“Живи, Ньют, я тебя заклинаю”.
— Ты понял, Томми… конечно, ты понял.
Не мог не понять, потому что раньше Ньют никогда не орал, не швырял в стену, ухватив за грудки. И глаза его не вспыхивали беспредельной злобой ни разу… только не ею.
У него в глазах всегда было счастье, а еще свобода и ветер, полет. У него в глазах было столько жизни, что теперь утекает с каждым выдохом, с каждым толчком качающей кровь мышцы в грудину.
Тук-тук-тук… только живи.
— …скрывать, наверное, не получится больше…
Улыбка горчит на губах, как приговор, как отсроченный выстрел в затылок. Быстро, будто передумать боится, оголяет запястье, а у Томаса дух вышибает от вида черных вздувшихся вен, что спутались ядовитыми змеями на бледной коже. И жалят теперь в самое сердце.
— Почему не сказал? Когда ты понял?
— Недавно. А что бы это изменило? Лекарства-то нет, ты забыл? А Минхо мы обязаны вытащить, какую цену бы ни пришлось заплатить. Он жизнь мне спас в Лабиринте, ты знал? Сказал, что дал второй шанс, и я теперь не могу… он и нас всех оттуда вытащил, помнишь?
Не согласен! Не выйдет! Не ты…
— Знаю все, что мечется сейчас в твоей голове. Я ведь неплохо изучил тебя, Томми. Не спорь со мной, ладно? Только время уйдет. Если я значу для тебя хоть немного…
— Дурак?!
И точно паралич с тела снимает, адреналином вышибает мозги. И сам не заметил, когда оказался вплотную, вздернул за ворот, на ноги подымая, прижал, зарываясь носом в волосы цвета спелого льна — когда-то он видел целое поле… может быть, в детстве, или жизнь-другую назад? До Вспышки, и до ПОРОКа, до конца мира… Жмурится так, что больно глазам, а в висках все стучит беспрерывно: “Не ты, не ты, нет, неправда…”
— Минхо и мой друг тоже.
— Знаю, просто…
… просто Ньют для Томаса — персональный солнечный свет. Еще оттуда, из Глэйда, где шли друг к другу крошечными шажками, а потом до рассвета не спали, сплетая пальцы и губы. И виноград для Томаса навсегда — только Ньют, его вкус, его смех и улыбка, вся его жизнь. Солнце, Ньют, виноград…
*
Последний город рассветает на горизонте сказочным цветком из забытых сказок. Цветком, лепестки которого сотканы из хрома, стекла и бетона. Ньюту холодно, ведь сама смерть уже вплелась в его вены, пустила корни так глубоко. Он чувствует, как зараза ползет по крови, подбирается к мозгу. Он чувствует, как сознание порой оставляет на мгновение-другое, оставляя вместо себя чистую, ничем не разбавленную ярость. Еще выходит держаться. Или это все Томас, что держит сам буквально — своими руками, сплетает их пальцы, наплевав и на вздернутые брови Бренды, недоумение Хорхе…
— Мы уже близко, видишь? Ты только держись, уже совсем близко, а там…
— Лекарства нет, Томми. Не надо…
“Не заставляй меня верить, и сам в это не верь, ведь потом…”
Но тот лишь тряхнет упрямо башкой, а потом опять припадет к подзорной трубе, будто надеясь высмотреть брешь в неприступных стенах, опоясавших Последний город, точно пояс верности — любимую наложницу султана.
Сопротивление у стен — сущий мусор и сброд. Изо дня в день штурмуют ворота, усеивая окрестности новыми трупами. Хоть какое-то развлечение для Дженсона и ПОРОКа. Что-то щелкает в голове, когда услышит ненавистно-знакомый, до обжигающей глотку ярости, голос. А потом тот стянет маску, ухмыляясь противно:
— Привет, новичок. Вот так встреча.
И нет, кулак совсем не болит, когда врезается в эту мерзкую рожу снова и снова, а тот отчего-то замер, не отвечает, не пытается даже. Лишь Ньют обхватит со спины, останавливая:
— Он нам нужен. Галли нам нужен, он знает путь.
Крыса, что проведет в логово зверя своими тайными тропами, под землею.
И Томас выключает злость, он выключает все чувства вообще. Только все чаще берет Ньюта за руку, все чаще трогает губами висок, уже пылающий лихорадкой так, что обжигает. Галли бросает быстрые взгляды, благоразумно молчит, и бровью не дернет, буркнет лишь раз:
— Не налюбились еще? Я-то думал, вы так…
И заткнется, придурок, за миг до кулака, летящего в нос.
*
— Вы придурки и суете голову прямо в логово льва. Они не выпустят вас живыми, а его, — короткий кивок на задремавшего парня, что кажется маленьким и щуплым, беззащитным каким-то, — не пустят и на порог, на подходах изрешетят, прознав о заразе.
— У них есть сыворотка…
— Отсрочка на месяц, максимум, три.
— Ты видел Бренду, “дочь” Хорхе? Она получила лишь раз, только раз, понимаешь? Год прошел, а болезнь до сих пор не вернулась. Я боюсь и жду каждый день, все мы, но… Вдруг есть что-то именно в моей крови? Тогда я спасу Ньюта.
— Думаешь, это шанс? Блять, Томас, даже ты не настолько дебил. Если и впрямь ты — херов избранный, что же, я уже и удивляться устал. Но лекарство достать из тебя можно только в ПОРОКе, и они никогда тебя не отпустят, пока не выдоят до капли, и тогда ты сдохнешь. Может, даже раньше, чем Ньют. Хотя они не оставят ему даже капли…
Замолчит, откидывая голову на твердую стену, присосется жадно к бутылке, будто эта невьебенно длинная речь /длиннее Томас от него и не слышал/ высушила глотку, как после перехода через Жаровню.
— Я найду выход. Всегда его нахожу.
— Да помню я. Одного не пойму… ты серьезно?..
Закусит губу, точно раздумывая, не получит ли шокером меж глаз за вопрос…
— Вы с ним…
— …лучшие друзья.
— А еще…
— …а еще тебя не касается, Галли. То, что ты еще дышишь — чудо, за которое ты его до конца дней благодарить будешь.
— Если останемся живы, — кивает тот, не удивляясь ничуть, и оба знают в эту минуту: Томас попробует спасти всех /это же Томас/, но никогда не рискнет за всех Ньютом.
*
— Я правда могу это, Ава? Я могу спасти Ньюта?
— Ты можешь спасти всех нас, Томас, — кивает эта бледная моль с губами, будто обагренными кровью.
Пристегивает тонкие мальчишечьи запястья к лежанке, успокаивающе ведет по щеке, стараясь не касаться уже проступающей на скулах черной вязи.
— Вы молодцы, что пришли, теперь все получится. Это решение… столько людей получат право на жизнь…
Звук взводимого курка заставит женщину вздрогнуть. Обернется испуганно на замершего солдата, что целится точно в голову. Она знает — он не промажет. Томас всегда был лучшим. Во всем.
— Ты взяла мою кровь, прогнала ее через эту машину. Ему становится хуже, ты видишь?.. Поспеши.
Голова запала назад, и глаза — черные, словно бездна. Преисподняя, куда Томас обязательно рухнет, если не успеет… если все было напрасно. Минхо и другие дети уже далеко, город за окнами захватили повстанцы, небоскребы рушатся один за другим… Все это неважно, только Ньют, что хрипит черными от крови губами:
— Если не выйдет… пожалуйста. Убей меня, Томми.
— Убью, — четко, без колебания.
Сделает это — три пули, одна за другой. Потому что смысла больше не будет, потому что от него, Томаса, уже ничего не зависит.
— Потерпи.
Резкий щелчок, и время останавливается с разгона, точно на полном ходу в бетонную стену въезжает. Томасу кажется, по инерции потащит дальше, но нет… он застыл, как и все, он не дышит. И лишь расширившийся зрачок точно напротив… и черные… черные губы…
— Так жжется.
— Все правильно, милый, терпи… — ее голос откуда-то издали, как будто из-под воды.
А потом стянутое жгутами тело выгибает судорогой, едва не ломающей кости. Крепления громко трещат, лопается первое… второе… Ава Пейдж в белом халате рассеянно хлопает слипшимися ресницами, пустой шприц падает… катится, громко подскакивая на неровностях пола.
— … п-пожалуйста… Т-томми…
*
Он проснется внезапно с тянущей болью в груди. Спустит ноги осторожно с лежанки, и ступни сразу увязнут в теплом мелком песке. Стены хижины сбиты не плотно, и в зазоры просачивается ветерок, соленый и теплый, как пальцы мальчишки, и отчего-то на губах различается вкус винограда.
Наверное, все позади, и больше уже никто не умрет. Они приплыли в безопасные земли, они никогда не забудут павших ни в Лабиринте, ни в Жаровне, ни в лапах ПОРОКа.
Но он почти не смеется с тех пор, как закончилась битва, как пал последний город живых, и люди поняли, что никогда не получат лекарства. Он выжил, как и другие имуны, но он никогда… никогда не забудет… холодеющие пальцы Ньюта, что рвали с шеи шнурок и толкали в ладонь какую-то штуку… его амулет.
Он и сейчас порой слышит те оглушающе громкие секунды — обратный отсчет перед смертью.
Он и сейчас помнит, как рухнул на колени, когда Ньют судорожно вдохнул, открывая глаза, как целовал его руки, на которых так возмутительно-медленно бледнели черные вены… Он и сейчас видит совсем иную версию событий в своих снах — душных и влажных, забивающихся в голову, в нос, в горло…
— Ты проспал завтрак, засоня. Но я стащил для тебя немного хлеба и рыбы. Тебя там Минхо зачем-то искал, — заваливается в хижину, такой красивый и беззаботный.
Рукава рубашки закатаны до локтя, а штаны — до коленей. У Томаса сердце каждый раз обмирает, когда он видит эту белую, чистую кожу — слетает с катушек.
— Нахрен рыбу и Минхо, всех нахрен, иди сюда, я скучал…
Прошлой ночью они купались до рассвета в заливе, а позже глаз еще не сомкнули пару часов, у них на шеях, плечах красочными цветами распустились их метки — те самые, что оставляют лишь друг на друге, никак не насытясь, не веря еще до конца.
Наверное, так будет и через шесть месяцев, и через шесть лет… и шестьдесят.
Дыхание смерти, которое Томас чувствовал на лице.
Поцелуй, что смерть оставила на губах Ньюта.
Да только вот не успела. Не в тот раз и не с ним.
— Меня же всего минут двадцать не было.
— Я и говорю, очень долго…
========== 34. Ньюмас, Галли ==========
Комментарий к 34. Ньюмас, Галли
https://vk.com/doc4586352_458097392?hash=d72a23df7b30ac39ff&dl=0f3cf0d346caffa499
Ньюмас, присутствует Галли
смерть основного персонажа
спойлеры к фильму
— Ты не должен был выжить. ТЫ. Не. Должен. Был. Сука, только не ты.
Он скучающим кажется и холодным. Застывшим, как те самые айсберги далеко на севере, что откалываются от ледяного материка, чтобы топить корабли. Галли не видел их никогда, не видел никто.
Подбрасывает нож на ладони так ловко, умело. Любой знает, что Томас попадает в мишень и с тридцати шагов, и даже дальше. Почти и не целясь. Любой знает, что Томас может всадить это лезвие Галли в лоб — по самую рукоятку. И ничегошеньки ему за это не будет. Совсем ничего. Ну, может, пожурят слегка.
— Мужик, ты чего… я же… с вами…
Растерянно отступает назад и, кажется, теряет все слова, что успел заготовить. О Минхо, что не может видеть лучшего друга потухшим, как факел, который загасили в болоте. О Бренде, что кидает из-под длинных ресниц торопливые взгляды и грустно вздыхает, не пытаясь ни разу… О собственных бессонных ночах, когда следит неусыпно за тенью, слоняющейся по лагерю, когда раз от раза холодеет в груди: что, если не досмотрит, упустит? Что, если потеряет… опять?
— Ты Чака убил. Ты, сука, забрал жизнь невинного пацана, ребенка. Ты всех до единого чуть гриверам не скормил. А теперь стоишь здесь — живой. Какого хуя ты остался в живых? Думаю… все время думаю. Не понимаю. Почему это ты? Почему не…
Он не закончит. Томас не заканчивает никогда, больше никогда не произносит то имя. Хотя все время думает о нем, даже в редкие минуты забытья, что и сном-то назвать язык не повернется. Он исхудал, как скелет, и чужая куртка, что на щуплом мальчишке сидела почти как влитая, болтается, что на вешалке. Глаза запали так глубоко, уж и цвет не разглядеть, а Галли помнит, что когда-то они были темнее древесной коры, а сейчас… только чернильные круги под глазами. Почти, как у шиза, почти…
— Томас… блять, ты опять…
Опять, и снова, и каждый раз, как по кругу.
“Почему ты должен был остаться в живых? Как, сука, не сгинул, наколотый на копье, как тушканчик? Почему ты стоишь передо мной, не кашляешь даже? Почему умер он… почему он? Почему… почему… почему…”
— Я на самом деле пытался помочь. Блять, я там с пулей в затылке остаться мог, все для чего? Чтобы достать сыворотку твоему пацану. Я не колебался и минуты, это же Нь…
— Замолчи!
Томас не произнес это имя ни разу. Он плакал без слез, когда закапывали будто бы в разы усохшее тело, он и звука не издал над засыпанным свежей землей холмом. Ушел до того, как начали прощальные речи. И теперь дни идут, сливаясь в недели, месяцы… а он продолжает. Тихо варится в собственном безумии: не называть е_г_о имя, не позволять никому…
Теперь это запрет, табу, святотатство.
Порой Галли кажется, Томас боится. Распахнуть глаза во всю ширь и встретить призраков — лицом к лицу, поздороваться с ними. И наконец-то принять до конца.
— Его больше нет, Томми…
— Не смей!
Громкий хруст, когда кулак врежется в челюсть, что будто высечена из камня. Галли моргнет, пытаясь выдохнуть. Раз, второй, третий. Дыши, не ведись. Он не ведает, что творит, он не в себе… все это время… он… он умирает.
— Не смей называть меня т_а_к… только о_н…
Только он говорил это имя протяжно, насмешливо сверкая темными живыми глазами. Только он тормошил, щекотал, а потом валил навзничь, забираясь сверху, сжимал тощими бедрами и наклонился, щекоча длинной светлой челкой лицо… влипал в губы губами с размаха, каждый раз вырывая у второго гортанный стон. Так, чтобы разум долой. Так, чтобы — в охапку, и на себя, под себя, для себя… насовсем… никому больше, никак… До конца их про́клятой жизни.
Галли… Галли видел не раз, и в Глэйде, и после. Наверное, Галли однажды смирился.
“Ты никогда не посмотришь на меня т_а_к… так, что кожа кажется лишней. Так, будто во всем мире — совсем ни души”.
— Думаешь, он хотел бы, чтобы ты… чтоб так вот? Он этого хотел для тебя? Чтобы ты медленно издох от тоски? Думаешь, он смотрит на тебя оттуда, и ему заебись? Думаешь, для этого он отдал все, чтобы ты привез нас в Безопасные земли и сдался? А ведь ты ему обещал. Ты обещал ему, мудила! Беречь наших ребят. Обещал ему. Ньюту.
Запретное имя, как спусковой крючок. Наверное, Галли ждет, что Томас сорвется, расшевелится, заорет, ударит, наконец-то нормально, хоть как-то выберется из этого кокона-скорлупы, куда замуровал себя после… после того.
Но Томас руки роняет и смотрит удивленно, растерянно… грустно. Ярость словно смыло волной или унесло влажным ветром — куда-нибудь в дюны. Трет шею, и Галли в который уж раз замечает шнурок с амулетом, что прежде висел под рубахой другого… /Возьми это, Томми, возьми!/
— Я все бы отдал…
— Я знаю… и он… он тоже знает, всегда это знал. Помнишь это: “..я понял, что пойду за тобой куда угодно. и я пошел…”, помнишь? Он всегда верил в тебя больше, чем ты сам.
— Откуда… откуда ты знаешь… письмо?
— Я не знаю… вернее… иногда, когда спишь, ты начинаешь кричать, а потом говоришь очень долго и ясно. Я не собирался подслушивать… охранял.
Неверящий, колкий взгляд из-под ресниц. Почти что как прежде, словно… вернувшийся к жизни.
— Зачем тебе это?
“Потому что для меня свет и жизнь — это ты”, — то, что никогда не скажет Галли. Даже под пытками, нет уж.
— Потому что обещал за тобой присмотреть.
И имя добавлять нет нужды. То самое имя.
Влажная дорожка по щеке. Первая, с того самого дня. Со дня, когда они победили. С ночи, в которую он[и] проиграл[и].
Ньют. Это всегда будет Ньют. До конца гребаной жизни.
========== 35. Дилан/Томас (актеры) ==========
Комментарий к 35. Дилан/Томас (актеры)
немного разбавим тлен последних дней, вы не против?
— Ты слишком напрягаешься, Томми. Мы всего лишь идем к машине, каких-то гребаных сто метров. Ладно, пусть двести… триста.
Дилан расслаблен, как сущий пиздец. Умудряется ухмыляться, одновременно поглаживая подушечкой большого пальца запястье Томаса /коллеги по съемкам? лучшего друга? любовника? парня мечты?/..
— У меня чувство, что ты торгуешься. Дил, опять эти твои шуточки, успокойся уже. Вокруг гостиницы папарацци, как микробов под ободком унитаза.