял, - тихонько подтверждает Николай, кивнув и вновь покосившись на перстень.
- А сейчас спи, - Яков мягко касается губами его лба, проследив, чтобы Николай послушно смежил веки. - Я подумаю, что дальше делать.
========== Часть 8 ==========
Николаю события последних нескольких недель, начиная с Петербурга, уже даже перестали казаться его собственным бредом.
Ну не может его голова выдумать таких изощренных перипетий, если бы могла, он не опозорился бы так с этим несчастным Кюхельгартеном. Но одно дело думать, что вчерашней ночью тебе привиделся разговор с твоим погибшим на твоих же глазах наставником (несмотря на то, что Гуро был скорее его начальником, Николаю с самого отъезда из Петербурга нравилось думать о нем именно так, как о наставнике), и уж совсем другое дело крутить в руках его кольцо, вспыхивающее изнутри камня недобрым алым пламенем.
Под одеяло, стыдливо натянутое до самого подбородка, Николай и вовсе боится заглядывать, и без того зная, чувствуя на теле следы бурной, жаркой любви. Одеться надо, а не то Яким решит, что барин совсем дурак в такой холод раздетым спать, но выбираться из-под одеяла, чтобы собственными глазами увидеть отпечатки пальцев на бедрах и темные отметины поцелуев на плечах - стыдно. Усилием воли, однако, Николай себя заставляет это сделать раньше, чем чуть сонный Яким начнет выносить стылую воду, о чем-то попутно спрашивая. Николай совершенно не слышит о чем: поспешив накинуть поверх рубахи камзол, он греет в ладонях странный перстень, дожидаясь, когда Яким уже уйдет.
Ждать приходится недолго, всего несколько минут, однако за это время Николая так сковывает напряжением и холодом, что он едва-едва распрямляет пальцы, чтобы вновь взглянуть на перстень. Кажется, что под его взглядом камень сыто пульсирует, словно человечье сердце, наливаясь алым.
Покачиваясь, Николай поднимается на ноги, чувствуя во всем теле донельзя непривычную, но приятную ломоту.
В мутном зеркале отражается его растерянное лицо с непривычно алыми губами - Гоголь прикасается пальцами к мягкой горячей коже, прикрывая глаза от стрельнувших в голове воспоминаний. На плечах и ключицах и правда россыпь темных отметин, несколько на шее, но немного, можно прикрыть шейным платком. На бедрах - Николай оттягивает штаны с бельем, чтобы глянуть, удостовериться, - отметины поменьше, но крепче. И это только внешнее, а самое непотребное, странное то, что Николай чувствует внутри - непривычно, тянуще, отголосок такой сладости, что можно криком изойти от восторга. Такого не выдумаешь, если ни разу не пробовал на вкус. Тело пробирает долгой сладостной судорогой от нахлынувших воспоминаний такого толка, что щеки заливает багряным стыдливым румянцем, и Гоголь опирается о стену возле зеркала рукой, прикрывая глаза, чтобы отдышаться. За несколько минут ему удается привести в порядок дыхание - но не мысли, - а потом и это достижение идет прахом, потому что над ухом раздается голос, доносящийся словно с обратной стороны зеркала.
- Перстень-то надень, Коленька, - шепчет девичий знакомый голос. За последние дни Николай уже должен был разучиться пугаться, но он все равно пугается - шарахается от зеркала в сторону, вперивая взгляд в лицо Оксаны, отражающееся в зеркале.
Да как оно может там отражаться-то?
- Надень, - повторяет Оксана, указав взглядом на ладонь, в которой Николай все еще держит кольцо Якова Петровича (господь милостивый, это как же он его утром назвал? Яшенька?..) - Барин хоть и бес, а дурного не посоветует. Не тебе, во всяком случае.
Спорить с Оксаной Николаю совсем не охота, да перстень из рук выпускать тоже, так что он слушается, надевает приметное кольцо камнем внутрь, и пожимает плечами, скептически оглядев свое отражение в зеркале. Оксана оттуда уже исчезла, только легкая рябь осталась, словно она в воду нырнула.
Яким, появившийся за спиной с подносом, смотрит на барина немного беспокойно, но ни слова не говорит, скорее всего заметив-таки следы на шее, которые ночной рубахой не прикроешь.
- Спасибо, Яким, - хотя бы голос Николай пытается сделать спокойным, словно не произошло ровным счетом ничего. Ни ночью, ни вечером, ни в последнюю дюжину дней.
Яким ему точно не верит, больно уж проницателен, да и Гоголя знает как облупленного.
Николай со вздохом принимается за гардероб, битый час потратив на то, чтобы расчесать спутавшиеся за ночь волосы. Даже порывался выпросить у Якима ножницы, чтобы отрезать к черту это безобразие, но представил, как будет выглядеть - вылитый деревенский сумасшедший, и передумал. Расчесался, тщательно оделся, проследив, чтобы ни одной отметины на шее видно не было, позавтракал остывшей кашей и чаем, только сделав глоток крепкого напитка сообразив, что в комнате одуряюще терпко пахнет кофе и незнакомыми Николаю специями, еще бы Яким не выглядел удивленным, и кое-как убедил себя в том, что готов прожить и проработать еще денек.
На самом деле хотелось сбежать. Давно хотелось, но все что-то держало. То чувство ответственности, то взгляд прекрасных глаз Лизы, то привольная чистая природа, то… то странные, живые сны - теперь уже не получается так уверенно убедить себя, что это всего лишь сны, от воспоминания о которых томного удовольствия даже больше, чем стыда.
Лиза. Лизанька Данишевская. В гости что ли напроситься, развеять морок?
Знал бы Яков, какие мысли Тёмному в голову лезут, запер бы в кладовке да сам попытался справиться, несмотря на то что лихо одноглазое врать не будет - не сдюжит Яков в одиночку.
Но пока не до светских раутов, дел невпроворот, и к доктору Бомгарту зайти, записать его медицинское заключение, и у Бинха бумаги заполнить, на всё про всё хорошо если только полдня уйдет, а Александр Христофорович может работы и до ночи подкинуть.
Однако Бинх не очень зверствует, ему и кроме Николая с его бумагами есть чем заняться - испуганные бабы толпятся вокруг церквушки, подгоняя своих мужиков, чтобы те выяснили у начальника “хогда ж этот срам закончится?”, отчего мужики неуверенно толпились под окнами кабинета начальника полиции, чем раздражали его до нервного тика. Оттого, что никак, в общем-то, не мог делу помочь, Николай чувствовал себя неуютно, особенно, когда Бинх шипел сквозь зубы, думая, что его никто не слышит “я что ж, один все это разгребать должен?”
Николая, впрочем, он хвалит. Хоть какая-то, говорит, помощь, а то погряз бы намертво в бумагах. Заканчивают с протоколами, слава богу, еще до обеда - остается время пройтись по деревне и даже за её пределы, Николай от напряжения, витавшего в диканьковском воздухе уже изрядно устал.
И от взглядов. Деревенские на него смотрели странно, с каким-то недобрым подозрением, словно еще не зная, в чем обвинить заезжего писаря, но понимая, что обвинить его в чем-то надобно. Заслужил.
От этой тревожности никуда не деться, и даже Вакула, к которому Николай заглядывает просто так, из дружеского расположения, не особо развеивает его тревогу, между ударами молота заметив:
- Да вы, Николай Василич, обмороками своими людей пугаете. Да и Иванку вчера средь ночи первым нашли.
- Видел я её, - признается Гоголь, зная, что Вакуле - можно. Кузнец мужик умный и обстоятельный. - Уснул вечером над бумагами и Иванку эту видел…
О том, что из сна этого дурного его Яков Петрович выдернул, опустив на плечо горячую ладонь с длинными глянцево-черными когтями, Николай, конечно, умалчивает.
- И что, правда её Всадник порешил?
- Не видел этого. Проснулся за мгновение до и сразу туда. А там она уже мертвая и ни следа никакого… Впрочем, неверно, следы конские были, но только до края деревни.
Вакула опускает молот, глянув куда-то вдаль, вдоль дороги, ведущей из деревни, хмурится, словно увидел там что-то недоброе, и обращается к Николаю:
- Вы бы, Николай Василич, как-то повременили со своими обмороками. И не говорите о том, что Иванку во сне видели никому больше.
- Да уж не скажу, не дурак, - ворчит Гоголь, хотя собирался еще Бомгарту рассказать, посоветоваться. Да может и расскажет. - А про обмороки, Вакул, я б если мог насовсем с ними повременил, но моего мнения здесь не учитывается.
- Ну ничего, - не очень успокоенно тянет Вакула. - Государев человек же. Не тронут.
Николай только в это мгновение осознает, к чему все эти вакулины недомолвки, и оглядывается, чтобы глянуть на деревню, в которой его предположительно не тронут только потому, что он “государев человек”.
Однако вместо ставшего за последние недели привычным унылого деревенского пейзажа, Николай встречается взглядом с Лизанькой Данишевской, глядящей на него сверху вниз и поглаживающей серого в яблоках коня по холке.
- А вы что такой испуганный, Николай Васильевич? - мягко интересуется Лиза. - Добрый день, Вакула.
- Я… я нет, ничего. Не испуганный, - Гоголь мотает головой, отгоняя все дурные мысли, которым не место рядом с этим ангельским созданием, пока кузнец басит приветствие, - Здравствуйте, Лиза. По какому-то делу?
- По вашу душу, - смеется девушка, и невинная, в общем-то, шутка, заставляет Николая невольно вздрогнуть, чудом удается не измениться в лице. - На обед вас хотела пригласить, Николай Васильевич. Нам с Алешенькой очень ваше общество нравится, а вы давно не заглядывали к нам. Хотя я слышала, здесь у вас дел немало. Выкроите для нас время?
- Конечно, Лизанька, - Николай чувствует такой душевный подъем рядом с ней, что даже находит в себе силы искренне улыбнуться и даже расправить плечи. Правда где-то за этим душевным подъемом таится смутное, не им самим придуманное, словно чужое беспокойство. Николай поспорить готов на свою шевелюру, что кольцо на его пальце теплеет больше возможного.