Поворошив кочергой угли, княжич плеснул на раскалённые камни ковш кваса. Тот запенился, зашипел, обволакивая Мирослава густым, горячим паром. Бессильно рухнув на лавку, покрываясь потом, он закрыл глаза. Но дремать нельзя, не то исполосует нежить вениками берёзовыми до смерти. Кожу сдерёт, забив ей щели пола.
Мирослав сдёрнул повязку с плеча, открыв глубокий порез, который начал затягиваться. Сильная Веденея знахарка. Перед внутренним взором предстали чёрные глаза отшельницы, такие проникновенные и палящие, как эти самые угли в печи, и по телу разлилось неистовое вожделение. Сюда бы её, на лавку. Желание не утихло и подбрасывало самые откровенные образы. Он представил отшельницу, окутанную в белый влажный пар. Вообразил налипшие волосы на плечах и лице её, испарину на лбу, пышную белую грудь, бёдра… и вскоре от таких мыслей плоть потяжелела.
Мирослав фыркнул, вспомнив о своей невесте. Даже совестно стало.
«Ладно, о Веденее подумаю потом», – обязательно заглянет в избушку после свадебного гулянья и отблагодарит как следует отшельницу… Негоже ему ходить в долгу.
После четвёртого пара, за миг до восхода Ярилы-солнца, Мирослав покинул баню, не забыв оставить щёлока, воды и веник банникам и лесным духам. Они тоже весьма не прочь попариться. Оставаться ему здесь уже никак нельзя: забросают углями огненными или, чего лихо, кипятком ошпарят.
Облачившись в предбаннике в холщёвую рубаху, надев порты с узкими голенищами, княжич вышел на крыльцо. Небо просветлело, но за высоким частоколом не было видно занимающейся зари. Щебетали птицы, встречая Ярило, пролетали со свистом совы. Зябкая дрожь прокатилась по плечам Мирослава. Зори холодные, и так будет все зелёные святки, до купальских игрищ.
Мирослав, вдохнул полной грудью прохладу, так сладко пахнущую одурманивающей липой. Спустился с порога, возвращаясь в хоромы. Впереди суета и долгие сборы в дорогу. К вечеру должны они поспеть в Саркил.
– Владислава, – ухмыльнулся княжич. – Посмотрим, что за пташка.
Мысли о будущей невесте завладели Мирославом, и теперь любопытство превышало все неудобства, которые ему предстояло пережить.
«Не терпится взглянуть на неё. Интересно, девственна она?»
Как повелось в ближних княжествах, если дева чиста, должна быть укрыта белым полотном, а на голове венок из кувшинок, олицетворяющий символ невинности.
Не то чтобы это Мирославу было важно, так, для утехи только. Хотя, наслышан он, всякого. Случалось, если нет детей, то девка вольна делить постель с другим, чтобы потомство было. Муж не препятствовал, принимал новорожденного и растил как своего собственного.
Не понимал Мирослав отца. Зачем вся эта суматоха с женитьбой? Обязательно клятвы перед богами, обязательно ритуал, обязательно нерушимые узы. Зачем вот так сразу да под венец её? Можно обойтись и без торжества. Брал Мирослав не каждую, любил гордых и строптивых, которых безумно желал сломить и покорить. Таких, как Веденея… А соблазнить девку деревенскую – усилий не требуется.
Владислава и без венца будет жить в княжьем тереме, никуда не денется. Так нет же! Отец не успокоился на том. Чтобы всё честь по честь, мол, и так пора сыну усмириться. И Мирослав догадывался, что не без участия брата князь Святослав волю свою такую изъявил.
А Дарён, на десять зим старше Мирослава, и женился прошлой осенью только на дочке вождя Избора, который княжит в крепости Вяжер. Городище большое, прославленное корабельным плотничеством, мехами, тканями, кожей да коврами. Добро шло по реке Сегенее к стенам Кавии. Его же невеста Любомила поди не из дремучего леса, как Владислава, у которой из богатства коса только и есть.
Как княжич не сетовал, виноват сам. Дарён прав. Дочку проклятой ведуньи он получил на гуляниях осеннего равноденствия, не оттолкнул, взял. Вот и расплачивайся теперь.
Встречая по пути сонную челядь, поднялся на второй ярус терема, пошёл по узкому переходу, направляясь в горницу, где утром собрались родичи. Но тут из дверей выплыла Дана. И сами собой губы Мирослава растянулись в ухмылке. Прикрыв плотно двери и, ровно не замечая никого, холопка влетела прямо в его объятия.
– Ой, – пискнула она.
Мирослав стиснул в кольце рук пышнотелую девицу, заглянул в карие глаза.
– Как неосторожно, – мягко поругал он холопку.
После долгой и удручающей ночи в бане это встреча была настоящим подарком.
– Пусти, – промурлыкала девка, румянясь, но сама не шибко пыталась вырваться.
– А если не пущу, что тогда?
– Закричу, – пригрозила она, стреляя карими глазками.
Вздёрнутый носик и глаза, как у лисы, хитрые, а волосы курчавые, непокорные, обрамляли весьма миловидное круглое личико.
– Жёнушка спуску не даст, найдёт управу, – болтнула девка и тут же осеклась.
С лица Мирослав улыбка сошла. Крепко сжав, и, наверное, больно, мягкое место чуть ниже талии, приподнял. Дана, не выказав и доли смущения, размякла и, осмелев, завела руки за шею княжича, прикрыла глаза. Мирослав, обжёг дыханием её щёку, прильнул губами к шее. Холопка задрожала.
Он склонился к самому уху её, спросил:
– Ну, чего не кричишь?
Дана приоткрыла светлые ресницы. Мирослав улыбался ей.
– Беги, – опустил он её на пол, разомкнув руки.
Девица недоумённо хлопнула глазами, а затем поджала дрожащие губы, развернулась и припустила по длинному переходу.
Мирослав пихнул тяжёлые широкие двери, вошёл в залитую светом горницу и, только ступил на порог, сразу же столкнулся с суровым взглядом князя Святослава. Он сидел не один, а в кругу приближенных бояр и Дарёна, который прожигал глазами младшего. Мирослав готов был побиться об заклад – Дарён догадался, что произошло за дверью.
Матушки не было, да и княжны Дарёна Любомилы, той самой наследницы Вяжера.
Пройдя по пёстрому ковру, Мирослав поднялся на ступеньку, где на площадке простирался длинный стол, выстеленный белой скатертью. Подхватил корчик и зачерпнул сбитня, глотнул питья, в нос ударил пряный душок, смесь гвоздики с корицей.
– Не умаялся в бане? – подтрунил Дарён.
– Нет, – буркнул Мирослав небрежно, буравя взглядом брата, допил остатки сбитня. Никак старший так рассерчал из-за отшельницы, что теперь только и знает, поддеть как.
– Совсем ты его разбаловал, отец, – посмеялся княжич.
Мирослав упал на лавку напротив брата.
– Будет тебе, Дарён, – пробасил Святослав. Голос его был грудной, что гром в утробе неба. – Должны сдружены быть, плечо подставлять, помогать, а вы грызётесь что волки. Ты, Дарён, старший, терпеливее будь, опекай, покуда брат силы не наберётся.
Дарён взглянул на Мирослава, серые глаза его морозно блеснули. О том, что вчера приключилось, Дарён не сболтнул, и на том спасибо.
Утихшая горечь снова всколыхнулась в груди, напоминания Мирославу о проклятии и о том, как пьёт оно из него последние жизненные соки, медленно, но верно подводя к чертогам Нави.
Святослав поднялся, прошёл к широким, во всю стену, сводчатым окнам. За ними простирался детинец и полкняжества Кавии. Князь, будто каменный утёс, стоял неподвижно и щурился на восходящее солнце, вглядываясь в голубые дали. Густая копна горчичного цвета волос окаймляла загорелое, что глина обожжённая, лицо. Дарён пошёл в отца, Мирослав не так широк в плечах, как старший, но супротив заматерелого брата, имел чуть большую ловкость да хваткость. Но так было до того, как проклятие пало на княжича… Стоило помахать мечом, усталость одолевала его. Едва ли мог дотерпеть до окончания схватки, валился с ног он.
Бояре сидели молча и в задумчивости, для Мирослава они что дядьки родные, не скрыта от них заклятая тайна о том, что младший наказан ведуньей лесной.
Чернобровый Верша сидел угрюмый. Рыжебородый Батура наблюдал за братьями, попивая добрый пенный мёд. Мешко с золотистыми кудрями, с широкими скулами и карими глазами, хмур. Рядом Пасмур, самый старший из бояр.
Мирослав обратил вопросительный взгляд на отца. О чём они тут разговаривали без него?
Святослав будто услышал мысли сына, повернулся к нему.
– Веренеги разбили лагерь в чащобе. Где таятся, не ведомо. Ищем. Но пока с пограничья никаких вестей. И времени у нас нет, что бы охотиться на них. После полудня в Саркил отправляемся.
– А вдруг засада по пути? – поднял Пасмур тучный взгляд на князя.
– Туда мы налегке, быстро управимся, отобьемся, если что, но назад, с невестой… – встрял Верша, напряжённо сцепив руки в замок. – Коли знали бы, где сидят поганцы, по пути-то перебили бы.
Дарён перевёл взгляд на Мирослава, а потом повернулся к князю и сказал:
– Соберём дружинников больше, да и не посмеют враги напасть на нас, а коли число их не множественное, то и вовсе опасаться нам нечего.
– Будем верить, боги не оставят нас. Перед дорогой дары им преподнесём, попросим пути лёгкого, – заключил Святослав. – Ладно, – развернулся он к собравшимся боярам. – Надо в дорогу собираться и до темна прибыть на место.
Глава 6. Ожидание
А из чужбины летят-торопятся,
Ой, птицы белы, да к гнёздам брошенным.
И только ты, тоской не скованный,
В родиму сторону взор не воротишь.
А я ищу тебя в земле пустынной,
А я зову, да нет ответа мне.
Так и уйдут все годы мутны-вешни,
Так ждать тебя я буду без конца.
Alkonost (муз. Группа)
Взгляд Влады кротко скользнул по собравшимся женщинам, облачённым в одинаково серые домотканые платья без всякой вышивки. На головах их накидки тёмные, косы спрятаны. Спала Влада плохо, можно сказать, не спала вовсе, а лишь погружалась в беспокойную дрёму и каждый раз выныривала с именем того, кому скоро будет принадлежать она. А потому голова её была тяжёлой. Не понимала толком, к чему понадобилось князю Будевою устраивать свадебные обряды для неё.
Влада успела выхватить на лицах тёток у кого грусть, у иных удивление, у других сожаление… По утру, когда Звана собирала Владу в такое же безликое платье без всяких украшений, успела кратко рассказать, что так положено – мол, когда девица под венец идёт, женщины собираются и поют тоскливые песни по уходящей девичьей молодости. Невеста прощается со своим беззаботным детством. Становится молодой княжной. Ещё Зване зачем-то понадобилось узнать, невинна ли Влада. Холопка сказывала, что это нужно для того, чтобы подобрать венец…
Владислава уронила взгляд на свои руки. Пальцы мелко дрожали. Не радовал её этот обычай. Тётки, сидевшие перед ней, буравили её глазами. Все они знали, кто такая Влада – нагулянная дочка князя, которая идёт под венец к проклятому княжичу. Они ведали это. И осуждали. Родной отец отдаёт дочь без всякого сожаления, без тени смущения. А она, дура, пошла, доверилась.
Сердце Влады снова зашлось тоской и такой глубокой, что и без песен готова она была разрыдаться. Но наперекор всему, всё естество её воспротивилось. Вернуться бы к матушке в родной острог и жить прежней жизнью. Так же сбегать тайком в лес, а по вечерам жечь костры и петь песни с подружками. Так же водить хороводы и ловить влюблённые взгляды сыновей кузнеца Микола Станислава и Перко…
Хорошо, что хотя бы дозволили Владе оставить рядом с собой Купаву и Полелю, их Звана тоже облачила в бледные платья-рубахи. Как ни странно, никто не выказывал протест против их появления в детинце. Князь Будевой так и не появился за утро. Нынче засветло Звана принесла яства в опочивальню. Князь Владу не позвал в трапезную к столу. Да если бы и позвал, она отказалось бы, но малая толика обиды грызла её.
Теперь она здесь, в этой маленькой клетушке, тускло освещаемой квадратным оконцем, прорубленным под самым потолком, и не видит разыгрывающегося дня, не слышит трелей жаворонков.
Купава и Полеля, сидели тихо и мало что понимали. К тому же им было в диковинку находиться в княжеском тереме. К его просторам и красоте привыкать понадобится не одну седмицу. В Калогосте невеста с утра прихорашивалась и до заката гуляла под заиндевевшими берёзами с подругами, водила хороводы, пела песни у реки. А здесь, в стольном городе, иной обычай, как сказала Звана – невесте нужно плакать перед свадьбой, чтобы жизнь с суженым была счастливой.
Песнь затянула самая дальняя в углу сказительница, протяжно и проникновенно, вытягивая Владу из дум. Следом подхватили остальные тётки. Сердце Влады забилось часто…
Не гром гремит во тереме,
Не верба в поле шатается,
Ко сырой земле преклоняется
Милое чадо, благословляется,
Ко златому венцу идёт…
Долго пели сказительницы, то тихо и мирно, то громко и тревожно, а сердце с каждым словом-былицей тяжелело, сдавливалась грудь, и тело Влады становилось чугунным. Когда же голоса их возвышались, казалось, до самого вешнего неба, разбивая купол его, тогда привычный мир внутри Влады рушился, и душа уносилась туда, где не было ни радости, ни света, а лишь холодная непроглядная тьма.
Как только песнь стихала, и на миг сказительницы замолкали, Влада возвращалась в клетушку, пропитанную запахом полыни, тогда дыхание её становилось порывистым и глубоким. И вместо необъятного холода внутри разливалась горячей рудой тоска. Тоска по дому. Пред внутренним взором Влады раскинулись голубые лесные дали и реки кристальные, исчезающие в молоке тумана, леса, дубравы, ощутила она деревья, с которыми вела долгие разговоры. И как наяву услышала шелест крон, щебетание лесных птах. Влада вновь вдыхала влажный, пропитанный запахом мха и росы воздух, и морось собиралась на подоле её платья, а по плечам прокатывалась волнительная зябь. Она смотрела сквозь лица тёток, сквозь стену, уводила взгляд далеко, в просторы, привычные сердцу. Воспоминание о родной стороне принесло покой. Теперь казалось ей, что не случилось с ней ничего, и князь Будевой не продавал дочь, и не отдаёт в жёны проклятому княжичу…
Глаза Влады оставались сухи. Не разжалобили, не растрогали песни-былицы тёток-певуний, то ли дело подруженьки. Бледные сидели, поникшие да зарёванные, но звука никакого не издавали, плач их выдавали алмазы русальи, что катились по щекам румяным серебряными дорожками. Им-то что реветь – с волей не прощаться. Тоскливы былицы сказительниц, за душу берущие, только не желала Влада смиряться с кручинной судьбой. Не желала и всё. Но что она может сделать?
На сердце сделалось пусто, как в русле пересохшем. Подумала об отце. Неужели матушка так иссушила душу Будевоя, что не дрогнуло сердце его, когда плату брал он за неё? Ведь видела Влада, как глаза его на миг, но оттаяли…
Мирослав… Купава вчера сказывала, что о проклятии княжича поведал торговец Малюта. Как же матушка-то не увидела? Или видела наказание чёрное, да ничего не сказала…
Влада очнулась, когда поняла, что давно сидит в глубокой тишине и смотрит в пол, а женщины зашуршав платьями, поднимаются одна за другой и медленно выходят из закутка. На плечо мягко легла чья-то рука. Она обернулась.
– Владка, нам идти велено, – сказала Полеля сдавлено, держа крепко за руку Купаву, у обоих глаза красны.
Влада оглядела опустевшую клетушку, в дверях Звана терпеливо ожидала. Встретившись с ней взглядом, холопка подступила ближе.
– Одной тебе побыть надобно княженка… А подружек твоих я отведу в баньку, топится уже, я веники приготовила, вехотки12 махровые, да бадьи широкие. За тобой опосля вернусь.
Звана повлекла прочь Полелю и Купаву. Они молча вышли, прикрыв за собой дверь, оставляя Владу одну в некой оторопи. Подобрав ноги на лавку и уткнувшись лбом в скрещенные руки на коленях, она закрыла глаза. В ушах повисла звенящая тишина. Как не хватает ласки матушки, добрых слов волхва Славибора и старейшины Огоноста. Как же легко она пустила Будевоя в сердце. Князь не соизволил прийти, не соизволил сотрапезничать вместе… Она здесь совсем чужая, брошенная, никому не нужная…