Син-Бад добавил бы: и с этим пивом в животе. Потом, важно помолчав, объявил бы это пиво смыслом жизни. А что, с него станется. Самое удивительное, что и аргументов-то, чтобы опровергнуть эту бредятину, нет, да и быть не может. Если всё случайно, то всё и бессмысленно, в том числе все и всяческие аргументы…
Джи почувствовал, что запутался. И ещё почувствовал, что природа властно разрешает его от сумбура мыслей: перед ним вставала вполне конкретная и неотложная проблема. Правильно, пиво – это мочегонное, и избыток жидкости должен быть удалён из организма. Причём немедленно.
Джи заторопился, впрочем, понимая, что домой всё равно не успеть. Ускоряя шаги, он свернул в первую попавшуюся подворотню, благо, что во дворе было темно: то ли в фонаре перегорела лампочка, то ли его, фонаря этого, никогда во дворе и не было.
Сказать, что Джи мучила совесть – было бы неправдой. Конечно, он крайне отрицательно относился к паскудникам, гадящим… Да в общем, везде, где можно, гадящим. Однажды он и сам пинками выгнал из своего подъезда пристроившегося там было пописать юнца. Но, во-первых, сам-то он в подъезд сейчас не подался, пристроился за кустом сирени, во-вторых, начинался дождь, который должен был если не смыть, то замаскировать следы преступления, а в-третьих, не до рассуждений ему было. Кто сам пивко пивал – поймёт и простит…
Автобус он увидел, как только обернулся. Как и следовало из рассказов, был он серебрист (хоть почти и не было освещения, далеко висел фонарь, но это-то заметно было), по затемнённым стёклам сползали капли, и ничего за стёклами было не разобрать. Вроде бы виднелись какие-то силуэты, а может, и нет.
Была в нём какая-то лёгкая стремительность, говорившая о незаурядном таланте и классе автодизайнеров, сумевших добиться эффекта, когда даже неподвижная машина, кажется, вот-вот умчится вперёд. Чуть рокотал мотор, даже с еле слышным присвистом, и входная дверь, легко скользнув в сторону, открыла сухое и тёмное пространство – Джи видел, как водитель, в бейсболке и тёмных очках, повернул к нему голову и вопросительно смотрит на него.
Джи нерешительно подошёл к двери и взялся за поручень. Тысячи вопросов, перебивая друг друга, метались у него на языке, но ни один не в силах был вылиться наружу. Водитель нетерпеливо мотнул головой – мол, садись давай, нечего время терять – и подвинул рукоятку рычага переключения передач. Мотор еле слышно взвыл, но не противно, а даже как-то музыкально, но Джи, внезапно чего-то испугавшись, отступил на шаг и отрицательно покачал головой. Водитель пожал плечами и, потеряв интерес к пассажиру, нажал кнопку на приборном щитке. Дверь скользнула на место, и автобус, поворачиваясь лоснящейся тушей, стал осторожно втискиваться в подворотню. Всхрапнув выхлопом, он исчез в сумраке, и лишь отражающиеся от кирпичной кладки звуки свидетельствовали о том, что автобус благополучно вывернул на улицу и удаляется, чтобы навсегда исчезнуть из жизни Джи – исчезнуть среди мороси и темноты надвигающейся ночи.
Джи стоял, неподвижно опустив руки. Показалось ему или нет – но было у него стойкое ощущение, что в самый последний момент в заднем стекле мелькнуло лицо Син-Бада.
Потом он шёл домой под уже вполне оформившимся дождём, не обращая внимания на то, что промокли туфли и вода неприятно затекает за воротник. Лицо его было напряжённо и строго. Джи думал. Ему нужно было обязательно достроить логическую цепочку и непременно убедиться в том, что он поступил правильно. И в то же время Джи знал, что никогда ему этого не удастся.
Как, впрочем, и убедить себя в обратном.
Льюшка
Конец августа порадовал теплом. Не знаю, были ли побиты многолетние синоптические рекорды для этого времени, но вода в реке была на удивление тёплая, что привлекало на пляж не по сезону много отдыхающих.
Льюшку я впервые увидал на пешеходном мосту, связывающем городской парк, расположенный на правом – высоком и обрывистом берегу, и пляж, тянущийся вдоль левого низменного берега от залива до излучины напротив порта. Из-за такого расположения моста хорошо заметен его наклон, вполне, впрочем, приемлемый для пешехода. Раньше, ещё до его постройки, на пляж горожанам приходилось переправляться на старом теплоходике, постоянно курсировавшем меж берегами наподобие парома, или пользоваться услугами лодочников – впрочем, сейчас про это давно все забыли.
Льюшка сидел прямо на узких перилах, опасно свесив ноги над рекой, на самой середине моста – а высота там была очень даже солидная, и кто мог знать, что могло скрываться под водой. Не напороться бы на какую-нибудь старую сваю… в случае чего. Признаюсь, у меня на секунду возникла мысль о суициде, но строгий и внимательный взгляд Льюшки, вполоборота внимательно наблюдавшего за потоком пляжников, мало соответствовал такому образу.
Похоже, что такое необычное положение никого не волновало, ибо люди шли и шли себе мимо, не обращая никакого внимания на то, что кто-то наполовину висит над рекой.
– Я не самоубийца, – сообщил он, ощупывая меня своим внимательным взглядом. – Вы ведь такое подумали, верно?
– Верно…
– Меня зовут Льюшка. Имя, может быть, несколько странное для вашего уха, но тут уж ничего не поделаешь. Каждый может иметь то имя, которое имеет, не правда ли? История знает случаи ещё более удивительных наименований… Какой-нибудь Дазмир или Электрина, например… Вы не находите?
– Ни в какой мере не собираюсь оспаривать ваше право на любое имя.
Льюшка удовлетворённо кивнул, словно ожидал только такого ответа.
– Моё поведение, повидимому, должно вызывать недоумение, – продолжал он. – Но, поверьте, у меня есть веские причины поступать таким образом.
– Раз так, вы наверняка не случайно остановили именно меня, – сказал я.
– В мире вообще слишком мало случайностей, вы не находите?
– Значит, у вас какое-то дело лично ко мне?
– Поистине затруднительный вопрос!.. Конечно, дело, и именно к вам, раз уж вы заговорили со мной!
– Позвольте, это вы заговорили!
– Если бы вы знали, сколько людей прошло мимо… Не видят и не слышат! Не могут или не хотят – это уже второй вопрос, но ведь не слышат! Поверьте, вы единственный за многие дни и недели!..
– Какую реакцию с моей стороны вы ожидаете? Я, видимо, должен быть этим польщён?
– Реакцию? Любую, – вздохнул Льюшка. – Мне выбирать, знаете ли, не приходится.
– В таком случае, потрудитесь объясниться. Чего вы, собственно, хотите?
– Лучше я вам покажу, – сказал он, протянув мне раскрытую ладонь. На ней, глотая воздух и растопыривая ярко-красные жабры, лежала небольшая золотая рыбка. На рыбьей голове имелась крохотная корона.
– Видите?
– Вижу, – согласился я. – И что это доказывает?
– В самом деле, неудачный пример, – поморщился он, швырнув рыбку вниз. – А вот это?
В руке его, до этого совершенно пустой, вдруг возникла крупная жемчужина.
– Возьмите, – предложил он.
Моя рука прошла сквозь жемчужину и его руку, не ощутив никакого сопротивления. Льюшка удовлетворённо кивнул:
– Так. Попробуйте ещё раз!
На этот раз и жемчужина, и рука были вполне осязаемы.
– У вас холодные руки, – заметил я. – Вы гипнотизёр?
– Я водяной, – серьёзно ответил Льюшка. – Разумеется, вряд ли вы мне поверите… По крайней мере сразу. И тем не менее, это сущая правда. Да забирайте эту безделку, у меня таких не счесть. Кстати, она вполне реальна.
Я заколебался. Что-то здесь было не так. Если это сумасшедший, то меня-то таковым назвать никак нельзя… Или можно? Я проанализировал своё состояние и не нашёл сколько-нибудь заметных отклонений. И тут же спохватился: если я как-то незаметно и сошёл с ума, то обнаружить это сам вряд ли смогу: это всё равно, что измерять линейкой эту же линейку.
Сохранившаяся способность к логическим выводам несколько успокоила меня. Тем не менее, жемчужина весомо присутствовала в моей руке – приличная такая жемчужина, размером с голубиное яйцо и прекрасной формы. Насколько я мог судить, это был так называемый чёрный жемчуг – одна из самых редких разновидностей подобного рода драгоценностей.
– Она стоит бешеных денег, – сказал я. – Если, конечно, это не подделка. Возьмите.
– Это не подделка, – улыбнулся Льюшка. – А если она вам не нужна, бросьте в реку.
– С какой стати? Это слишком ценная вещь.
– Да говорят вам, что у меня их тьма! Стали бы вы беспокоиться, скажем, о горсти песка? Для меня это одно и то же!
– Раз так… – я спрятал перламутровое чудо в карман. – Спасибо. Сохраню на память о нашей встрече.
– Встреча может иметь продолжение, – загадочно произнёс водяной, – впрочем, это будет зависеть от вас. Приходите завтра в полночь на это же место. И ничего не бойтесь – не сочтите мои слова обидой, я говорю так, на всякий случай. Знаете, разные бывают люди и разные у людей бывают настроения… Вы понимаете?
– Понимаю и не обижаюсь, – сказал я. – Что ж, по натуре я немного авантюрист – может быть, я и в самом деле приду. Но согласитесь, мне предварительно нужно всё обдумать.
– Думайте. Это отличное занятие.
В этот момент меня толкнули в спину, я обернулся.
– Ну, бля, – буркнул какой-то неприятного вида субъект, протискиваясь мимо. – Встанут на дороге, как пни…
Когда я вновь повернулся к перилам, Льюшки уже не было. И только через секунду из-под моста донёсся тяжёлый всплеск. Я перегнулся и поглядел вниз, но кроме расходящихся по воде кругов на поверхности реки ничего не было.
Господь наложил на человека проклятие, замаскировав оное как любопытство. Первой жертвой его, естественно, стал первый человек: именно любопытству Адама мы обязаны потерей своей райской прописки.
Несмотря на вполне достаточный срок, прошедший с тех пор, человечество так и не избавилось от пагубной привычки совать нос в чужие дела. Первого сентября незадолго до полуночи я вступал на мост, риторически вопрошая себя, не полный ли я идиот и что я тут делаю, если в моём черепе осталось хоть чуть-чуть места для мозга.
Льюшка выступил из тени в поток серебряного лунного света:
– Добрый вечер. Скорее! Нам нельзя опоздать.
– Куда опоздать?
– В полночь начинается бал, – непонятно пояснил он, увлекая меня вперёд. – Потерпите немного, сами всё увидите.
Память тут же услужливо связала всё происходящее с булгаковским балом в квартире № 50 – а с чем ещё прикажете сравнивать ситуацию, когда на полуночный бал вас тащит некто, называющий себя водяным? Или, по крайней мере, утверждает, что на бал? Я вглядывался в чёрный низкий берег и не мог заметить нигде ни огонька. Впрочем, что касается освещения, у Коровьева с Бегемотом всё начиналось аналогично.
Мы сошли с моста, и песок еле слышно заскрипел под нашими ногами. Льюшка двигался уверенно и быстро, держа меня за руку. Похоже, он прекрасно видел в темноте.
Изменение упало на нас сразу, словно мы прорвались сквозь неощутимую завесу, отделяющую обычный сонный мир от чего-то невероятного, живущего по своим собственным законам. Внезапно мы очутились в толпе, внимающей сухонькому седому старичку, стоящему на возвышении. Пламя свечи скупо освещало снизу только его лицо, в глазных впадинах которого таилась темнота. Старичок властно поднял руки, требуя полной тишины:
– Повара! Готово ли угощение?
Он ждал ответа, и ответ пришёл – из ниоткуда и в то же время отовсюду. Призрачные голоса эхом пронеслись над толпой:
– Всё приготовлено по избранным старинным рецептам! Изысканные супы томятся в кастрюлях, запечённая дичь и рыба исходят паром! Лучшие нектары откупорены и налиты в хрустальные графины! Официанты ожидают знака к началу!
– Готова ли иллюминация?
– Тысячи светляков ждут твоего слова, повелитель! Гниющие ветви расставлены и заботливо политы тёплой водой из луж. В заводи стоит пароход, судовой механик пьян, и кормовой прожектор будет сиять всю ночь!
– Хорошо! Я вижу, распорядители ничего не пропустили. Итак, я спрашиваю последний раз: все ли вы готовы к началу бала?
– Готовы! – шелестом листьев пронеслось над собравшимися.
– Готовы!.. – проскрипели сухие сучки.
– Готовы, – где-то далеко выдохнули умертвия в зловонных трясинах.
– Тогда я, владыка этой ночи – и да услышат меня все! – объявляю осенний бал!
– Бал!
– Бал!
– Бал!!!
И вмиг изменился берег: теперь он был залит бледным трепещущим светом, как бы от множества колеблющихся свечей; сдвинулись чёрные ивы, и на листвяных стенах заплясали живые огоньки; в темный бархат неба взвилась мелодия торжественной увертюры, и вот уже вальс подхватил бесчисленных гостей и закружил их в стройном порядке. Блеск великолепных искрящихся бриллиантов в высоких женских причёсках подчёркивался строгими фрачными нарядами мужчин. Лёгкое шарканье подошв и стук женских каблучков оттеняли призрачную мелодию, прекрасную и смутно знакомую – но почему-то ускользающую от полного узнавания. Везде, куда хватало взгляда, колыхалось море вальсирующих – чёрно-белые строгие костюмы с развевающимися фалдами и лёгкие пелерины кружащихся вечерних платьев. Льюшка исподтишка наблюдал за мной, явно забавляясь моим изумлением, но никак не показывая это внешне. Сам он оказался в чёрном фраке с серебряными искорками, в петлице которого горел сапфировый эгрет в виде василька. На мне тоже как-то незаметно обнаружился фрак, но белый.
Ещё громче грянул оркестр. Среди гостей началось перестроение: середину залы освобождали для нового танца, отжимая толпу к стенам. Я вертел головой, постепенно привыкая к невероятной новой обстановке: музыка, шёлковый шелест платьев, приглушённый шум оживлённой разговаривающей толпы. Водяной дипломатично помалкивал, давая мне время полностью освоиться среди всего этого великолепия.
Напротив нас очутилась стройная миловидная девушка в палевом, и мне не оставалось ничего иного, как предложить ей руку для следующего тура. Она грациозно присела, чуть склонив головку, и вновь подняла на меня взгляд своих волшебных глаз цвета крепко заваренного чая. Танцевала она безупречно, угадывая мои малейшие движения – пожалуй, даже и не движения, а намерения движений. Положив руки мне на плечи, она с упоением отдавалась музыке и летела над узорным паркетом, полузакрыв глаза и улыбаясь, что-то шепча в ответ на мои искренние комплименты – и вдруг одаривала таким властно-зовущим взглядом, что между лопатками пробегали колкие мурашки. Она заглядывала мне в глаза так беззастенчиво-ласково и смело, что её поведение можно было бы счесть неприличным, если бы оно не было так по-детски трогательно и наивно. Что-то было необычно в её повадке: примерно так должна была бы вести себя капризная дочь-любимица, специально подпускаемая семейством к рассерженному отцу для утихомиривания – чуть развязно, но и с некоторой опаской… После вальса, проводив даму до места, я поинтересовался у водяного:
– Кто эта дивная особа? Она сказала, что её зовут Диана.
– Эта-то? – отозвался Льюшка. – Это Дианка, любимая борзая графа Паскевича.
– Собака?!
– Собака. Сука, если точнее.
– О, месье Льюшка! – подкатился к нам тщательно причёсанный толстяк с моноклем в тонкой золотой оправе. – Безмерно рад вас лицезреть в добром здравии! Позвольте рекомендоваться вашему другу – вижу, он впервые на нашем празднестве, но времени отнюдь не теряет! Позвольте же предствиться: Рак.
– А этот Рак в самом деле рак? – уголком рта спросил я, улыбаясь и раскланиваясь.
– Как можно! – так же боком ответил Льюшка. – Это Соломон Рак, лучший специалист по женским болезням – да кстати, и по самим женщинам тоже. Из-за них и погиб. Не давайте ему себя увлечь: заболтает, подлец, насмерть… Безмерно рад вас видеть, доктор! Кстати, вами только что интересовалась мадемуазель Анет.
– А! Вот как! Бегу! Уже бегу! Прошу простить, господа! – Рак мгновенно ввинтился в толпу и бесследно исчез.
– Кто эта мадемуазель Анет? – спросил я, поражённый таким эффектом.
– Анет? – переспросил Льюшка. – Понятия не имею. Да нам-то какая разница.
Тем временем вальс сменился мазуркой, и я, чтобы снова не оказаться в паре с какой-нибудь крысой, пиявкой или покойницей, поспешил удалиться к краю залы. Тут ловко сновали незаметные лакеи, разнося на серебряных подносах шампанское в высоких старинных бокалах.