И я сделал это не задумываясь, я отнял эту жизнь. Это даже было милосердием - в каком-то математическом смысле.
Но мне не нравится математика и ее милосердие. Мне было грустно и больно от того, что кому-то приходится молить о смерти, что люди зовут меня, даже иногда по-глупому, в сердцах. Тем более было грустно, когда люди звали меня, потому что другого выхода не было.
Неблагой Король говорил, что я работаю плохо. Что я должен даровать милосердную смерть всякий раз, как меня просят. Но что-то я мало слышал историй, только далекие сказки, о том, как кто-то попросил смерти потому, что автобус захлопнул двери прямо перед его носом, и немедленно умер.
Так что, наверное, и Аксель не рвался. И те, кто даровали милосердную смерть до меня. Я сразу не понял, как шут связан с милосердной смертью. Мне не нравилось, как звенящие бубенцы у меня на рукавах, и я был в целом как-то недоволен, хотя обычно мне все нравится. А потом я понял, что это шутка. На самом деле шутка, которая требует много времени, чтобы ее понять, наверное, плохая. Юмор это быстро, нужно быстро засмеяться, когда услышал. Но, может быть, некоторые шутки можно оценить только через некоторое время. Так вот, значит, юмор вот в чем: милосердная смерть это смерть, которая лишь ненадолго опережает немилосердную смерть. Ее разница в часах, а иногда и в минутах. Но эти часы и минуты очень много значат для людей. Для них они вечность.
Юмор вот в чем, но все равно не смешно. Я плохо понимаю шутки, потому что многие строятся на интонациях, с которыми их произносят, а интонации я улавливаю плохо. Но эта шутка была смешная по-особенному, такая смешная, что мне хотелось не смеяться, а плакать, хотя я отлично ее понимал.
В общем, я загрустил, хотя многое мне нравилось все равно. У меня были такие хорошие родственники. Они были умные, и добрые, и красивые, и я бы хотел быть таким, как они. Я бы хотел быть умным, как Констанция, и честным, как Делия, и смелым, как Астрид, и спокойным, как Адриан, и талантливым, как Аксель. Однажды Акселя кто-нибудь полюбит, и он станет совсем хорошим. Вообще-то, Акселя любил я, но когда я ему это сказал, он стал смеяться так громко, что я зажал уши. Еще он бил себя по коленке, в знак особенного восторга, и я тогда понял, что он издевается. Мне это не понравилось, но я постарался не относиться к нему хуже.
Еще я очень скучал по маме и папе, по тому, как они пахнут и говорят. По тому, какие они и как держатся за руки. По тому, как папа мешает кофе, а мама его заваривает. По вкусной еде, которую мы ели втроем в ресторанах с блестящими официантами и блестящими люстрами. Я скучал по тому, как папа и мама молча читали книжки рядом, и как мама гладила меня по голове, точно так же, как гладила папу. Я скучал по их любви. Мне было нужно, чтобы меня любили. Но, с другой стороны, они были у меня всю жизнь и дали мне очень много. Я мог быть счастлив, просто вспоминая о них. А они без меня, наверное, не могли. Они искали меня, я чувствовал и знал.
Однажды я видел мою маму, уже после того, как попал сюда и после того, как стал делать то, что Неблагой Король считает шуткой. Она лежала на кровати и глухо завывала в подушку. Когда человека никто не видит, он ведет себя как зверушка. Мама кусала подушку и горько плакала, выла, и в ее вое я мог различить только "нет-нет-нет". А может больше ничего и не было. А потом он замерла вдруг, отчетливо и тихо сказала:
- Мой малыш.
Она замерла, смотря в пустоту, которой теперь был я. Она не могла меня видеть и слышать не могла. А я не мог прикоснуться к ней и утешить. Я был ничем, разреженным пространством перед ней, только местом, где я должен был стоять. Но она смотрела прямо на меня. У нее был жуткие глаза, красные от слез, глаза, меня не видевшие, но смотревшие так точно.
- Мама, - зашептал я. - Мама, я в порядке! Я жив! Я хочу к вам!
Она продолжала смотреть. Что-то у нее внутри, наверное, екнуло, может что-то показалось, но этого было слишком мало, чтобы она могла меня услышать. Я подошел к ней, погладил ее по голове, и она не ощутила прикосновения, а я не ощутил ее, будто она была только мороком. Она так грустила, что хотела умереть. Она чувствовала себя виноватой, она скучала, она не знала, что и думать.
А я был плохой, потому что не мог не быть благодарным за эти мысли. Потому что только благодаря ним я смог еще хоть раз ее увидеть. Она сидела неподвижно, спина у нее была прямая, руки сжаты, пальцы цепляются за пальцы, схватили, держат.
Она зашептала что-то на незнакомом мне языке. Наверное, это был немецкий. То и дело, я слышал свое и папино имя, и я сидел рядом, я гладил ее, а она продолжала говорить о чем-то, чего я при всем желании никак не мог понять.
Впрочем, на самом деле, конечно, мог. Она говорила о любви. На чужом языке, почти незнакомым голосом, горьким от слез, говорила о любви и прощении. Но мне не за что было ее прощать. Наоборот, когда-то она дала мне шанс вырасти кем-то, кто будет ее любить и помогать ей. Она дала мне шанс быть счастливым и сделала все, чтобы я таким был.
Наконец, она замерла, такая хрупкая и маленькая, я был выше и сильнее нее, и это было странно, ведь она - моя мама, взрослая. Мне хотелось утешить ее, но этого я не мог. А потом, мгновенно, картинка сменилась, и я увидел женщину на больничной койке. Она была совсем щепкой, губы шевелились, сухая, как пергамент и такая же по цвету кожа обтягивала кости.
Значит, мама перестала молить о смерти. Что-то себе решила, в пользу жизни. Я улыбнулся, потому что это сделало меня счастливым.
Вот так я в последний раз видел мою маму.
Как раз тогда, когда у меня кончилось воспоминание, как будто пленка к концу подошла, я замер перед усыпальницей. Мне не хотелось вламываться туда, хотя я всю дорогу бежал. Нужно было остановиться, и я остановился. Уважение к мертвым - не особая штука. Как уважение к живым, или растениям, или зверям. Это просто, когда не считаешь, что другой хуже, чем ты.
Стоило мне потянуться к ручке двери, как она, вот такая удача, распахнулась. Сначала она распахнулась немного, а потом распахнулась настежь, а потом оттуда еще и вышел Аксель, мы едва не столкнулись. Аксель сказал:
- О, Герхард, дорогой, а мы уже уходим! Ты опоздал, извини!
- Да? То есть, вы сами пойдете куда-то, а я пойду тоже куда-то, только куда-то еще?
Я пожал плечами. Мне было немного грустно, и я хотел пообщаться, но если они уходят, то я пообщаюсь еще с кем-нибудь. Говард и Эдгар провожали Делию взглядами, им явно тоже запретили с ней идти. Мы могли составить друг другу компанию.
- Нет, Герхард.
Аксель приобнял меня так, что Констанция бы разозлилась и сказала, что это панибратски. Поэтому Констанцию он так не обнимал.
- О, нет, милый друг, ты отправишься с нами, просто мы тебе ничего не объясним!
- Почему ты называешь меня другом, мы же не друзья, ты это сам сказал.
- Потому что сердца у меня нет, Герхард!
- Не слушай его Герхард, он дурной, - сказала Делия.
- Хорошо, я передумал, сердца нет у тебя!
- Аксель, ради Бога, прекрати, - вздохнула Констанция. - Привет, Герхард. Долго объяснять, поэтому давай по дороге я тебе все расскажу.
Я обернулся и улыбнулся ей, едва не проехавшись вниз по лестнице, но меня удержала Астрид.
- Расслабься, задание вовсе не такое самоубийственное, чтобы решать эту проблему так радикально.
Адриан сказал:
- Хотя в конце, наверняка, окажется, что живые позавидуют мертвым
Я был расслаблен, поэтому решил, что, наверное, он что-то другое имеет в виду. Людской поток, довольно шумный, нес меня вперед. Я понимал не все, что они говорят, все одновременно произносили сложные, длинные слова, которые сплетались в предложения, и сами предложения переплетались тоже, похожие на ветви деревьев, так тесно ухватившиеся друг за друга, что непонятно, где и чья ветка. Я зажал уши и помотал головой.
- Медленно и кто-нибудь один, - попросил я. Они всегда терпели мои недостатки, повторяли, когда я чего-то не понимал, но сейчас все были по-особенному возбуждены, и так я решил, что происходит что-то необычное. Мы вышли из замка, я бы сказал под открытое небо, но небо и было открытое в этом здании, всегда предоставленном всем ветрам. Было солнечно и ярко, трава колыхалась на ветру, похожая на последователей какой-нибудь восточной религии, ищущих гармонии с природой в расслабленном качании. Аксель решительным шагом шел к воротам. Ограда странным образом окружала замок лишь с одной стороны. Когда мы подходили к нему в первый раз, я ее даже не заметил. Только потом, гуляя здесь целыми днями, я увидел, что ограда есть - золотые прутья, связанные хитроумными загогулинами, похожими на петельки в вензелях. Для кладбища такая ограда была слишком празднично-золотой, а для парка - слишком высокой.
Кладбища всегда имеют границу, ограды там соответствующие. У парков границы нет, потому что в парках не живут не-живущие. Я сразу подумал: замок с одной стороны был отгорожен от мира ровно как кладбище.
И все находившиеся в нем, по таким законам, должны были быть мертвы. Даже ворота сдерживала пусть тонкая, но цепь. Это была, так бы Аксель сказал, дань жанру. Так поступали с кладбищами на протяжении долгой-долгой человеческой истории во многих-многих местах.
А замок, где мы жили был родоначальником всех кладбищ. Первым местом, куда пришла и улеглась, как большая кошка, смерть. Аксель говорил, здесь и сейчас земля в шрамах от первого мора. Но я не был уверен, что он не приукрашивает. Земля ведь не могла умереть. Но земля бывает в шрамах от войны, я это видел. Я теперь многое видел.
Все не умолкали, я улавливал только отдельные слова, и самым частым из них было слово "обнаглел". Оно мне ни о чем не говорило. Может, это вообще я обнаглел. Так как я ничего не мог понять, то оставалось только смотреть, как Аксель ковыряется крохотным, будто игрушечным ключиком в золотом замке, а потом раскручивает длинную, тонкую цепь. Эта цепь никого не удержит, но Аксель относился к ней очень трепетно. В золотой цепи прыгало солнце, вытянувшееся по всей ее длине. Аксель раскрыл перед нами ворота, они со скрипом разошлись, и я понял, что давным-давно их не открывали, и они заскучали и застоялись. Впечатление это было таким сильным, что я в собственном теле почувствовал это неприятное ощущение, когда отлежишь ногу или руку, и потом плохо контролируешь ее, и в ней что-то бродит (на самом деле это кровь).
Аксель первый сделал шаг за ворота, потом поклонился нам, как будто мы были его зрители, а он - конферансье.
- Добро пожаловать в путешествие! - провозгласил он. Тогда я понял: будет путешествие. Только остальное оставалось загадочным. Зато впереди сияло солнце, и мне хотелось идти вслед за ним. Я видел далекую гряду гор, похожую на ряд зубов какого-то огромного и давно не ходившего к стоматологу зверя.
Мне нравилась идея прогуляться до самого конца света.
За воротами замка и дышалось свободнее, будто сам воздух вдруг стал другим, слаще и живее. Я замечал, что замок будто сосредоточие чего-то тяжелого и пустого, от чего болела голова. Когда я поделился своими соображениями с Астрид она вот как сказала: построен на старом индейском кладбище, небось.
Я не особенно понял, почему это плохо и откуда здесь индейцы, а Астрид махнула на меня рукой и объяснять не стала. Я и сейчас себя так чувствовал, как будто на меня махнули рукой и объяснять не стали. Мы нырнули в лес, и нас накрыло тенью и птичьим пением. Лес никогда не молчал, он переговаривался сам с собой на языке, которого я не знал. Я заулыбался, а потом Астрид толкнула меня в бок.
- Это было больно, - сообщил я.
А она только этого и ждала, довольно ухмыльнулась. Она всегда так по-особому ухмылялась, показывая все зубы, как собака, но ей такое шло.
- Не хочешь узнать, куда мы идем?
Я пожал плечами:
- Грибы собирать? Я тогда не в деле, это живые существа, хоть они не двигаются и не издают звуков. Это не значит, что они не хотят жить.
- Ах, Герхард, они не наделены соответствующей рефлексией, чтобы воспринимать смерть со страхом, - протянул Адриан.
- А ты этого не знаешь, - сказал я убежденно. Я тоже не знал, но проверять мне не хотелось. Аксель шел чуть впереди, мы явно углублялись в лес.
- Прекратите над ним издеваться, - сказала Констанция. Она была серьезная, и это придало ее лицу особенную красоту - так бывают красивы люди на картинах. Мне стало жалко, что она волнуется, и я дотронулся до ее волос. Она покраснела и отошла на шаг, а потом сказала очень быстро:
- Герхард, дело в том, что Неблагой Король велел нам подняться к истоку Великой Реки, чтобы забрать кое-что, принадлежащее ему. Какой-то меч.
- А почему он сам этого не сделает?
- Потому что он не может войти в Башню, где хранится меч.
- Тогда как он его там потерял? - спросил я. Констанция и Делия переглянулись. Наконец, Констанция сказала:
- Я думаю, это меч Благого Короля. Аксель упомянул, что свой Неблагой Король уронил в исток Великой Реки, когда его выбили у него из руки. Остался меч Благого Короля, но до него еще надо добраться.
- Но раз он нужен нашему Отцу, придется нам постараться!
Аксель уже ушел довольно далеко, он продирался через густеющие заросли. Я посмотрел вверх, из-за кружева сплетенных веток даже солнце стало казаться глуше.
- Ты как политрук в Советской России, - крикнула Астрид. - Чего ж ты его сам не забрал?
- А потому что мне туда хода тоже нет. Это вы у нас все такие особенные, избранные такие. А бедный Аксель всего лишь рядовой мастер на все руки, спасающий положение! Гениальный менеджер! Психолог, маркетолог и врач-онколог в одном флаконе! Элвис во плоти!
- Ты увлекся самовосхвалением, Аксель, - буркнула Делия. - И отошел от темы.
Аксель отмахнулся:
- Словом, меч этот нужен Неблагому Королю, а вы здесь исполняете его приказы.
- А почему не кто-то один из нас? - снова спросил я.
- Заметьте, дурачок задает вопросов больше, чем вы все вместе взятые.
- Он не дурачок.
Я вдруг почувствовал себя очень радостным от того, что это сказала Констанция. Конечно, она была совсем не права, но мне было приятно даже если она так не думает, а просто говорит, потому что считает правильным.
- Но да ладно, вопрос не самый плохой. А потому, что это опасное путешествие. Потому что только взаимовыручка и удача могут помочь вам преодолеть путь к истоку! Это же великая тайна жизни, как думаете, туда можно подняться на фуникулере и сделать пару живописных снимков?
Я кое-что для себя уяснил. Идем мы, значит, за мечом. За мечом Благого Короля. Потому что в нас есть его кровь, вот мы и можем его достать, наверное. Идем к истоку реки, где какая-то Башня, но почему-то в лес. Вот я и решил спросить:
- А в лес мы почему идем?
И в этот момент увидел летящий в меня камень, а потом он и правда полетел. Я пригнулся, и камень сбил пару книжно-красное яблоко. Книжно-красное оно было в двух смыслах. Во-первых есть особый красный, который бывает на обложках книг. Обычно это старые книги из какой-нибудь родительской библиотеки или государственной библиотеки, в общем, которые еще на ощупь как жесткая ткань. А еще такими сочными делают иллюстрации яблок в книгах. Такие, что съесть хочется, с белыми бликами на толстых бочках и тем самым удивительным красным.
- Ты что делаешь?
- Слишком много вопросов. Как политрук я имею право стрелять в головы.
- Не имеешь!
Констанция явно была возмущена. И возмущение у нее было особенное, так девочки, которых назначают старостами возмущаются, когда кто-нибудь плохо себя ведет. Констанция явно задумывалась о том, что по ее мнению делать правильно, а что нет. Мне это в ней очень нравилось.
- Ладно, не имею. У меня и пистолета-то нет.
- Как ты меня раздражаешь, я просто с ума сейчас сойду!
- Астрид, он того не стоит, - сказал Адриан. Я обернулся к нему и увидел, что на губах у него играла легкая улыбка, он будто бы гулял себе, ничем не озабоченный, а Астрид кипела от ярости, казалось, пар из носа пойдет. Они были настолько не похожи, что и сомневаться не приходилось - они брат и сестра. Так иногда бывает, когда связывает людей не то, что у них общее, а то что разделено. Тогда еще говорят: люди друг друга дополняют. Считается, что тогда они счастливы вместе. Но, наверное, так бывает тяжело. Я подумал, а ведь Констанция и я наоборот похожи. Мы оба любим книжки, нас обоих Астрид называет скучными, мы оба считаем правильным быть лучше, чем мы на самом деле есть, и оба светловолосые. Значило ли это, что мы не подходим друг другу?
- Но он меня раздражает! Я не переживу с ним поход в волшебные горы.
- Зато у тебя есть мотивация побыстрее его закончить.
- Я готова принести кольцо в Ородруин, если можно будет от него избавиться!