Луи растерянно смотрел на неё.
— Не понимаю, — сказал он наконец, — чего вы все хотите от меня? Я такой же человек, как и он, и тоже могу поддаться слабостям людским.
— Нам просто больше не во что верить, — Софи опустила глаза, — кроме того, что вы сможете позаботиться разом и о себе, и о нём.
— Рафаэль — взрослый человек! Прошу меня простить, мадам, но мне нужно идти — скоро обед, а я ещё не успел сменить костюм.
Разговор с Софи оставил неприятный осадок на весь остаток дня. Видеться с Рафаэлем Луи тоже не хотел и потому после обеда, не дожидаясь его, отправился в кафе.
Даже в дневное время в Вене оставалось немало возможностей развлечься, и особо привлекали к себе многочисленные кафе. Здесь можно было не только выпить и поесть, но и немного поговорить. В отличие от светских салонов, где этикет навязывал гостям множество обязательных «фигур светского балета», кафе позволяли как погрузиться в одиночество, изолироваться ото всех за чашкой кофе мокко или за бокалом вина, так и разделить беседу с соседями, переброситься картами, либо сыграть партию в шахматы. Ради этой свободы обитатель Вены и отправлялся провести время именно там. Если он пил, то лишь потому, что любил хорошее лёгкое вино из светлого винограда, выросшего на склонах австрийских холмов. В том, чтобы напиться допьяна, он не находил никакого удовольствия. Все, что ему требовалось, это легкое опьянение, снимающее ощущение тяжести, прибавляющее яркости фонарям и живости застольным беседам.
«Мне очень хотелось бы знать, каким будет позднее мое мнение о Вене, об этом городе, являющемся земным раем, причем без фиговых листков, без Змия и без Древа познания. Можно думать, что все мои воспоминания будут весьма благоприятными, так как мой желудок все это время был в прекрасном состоянии. Я думаю, что стану мучеником — останусь в Вене и стану мучеником, — потому что тогда мне придется отказаться от спирта, от либерализма и от гаванских сигар, ведь ничего этого здесь нет. Но смысл крылатой фразы „Вена есть Вена“ в том и состоит, что по прошествию месяца вы больше не желаете ничего иностранного и ни в чем не испытываете нужды».
С каждым годом венские кафе множились и превращались в городскую достопримечательность, что, несомненно, отвечало потребностям и желанию горожан. Одновременно предоставляя клиенту как уединение, так и общение, венские кафе, конечно, отражали все изменения вкуса и образа жизни. Они становились всё роскошней, а меблировка их и декор — всё богаче, так что всё чаще их посещали не только простолюдины, но и представители высших классов. За исключением некоторых очень редких в этой музыкальной столице кабачков, завсегдатаями которых становились немеломаны, в каждом кафе играла музыка. А категорию кафе определяло то, какие напитки там подавались. Самыми заурядными считались простые пивные погребки. Не крупные пивные, располагающие великолепными залами, садом с оркестром и аттракционами, а кабачки в населенных простонародьем кварталах, посещаемые матросами с бороздящих Дунай судов и рабочими. Рангом выше стояли те, где подавали вино. Большинство венцев предпочитали пить именно его: вкус к пиву развился здесь довольно поздно и не составил опасной конкуренции австрийским и венгерским винам.
Однако винные или пивные погребки привлекали клиента тем, что он знает, какой напиток ему подадут, и шёл туда в первую очередь с намерением получить удовольствие именно от него. Такой клиент готов был терпеть неудобства из-за шумного соседства, ссор между захмелевшими матросами и табачного дыма. В противоположность этому посетитель кафе искал тихое место, где его ожидали «удобство, покой и наслаждение». Разговоры в кафе никогда не выходили за рамки дружеского тона. После того, как гарсон приносил чашечку мокко, стакан воды и целую пачку газет, можно было провести за столиком хоть весь день.
Наибольшей популярностью всегда пользовались те из кафе, куда люди шли после театра и где можно было увидеть за соседним столиком актера или певицу, игравших героев только что окончившегося спектакля и продолжавших играть великолепные роли в повседневной жизни.
Одним из самых типичных таких кафе стало кафе Хугельмана, построенное совсем рядом с мостом Фердинанда, соединяющим город с расположенным на дунайском острове предместьем Леопольдштадт. Там всегда бывало полно посетителей, так как по мосту неизбежно проходили все — горожане, направлявшиеся в Пратер или же возвращавшиеся оттуда. Многочисленных посетителей привлекали в кафе Хугельмана и другие его преимущества — прежде всего большой сад, в котором были расставлены столики:
кафе на открытом воздухе имели свою клиентуру, которую манила радость любого общения с природой. Расположенное на берегу реки, оно открывало перед гостями панораму Дуная с плывущими по нему судами, с матросами в греческих или турецких костюмах, а также с купальщиками, на которых не было вообще ничего. Гости заведения смотрели из-за столиков, как от причалов отходят переполненные пассажирами прогулочные лодки и тяжелые шаланды, следили за едва заметными мутными струями воды позади паромов, из последних сил конкурировавших с мостами. В числе посетителей этого кафе его завсегдатаям случалось видеть поэтов, музыкантов, художников и актеров.
Луи замер, разглядев за одним из таких столиков рыжеволосого юношу, которого уже видел вчера. Встреча эта показалась ему более чем совпадением.
«И если жизнь в самом деле колесо, — подумал Луи зло, вспомнив слова Софи, — то всё становится на свои места».
Он сам не понял до конца, что означает эта мысль. Юноша сидел в одиночестве за крайним справа столиком и смотрел на Дунай.
Какое-то время Луи колебался, не зная, подойти к нему или нет. Он в любом случае намеревался наблюдать за мальчиком со стороны, но вступать в разговор… Он всё же помнил слово, которое взял с него Рафаэль.
«Это просто разговор», — сказал себе Луи, и в этих мыслях тоже сквозила злость. Он присел за столик напротив рыжеволосого юноши, тот обернулся, услышав шорох, и замер, когда встретился глазами с Луи. Дёрнулся, будто намеревался сбежать, и Луи вдруг необычайно ясно вспомнил слова Рафаэля: «Мне кажется, если я приближусь к нему…»
— Постойте… — Луи успел накрыть ладонью его пальцы, лежавшие на столе, прежде чем юноша отдёрнул кисть, — я не причиню вам вреда. Я просто увидел вас, был поражён вашей красотой и понял, что не могу не подойти.
Юноша медленно повёл головой.
— Надеюсь, теперь вы не скажете мне, что я вас околдовал?
— Что? — Луи рассмеялся без всякой радости. — Нет. Хотя это очень интересная мысль, потому что с того момента, как я увидел вас, я не могу думать ни о ком другом.
— Я думал, вы увидели меня только что.
— Нет, — Луи улыбнулся, и ему показалось, что юноша немного оттаял, увидев эту улыбку, — немного раньше. Но это не столь важно, потому что мне кажется, что я знал вас всегда.
Юноша глубоко вдохнул, заставляя дыхание успокоиться.
— Вы даже не знаете, как меня зовут, — спокойно сказал он.
— Кадан! — выпалил Луи и умолк, удивлённый тем словом, которое сорвалось с его губ.
Юноша, казалось, был удивлён не меньше его — и в глазах его снова появился страх.
— Да, это так, — осторожно сказал он, — но половина Вены знает меня.
— Я знаю о вас всё.
— Например?
Луи в задумчивости замолк. Воображение отказывалось ему помогать, и единственное, на что ему хватило фантазии — это подозвать официанта и потребовать кроличье рагу.
— Вы любите самое нежное мясо, я угадал?
На мгновение лицо Кадана стало удивлённо-трогательным, но уже в следующее мгновение в глазах его заблестел насмешливый огонёк.
— Вряд ли я похож на любителя свинины и бюргерского пива, так что угадать вам не составило бы проблем. Однако увы, я не хочу рагу. Меня ждут на репетиции через час, и мне нужно спешить.
— Постойте… — Луи удержал его за запястье, но что ещё сказать — не нашёл. Он вдруг понял, что в самом деле не знает о своём собеседнике абсолютно ничего, и хотя, казалось бы, этого следовало ожидать — ведь он видел Кадана всего лишь второй раз — это открытие отозвалось в сердце непрошенной тоской. Он не хотел его отпускать, но уверенность, которая подтолкнула его к тому, чтобы начать разговор, теперь испарилась без следа.
Кадан тем не менее остановился ненадолго, будто бы давая ему шанс, но так и не дождавшись никаких слов, наклонился к уху Луи и прошептал:
— Не грустите. Что бы ни произошло, я никогда не оставлю вас.
Он быстро поднёс руку Луи к губам и легко поцеловал пальцы — а затем растворился в толпе посетителей, оставив Луи в недоумении гадать, что произошло только что.
========== Глава 5. ==========
Последние слова Кадана крепко въелись в сознание Луи. «Что он имел в виду?» — раз за разом задавал он себе вопрос. И в то же время от этих слов ему становилось тепло.
На следующий день, сбежав от Рафаэля, Луи снова отправился в кафе Хугельмана. Несколько часов сидел он с чашкой кофе, глядя на Дунай и надеясь, что рыжеволосый шотландец снова появится за угловым столом — но тот так и не пришёл.
Луи расспросил всех официантов, пытаясь выяснить, кто и что знает о нём — но те лишь улыбались насмешливо и говорили в ответ:
— Многие хотели бы узнать его лучше, герр граф. Но у нас не принято много болтать.
Луи оставалось лишь скрипеть зубами.
Он, к своему стыду и разочарованию, всё отчётливее понимал, что в самом деле не знает о мальчике, привлекшем его внимание, ничего — и более того, без всякого сомнения, о Кадане вздыхает далеко не только он.
Оставался один, самый очевидный путь, чтобы выяснить о нём хоть что-то: попытаться вызнать что-нибудь у Рафаэля. Но при мысли о том, что кузен знает о Кадане куда больше его, Луи разбирала такая злость, что он терял всякую способность связно вести разговор.
В тот день он так и ушёл домой, не найдя того, что искал, но продолжал теперь приходить в кофейню Хугельмана каждый день — и каждый день оставался не у дел. Через некоторое время, впрочем, прислушиваясь к разговорам поэтов, отдыхавших после декламаций стихов, он заметил, что имя Кадана в сочетании с фамилией Локхарт то и дело скользит в воздухе.
— Как он пел в Персифале… герр Гаррах, вам никогда так не петь.
— Подумаешь, — отвечал собеседнику раздосадованный герр Гаррах, — зато он никогда не сможет того, чего могу я, — он произвёл руками неприличный жест, заставив Луи нахмуриться.
— А мне больше нравится, как он исполняет арию Орфея, — слышал Луи в другой раз.
— Ему бы петь женские партии, с таким голоском.
— Вы не правы, голос вполне мужской. Люблю, знаете ли, несломавшиеся голоса.
— Как и все сейчас. Но эта мода скоро пройдёт.
Со временем от нечего делать Луи пристрастился к бильярду, в который играли здесь же.
Эта игра в Вене пользовалась всеобщей любовью и приобрела невероятную популярность, и здесь, в кафе Хугельмана, с удовольствием сходились те, кто хотел продемонстрировать свое искусство. Бильярд в Вене был весьма распространен, а мастера игры пользовались не меньшей известностью, чем выдающиеся актёры и певцы, и не было бы преувеличением сказать, что они были настоящей приманкой для клиентов, которые знали всех по именам и толпами собирались вокруг столов, чтобы посмотреть на игру.
Азартных игр Луи не любил, а вот проверить свою ловкость и сноровку был не прочь.
Здесь тоже разговор часто заходил об опере, а не о шарах.
— Мне не нравится это новое веяние, — говорил один из его постоянный партнёров, граф Эстерхази, — эта мода выпускать на сцену полумужчин.
— Позвольте, — спорил с ним другой игрок, барон Шварценберг, — мода эта была всегда. Ещё тысячу лет назад в турецких странах весьма ценились высокие голоса.
Луи ёжился. Он начинал догадываться о том, чего ему следует ждать. И хотя он по-прежнему не знал о заинтересовавшем его мальчике ровным счётом ничего, кроме того, что тот пел как Аполлон, почему-то от мыслей о его возможной ущербности сердце Луи прихватывало тоской.
В конце концов он не удержался и задал Рафаэлю этот, более всего интересовавший его вопрос — благо Рафаэль заговаривал о своём увлечении теперь почти каждый раз, когда оказывался с Луи вдвоём. От него, впрочем, тоже невозможно было добиться ничего, кроме бесконечных «ах» и «ох», «как он поёт…»
— А твой мальчик, случайно, не кастрат? — равнодушно раскуривая сигару, поинтересовался Луи, делая вид, что ему всё равно.
Рафаэль замер, прерванный на полуслове, глаза его расширились, и он быстро-быстро закивал.
— Это так пикантно, — полушёпотом сообщил он, наклоняясь вперёд и как бы откровенничая с Луи, — ты когда-нибудь пробовал, ну… Ты знаешь, как у них там?
Луи покачал головой. Изображать холодность и равнодушие ему всегда удавалось хорошо, внутри же всё содрогнулось от мысли, что у кого-то поднялась рука изуродовать то совершенство, что он дважды успел увидеть перед собой.
— От одной мысли о том, чтобы изучить его со всех сторон, у меня в паху пробегает жар, — продолжал тем временем Рафаэль, — я всё смотрю на него и пытаюсь понять… — он качнул головой, отгоняя, видимо, образ, от которого избавиться никак не мог, — но… Всё, что я могу — это видеть его в одежде и издалека. Скажи, Луи… Хочешь ещё раз посмотреть на него вместе со мной? Послушать, как он поёт?
Луи бросил на кузена быстрый взгляд. Соблазн увидеть Кадана — хоть бы и так, из зала, из сотни таких же других, был велик — и в то же время это означало признать, что он всего лишь один из них.