Это Ньют? Мнет в пальцах недокуренную сигарету, крошит под ноги табак. Чертыхается еле слышно, а потом медленно поднимает глаза.
Исподлобья.
Насквозь.
В самую душу, сучоныш.
Нужен.
Хочу.
— Ньют…
— К черту, Томми… времени с каждым днем все меньше, а ты такой… Не могу не касаться… и так мало. Кончено с Минхо, он понял. Даже если я все придумал себе, может, мы сможем…
Пальцем — на пропахшие сигаретами губы. Прижать, обрывая поток бессмысленного, сбивчивого бреда. Охнуть, когда обхватят, затянут во влажную глубину. Лизнет чуть шершавым кончиком языка, и Томас выдохнет, глухо застонет, уже не сдержавшись.
Отнимет руку и наконец-то запустит пальцы в светлые, торчащие, как солома, волосы. Так, как мечтал. Все, как хотел, и даже горьковатый привкус табака. И все то же тихое “Томми” — на этот раз точно в губы, — которое слизывает, глотает, впускает в себя.
Люблю тебя. Я люблю тебя. Я тебя просто так долго люблю.
========== 30. Томас/Ньют ==========
Комментарий к 30. Томас/Ньют
https://vk.com/doc4586352_455056196?hash=cc75f9993d2fd7109e&dl=67c51fc3fc17b0fd09
Он хотел его лишь для себя.
Так было всегда. С первого прищуренного взгляда Томаса из того железного ящика в Глэйде. С первых косых лучей солнца, что упали на усыпанную родинками шею и… просто раскололи весь ебаный мир на “до” и “после”.
Смотрел, как мышцы перекатываются под пропотевшей футболкой, как закусывает губу, думая о чем-то своем, как возится с маленьким неуклюжим Чаком или склоняется над макетом Лабиринта работы затейника-Минхо. Минхо, что касался чаще, чем принято у друзей. Минхо, что задерживал темный взгляд раскосых глаз на подтянутой фигуре, а Ньют кусал изнутри щеку, злясь на себя, что, как какой-то кланкоголовый ублюдок, готов с кулаками наброситься на лучшего друга.
Из-за какого-то шнурка с чуть вздернутым носом и такими длинными пальцами?
Именно, только из-за него.
Из-за Томми.
Он всегда хотел его для себя.
С первого вдоха, снесшего половину башки и сознание растопившего просто. Томас пах теплой травой и пряной, выдержанной злостью. Томас стискивал кулаки и рвался в бой с остро заточенной палкой наперевес. Томас так просто, без обиняков прикладывался к банке с пойлом Галли, а потом охотно раскрывал губы, отвечая на жадные, торопливые поцелуи и вцеплялся в ворот так сильно, что на шее от ногтей оставались следы полукругом.
Он всегда хотел его для себя.
Правда, когда заржавевший лифт, скрипя и отфыркиваясь распахнул с лязгом створки, как чудовище — гигантскую, зловонную пасть, и выплюнул под ноги мальчишкам девчонку со спутанными волосами, сразу понял — может случиться беда. Еще до того, как девчонка выдохнула тревожно-необходимое имя перед тем, как отключиться.
Томас.
Это всегда был лишь Томас.
Для Ньюта — еще до того, как все началось, до того, как грянула Вспышка, начало которой они тогда и не помнили вовсе.
Для Терезы — еще со времен работы на ПОРОК, и потом, когда предавала, но всегда, каждую секунду, каждый миг держала его сердце в ладонях. Девушка с глазами цвета остывшего пепла, затвердевшей лавы. Когда-то в прошлой жизни Ньют видел такие опалы. Матовые, неподвижные и холодные, точно смерть.
Она и была его смертью — Тереза. Та самая, что забрала себе Томми. Не вернула, даже когда предала, когда обрекла их всех не на гибель — на опыты, пытки. Превратила в подопытных мышей для ПОРОКа, для Дженсона, для бесчувственной суки Авы Пейдж…
Они в поисках так… слишком долго. Их тела не помнят, что такое мягкость кровати, а желудки — тяжесть домашней еды. Для них нормальный душ — это роскошь. А торопливые поцелуи-укусы давно перестали быть лаской, превратившись в потребность, стремление чувствовать рядом живое тепло. Того, кто дышит с тобой в унисон. Того, для кого ты сам еще дышишь в этом проклятом, изъеденным чумой мире, как коробка из-по печенья — сбежавшими из клетки откормленными хомяками.
— Обещай, что не сделаешь этого. Не пустишь пулю ей в лоб сразу, как только найдем, — выдает вдруг Томас и замолкает пытливо.
Сверлит взглядом обшарпанную стену и пальцы в кулак сжимает. Так, что суставы хрустят. Кончики черных ресниц так мелко… так сильно дрожат. И грубы шевельнутся, чтобы продолжить, но он замолчит, продолжив протыкать взглядом стену.
И Ньют как-то сразу поймет. С начала и до конца.
— Значит, так все и есть? Это правда, Томми? Все правда?
— Я… не пойму, о чем ты сейчас говоришь. Просто хочу сам разобраться во всем, чтобы не вышло ошибки…
Мямлит, как размазня. Не Томас, — кто-то чужой, незнакомый. Потому что Томас не врет никогда, не его Томми, не его мальчик, в котором — вся жизнь. Весь, весь этот мир без остатка — лишь Томми.
— Она продала нас ПОРОКу, она сдала Аве Минхо и всех остальных. Блять, да весь лагерь Правой руки у тебя на глазах расстреляли, потому что Тереза решила, что может за всех выбирать… Какого черта с тобой происходит?! Ты… это правда, скажи?
Вместо ответа — потупленный взор и какая-то… вина золотистыми вкраплениями по радужке.
— Ты все еще заботишься о ней, не так ли?
— Неправда!
Слишком быстро, поспешно. Слишком резко для Томми. Слишком… всего слишком-слишком.
Ты слишком расслабился, Ньют. Забыл, что она где-то рядом.
— Не смей врать мне, Томми! Не смей!
Срывается просто на раз. Ухватывает за грудки и головой, спиной — впечатает в стену. А Томас лишь заморгает так часто. Не попробует оттолкнуть, но и объясниться будто не смеет.
А Ньют очень близко, обжигает дыханием, и если б захотел, даже наклоняться не нужно. Потому что вот они — губы, знакомые и на вкус, и на ощупь. Единственное, что держит еще на плаву, не позволяет свихнуться. Стать шизом только потому, что больше незачем жить.
— Люблю… я же люблю тебя, как дебил. А ты… все время думал о ней, это правда? Скажи… скажи мне, Томми, что я все придумал, что это не так. Пожалуйста, Томми… пожалуйста.
И выстрелом в упор, оглушающим в тишине, разносящим сознание в ошметки. Одно слово на выдохе и глаза, что не смотрят, не на него, больше нет.
— Прости. Прости меня, Ньют.
[Не] люблю.
========== 31. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 31. Томми/Ньют
https://goo.gl/7mk4ff
Он знал, что это случится, не так ли? С того самого мига, как Крысюк, ухмыляясь, выплюнул те слова-приговор: “Не все вы обладаете иммунитетом от вспышки”. Откуда-то он знал, что это случится именно с ним.
Контрольная группа, как прозаично.
Но почему теперь? Почему, во имя богов, ни одного из которых он так и не вспомнил, почему теперь, когда они п о ч т и победили?
Он почувствовал симптомы практически сразу. Головная боль, тошнота, а еще контролируемые приступы агрессии, как когда, например, едва не выкинул Минхо в окно — огромное, во всю стену, он и не думал, что такие еще в мире остались.
Наверное, это все в совокупности можно было бы списать на простуду, на общую усталость, на весь тот пиздец, через который они прошли с самого Лабиринта. Вот только этот привкус во рту, на губах, его не спутаешь, наверное, ни с чем. И сразу узнаешь, ощутив лишь однажды.
Водянистый и терпкий вкус смерти, как теплая болотная жижа.
Он думал, есть время, был уверен, успеют. Он так надеялся, что они одолеют ПОРОК и достанут попутно лекарство. Не потому, что так хотелось уж жить. На самом деле, со смертью он смирился еще в Лабиринте. Но как сказать обо всем тому, кто короткими тревожными ночами сжимает так крепко, засыпая у него на плече, и шепчет, беспрестанно напоминает, как н у ж е н .
“Я бы умер без тебя, понимаешь? Это ты дал мне смысл, дал мне цель”.
Утром руку ошпарило будто, и он прикусил губу до крови, чтобы не застонать слишком громко, не вскрикнуть. Не надо, не время. Дождался, пока остался один, поддернул рукав, уже зная ч_т_о там увидит.
Переплетение черных, вздувшихся вен клубком ядовитых змей. Зараза, что все ближе подбирается к мозгу и к сердцу.
Времени совсем не осталось.
Солнце сегодня светит так ярко, а теплый ветер ласково ворошит его волосы. Больно.
“Как я скажу тебе? Как? Как смогу, просто глядя в глаза, выдать, что меня скоро не станет… Так поздно, я столько тебе еще не сказал, не успел. Ведь мы все время куда-то спешили, пытались выжить, кого-то спасти. А я так хотел — каждый день, и каждую ночь. Сказать, как люблю… такое бессмысленное слово в мире, где никто ничего никогда не изменит…”
Прости.
Тихие шаги позади, и он рывком одернет мягкую замшу, пряча от посторонних глаз то, что пока не готов показать.
— Т-ты бледный, осунулся совсем и почти что не спишь, я же вижу. Что с тобой происходит, расскажешь? Я… я беспокоюсь.
В этом весь он — беспокоится, бережет и спасает. Каждый раз. Гребаный идеальный герой, ни тени сомнения, ни единожды.
— Просто что-то знобит, стало свежо по утрам. Я взял твою куртку, не против?
— Конечно.
На самом деле, он мог бы взять и его сердце, и душу, и слова бы против не услышал в ответ. Не потому что ему все позволено, как еще одному долбаному герою, а потому что у них вот так еще с Лабиринта — все на двоих, и вещи, и жизни. Вот только сейчас…
— Тебя лихорадит, испарина эта, я вижу, и ночью, когда задремал перед рассветом, к тебе не дотронуться было — пылал, как в Жаровне. Не злись только, ладно? И не включай свою песню о том, что тетешкаюсь, будто с младенцем. У меня же больше нет никого, только ты. И я вижу — ты что-то скрываешь.
Вздрогнет от боли, пропитавшей этот голос подобно самому сильному яду.
Не надо, не думай, не гадай, я прошу. Симптомы, они же, как на ладони… я не хочу, не хочу делать больнее, я не хочу прощаться… Ох, я все еще не готов, не с тобой.
— Все хорошо.
— И опять ты мне врешь.
В нем столько усталости, в этом мальчике, что взвалил на плечи непосильную ношу. Кажется, все странствия, все смерти, вся боль его подкосили, раскромсали, оставив бледную тень от былого.
Или я тяну тебя на дно? Может быть, это я тебя иссушаю, выпивая все силы, и когда меня больше не будет…
— Не надо. Я очень устал, ты же сам видел — не спал ни черта, столько думал.
Я вру тебе, вру тебе день ото дня и сам себя ненавижу за это. Я просто… я еще не готов… я не готов расписаться в собственной смерти. Я не могу оставить тебя.
— Пожалуйста, Томми. Я так много прошу? Скажи, что с тобой происходит? Пожалуйста, Томми… Гребаный ты эгоистичный…
Пощечиной рваный выдох, и руки, что сжимают за ворот, встряхивают, а потом прижимают.
— Скажи мне, что это неправда, что я видел на твой руке… вовсе не это… не вспышка… Пожалуйста, Томми. Пожалуйста.
— Тише… тише, слышишь? Все хорошо… прости меня, ладно? Я просто… блять, Ньют, я не знал, как сказать. Я не могу проститься с тобой.
— Тебе не придется. Я просто тебе не позволю, ты понял? Я тебя никуда не пущу, не отдам. Не прощу, слышишь? Если ты…
У Ньюта губы мокрые и соленые, и руки так сильно дрожат, когда ведет по груди, прижимает. У Ньюта сердце стучит очень громко, отдается Томасу точно в ладонь.
— Мы пойдем к Дженсену, ладно? И к Аве, я вытрясу из Терезы всю душу, но она мне скажет, что делать. Я… я просто не могу тебя потерять, понимаешь? Нет, не тебя.
— Тише, ладно? Лекарства нет, ты же помнишь? Его нет, ничего не поделать. Просто… просто давай мы сейчас помолчим? Я устал, Ньют. Я так чертовски устал.
— Я должен сказать тебе, я…
— Не надо, Томми. Молчи. Не прощайся, не смей. Только не это.
Пожалуйста, Томми, пожалуйста…
========== 32. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 32. Томми/Ньют
частично содержит спойлеры к новому фильму
https://vk.com/doc4586352_457966490?hash=3b73764bfd8ab11328&dl=0a097e5a4c9706f58c
— Если ты сейчас грохнешься в обморок, я до конца жизни тебе это припоминать буду. Наш Ньют боится иголок, совсем, как девчонка.
Томас смеется слишком уж громко и слишком уж сжимает напряженными пальцами приклад автомата, и за каким он его сюда вообще приволок? Как большой ребенок с игрушкой, только вот бледный. Сам не свалился бы без чувств ненароком.
Ньют закатил бы глаза или фыркнул, показывая, что́ он думает обо всех этих попытках казаться взрослым мальчиком, да только у самого вот неприятно и колко в груди леденеет.
Потому что этот образец сыворотки — не пятнадцатый даже. После каждой ему лучше чуть дольше, но болезнь возвращается неизменно, и… что, если это провал?
Ньюту смерть давно не страшна. Смерть для Ньюта — давний приятель, что заглядывает проведать раз в месяц-другой, вот только Томми…
— В этот раз все получится, Томми.
— А то ж. Ты задолбал уже бегать от меня в медотсек. Сачкуешь…
Можно подумать, Ньют от построений отлынивает или от какой черной работы, так нет. Просто Томас все чаще остается один в их комнате-каюте, когда того вызывают на новые тесты. А когда он остается один, начинает думать.
Ньют знает, что иногда это вредно.
— Все хорошо, Томми. Видишь? Живой, со мной все будет в порядке.
— Пф. Можно подумать, тебе кто-то позволит свалить на тот свет, мечтать не вредно, ага, — а сам отвернется, прикусывая изнутри щеку, когда игла вонзится в плоть, и Ньют вздрогнет от привычного уже пекущего жара.
Три с половиной секунды, не больше, и темные вены, что руку вновь оплели до локтя, исчезнут, самое позднее, к полудню.
— Будем надеяться, этот — последний, — совсем молоденький врач протирает ладони каким-то раствором, убирает инструменты по ящичкам. — Жаль, что записи ПОРОКа безвозвратно утеряны, как и большая часть тех сведений, что нам сливал Томас, пока был с ними. Но мы на верном пути.
Томас буркнет что-то, почти угрожая, приподнимет недвусмысленно автомат. Как пещерный человек иногда, вот ей-богу. Ньют распрощается торопливо, утаскивая парня прочь за рукав. Почти волоком — за самораздвигающиеся двери.
— Ты сходишь с ума, Томми. Не надо. Из нас двоих шиз — это я, — брякнет, совсем не подумав, но по тому, как сузятся напротив глаза цвета выдержанного терпкого виски…
— Он не делает совсем ничего. Болезнь не уходит, вот Бренда…
— Сыворотку для Бренды делала та женщина… забыл… из ПОРОКа, у нас не осталось ни технологии, ничего. Последний город пал, лабораторию спасли каким-то вот чудом.
— Два года прошло, он копается, как…
— Два года, и я все еще жив, представляешь? А ты говоришь — не делает ничего…
— Я только представлю… нет… блять, не хочу даже думать.
Обхватит лицо ладонями крепко, зашипеть от боли заставит. Будет вглядываться долго-долго, ища в знакомых до последней линии чертах что-то, понятное лишь ему.
— Не думай, Томми. Пойдем лучше на завтрак, жрать хочу, сил нет…
— Постой.
Целует всегда, как впервые. Так, что больно и сладко. Так, что себя забываешь, и искры из глаз, и стоны — из горла. Так, что бедра — к бедрам, а руки, руки везде… обжигают. Так, будто не целует, а дышит. Так, словно если оторвется на миг — непременно умрет.
========== 33. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 33. Томми/Ньют
Содержит спойлеры к новому фильму
https://vk.com/doc4586352_457938486?hash=796c1d6420d84b7647&dl=e9c6ecd2bbbc6b31fc
— Прости, я сорвался… я…
Нет, Томас не может слышать, он не готов. Он не хочет знать, почему у Ньюта руки так сильно трясутся, а еще он все чаще морщится и трет запястье под курткой, рукав которой тянет все ниже на пальцы, точно спрятать пытается, точно стыдится…
Это тремор, просто тремор от перенапряжения, усталости… просто…
Томас молчит. Томас не может даже выдавить банальное: “Ты в порядке?”. Томас не может услышать ответ. Не от Ньюта, не это. У Томаса в глазах — разноцветные вспышки, у него жилы тянет, и кровь ускоряется в венах, Томас с ебаной крыши бы вниз сиганул вместо того, чтобы смотреть на этот напряженный затылок, видеть, как ветер легонько шевелит белокурые волосы.
Мягкие-мягкие и пахнут свежей травой.