И с того дня настроение у наставника стало портиться. Конечно, такое для психики не могло пройти совсем уж бесследно, хотя и храбрился Петруха, и своих чувств в этой связи не выдавал. Прочий же персонал предполагал у него приближающийся запой. Время, мол, подоспело. От прошлых отгулов уже почти месяц прошел. Вторая декада июня открылась, пора. Вот только дождется выходных, чтоб лишних дней у механика не выпрашивать. Хотя не было еще такого случая, чтоб его не пускали в запой.
В среду обещали выдать зарплату - и выдали.
- Эту получку обмыть надо, - сказал Ивану Етишкин. - Первая?
- Первую всегда обмывают. Отродясь такие традиции, - поддержал начинание Слесарь.
Обмыли, и в четверг дядя Петя уже не вышел. Со времени его так называемого повешенья ровно неделя прошла.
Обмывание получки происходило за проходной, метрах в ста от нее, под кленами, кто хотел - присутствовал, кто не хотел - домой ушел, Иван же, хоть и не хотел, но присутствовать его обязали. Выпили по сто. Потом помножили на два. Дядя Петя, дважды со всеми чокнувшись, вдруг сделался бледен и, попрощавшись, ушел, не дожидаясь, пока разольют по третьей. Ему никто не препятствовал и за руку, чтоб удержать, не хватал. Вспомнили про повешенье: мол, после такого случая любому не по себе будет. Это как второе рождение, другим человек делается. Мол, в некоторых культурах такое специально практикуют - для инициации. Только символически, а не как у нас. И даже подшучивали над Петром: не сам ли инициировал инициацию.
Судя по количеству выпитого алкоголя и изорванных в клочья рубах, вечер удался.
Наутро те, что постарше, мучались похмельем, кто помоложе - стыдом и раскаяньем из-за вчерашней запальчивости. Ивану же ничего, обошлось. Два дня, оставшиеся до выходных, он болтался с Етишкиным, таскал за ним кабеля, выслушивал его россказни про собак, подгонял и отшлаковывал швы да ловил зайчиков, когда сварщик без предупреждения тыкал электродом в металл.
- Что - зайчики? - Етишкин шутил. - Не мальчики кровавые в глазах. Моя семья и собаки ...
Он все шутил про собак да про зайчиков эти два дня, а в ночь с субботы на воскресенье его вызвали заваривать прохудившийся трубопровод, а утром вернули семье и собакам его труп. Причем двое работяг, находившиеся с ним почти безотлучно - дежурный слесарь и приданный в помощь оператор компрессорной, не могли взять в толк, как и когда он успел свалиться с площадки смесителя, на которую встал, чтоб до трубы дотянуться. Да не просто свалиться, а шею себе свернуть, в то время как высота этой площадки от уровня пола была всего чуть более метра.
Говорят, что позже, когда обмывали тело, обнаружили у него на ноге сзади, чуть повыше коленного сгиба, какой-то укус, словно пес его за ногу ухватил. Собственно, так и решили, что это кто-то из его домашних любимцев пытался хозяина растормошить, не понимая, что он уже мертв. Однако был ли на месте укуса кровоподтек или не было, то есть мертвого его пес трепал или живого еще, накануне самой его гибели, выяснять было поздно. Тело предали земле уже в понедельник.
Иван тоже присутствовал на похоронах, издали видел дядю Петю, который выглядел то ли смертельно хмурым, то ли в той же степени пьяным - поэтому подходить к нему Иван не стал.
После этого уволились еще двое слесарей и оператор компрессорной. Особенно острой считалась потеря компрессорщика, поскольку новичку надо было специальное обучение проходить, да стажироваться как минимум месяц.
Ужас распространяется быстрее, чем благая весть. Да благих в последнее время и не было. Повалили любопытствующие из других цехов, посмотреть на место происшествия.
Разносили слухи и версии, удовлетворяя массовый спрос на стрессовые ситуации. Большинство не сомневались уже, что в цехе тайно кто-то орудовал. Молох молотом, либо смерть серпом - с регулярностью жертвоприношения.
Приходили в цех какие-то люди в пиджаках, качали головами, расспрашивали. Из профсоюза, видать, да из техники безопасности. Начальник цеха, бледный, как блядь, провинившаяся перед сутенером, их сопровождал. Потом засели вырабатывать мероприятия, велев никого в кабинет не впускать.
Никто от мероприятий толку не ждал. Прекратить мероприятиями избиение работяг, словно младенцев по велению Ирода, никто не надеялся. И даже подозревали, что начальство само в избиеньях замешано. Мол, есть некое божество, покровитель менеджеров. Ради процветания предприятия божество требует жертв. Вот и жертвуют ему нас по одному. Чтоб умолить этого молоха.
Так что медлить некогда. Чаять нечего. Из других цехов тоже повалил народ. Табунами попер с привычного поприща.
Теперь и Иван укреплялся в мысли о том, что в цехе что-то нечисто. Странным казалось и то, что оба случая в выходные произошли. Только предыдущий - в ночь с пятницы на субботу, а последний - с субботы на воскресенье. Он поначалу пытался гнать эту мысль, но она только глубже вонзалась в мозг, как заноза в задницу от непрерывного ерзанья. Он решил чаще быть на чеку и присматриваться.
Большинство наших решений через час или через день забываются. И приходится регулярно, хотя бы два раза на дню, отходя ко сну и пробуждаясь от оного, напоминать себе об этом. Но это решение помнило о себе само.
Дядя Петя вновь выглядел, как сомнамбула, и работать не мог. С перепою и перепугу бледен был.
- Сегодня мне что-то от работы рябит, - жаловался он механику. - Душой недужен.
- Работать надо, - пытался его взбодрить механик. - Душевное нездоровье с потом выходит.
Иван тоже ни за что не брался. Настроение наставника передавалось ему. Да будучи учеником, производить самостоятельные работы он пока что не мог по инструкции.
Волочась, словно тень, за наставником, он пришел к месту воскресных событий. Дядя Петя не мог упустить случая, чтоб детально его не осмотреть, не посмаковать происшествие, пожевать губами, поцокать языком: вот, значит, как... оттуда, стало быть... туда... При этом, показалось Ивану, что он опять внимательно всматривался. Словно что-то искала на площадке, откуда свалился сварщик, и под ней. Уборка рабочих мест проводилась ежесменно, то есть трижды в сутки. Так что на этот раз никаких сувениров с места происшествия он не унес.
Обедал наставник с похмелья торопливо и жадно, широко раскрывая рот, и Иван с изумлением заметил, что зуба у него опять нет, хотя красовался еще несколько дней назад. Однако недоумения своего он не выдал, просто спросил:
- Ты, кажется, себе зуб вставил, дядь Петь? А теперь опять выставил?
Но дядя Петя неожиданно рассердился.
- Зуб! - вскричал он. - Зуб! Зуб он и есть зуб! Ты ешь! Зуб...
Пока он кричал, Иван опять, но теперь уже демонстративно заглянул ему в рот: нет, зуба на том месте, где его не было, опять не было, несмотря на то, что какое то время он между этими двумя не было - был.
В досаде то ли на Ивана, то ли на что-то еще, Петруха резко отодвинул от себя тарелку, бросив на нее укушенный пластик сыру, еще посидел с полминуты, глядя сердито в середину стола, и встал.
Иван неспешно доел свое, а доедая, все на тарелку Петрухи смотрел, вернее, на недоеденный сыр, сам пока что не зная, почему его так интересует этот кусок продовольствия с отчетливым отпечатком зубов. Потом, оглянувшись, он завернул его в грязный носовой платок и сунул в карман.
Соблюдая похмельный режим, дядя Петя после обеда вновь отправился в раздевалку. Спал или нет - неизвестно. Иван дважды заглядывал к нему: лежал наставник навзничь с открытыми глазами и ртом, уставив зрачки в потолок, и даже позы ни разу за все это время не сменил, и ни глаз не сомкнул, ни рта не захлопнул.
Он и в третий раз заглянул, заранее придумав вопрос, который задаст, если дядя Петя вдруг возмутится: зачем, мол, пришел и тревожишь. Но тот не пошевелился и на вопрос не ответил, да и вообще не заметил вошедшего. И даже когда Иван склонился над его лицом - уродливым творением модерниста показалось ему сегодня это лицо - склонился низко, стараясь заглянуть в рот, Петруха никак не отреагировал. Глаза его были распахнуты, но зрачки неподвижны. Грудь еле вздымалась - значит, все же дышал, жил, и возможно, что спал. Храпа не было. Люди, если засыпают с открытым ртом, то обычно храпят. А этот тихо лежал, с открытыми глазами, зрачками, застывшими, как у неживого. Хотя бывает, что у спящего они закатываются или быстро-быстро трепещут в поисках сновидений. Преодолевая легкую, но отчего-то приятную жуть, Иван все-таки заглянул ему в рот. Зуба не было, но что-то белело в десне на пустом месте. Похоже, что осколок зуба остался во рту. Нет, осколок не может быть. Иван знал теоретически, что если тебе вставляют зуб, то на том месте всякие осколки и корни удаляют.
Вот бы в стоматологическую карту этого дяди Пети заглянуть. Но вероятней всего, никакой такой карты у Петрухи в помине нет, судя по вполне приличному состоянию прочих зубов.
Жутко стало Ивану от всего этого. Хотя и понять не мог, почему его так тревожит именно зуб? Укус, обнаруженный на теле покойного? Мысль настолько невероятная, что оскорбляла рассудок. Но интересно, обследовали ли насчет укусов другие тела?
Спит, как будто всю ночь кувыркался с блудницами, а потом еще и замаливал, поклоны бил. Да спит ли? Лицо не блещет выраженьем. Нет, что за лицо...
Стараясь не особо бросаться в глаза, Иван еще раз сходил к месту гибели сварщика. Тщательно осмотрел все вокруг, стараясь сообразить, что дядя Петя искал. Может, у него привычка такая была, обшаривать места происшествий? Подбирать сувениры с этих мест и уносить на память? Или больше других озабочен был статистикой несчастных случаев в цехе и искал способа сокращения их? Старался разобраться в причинах, чтоб в последующем предотвратить? Почему же он, Иван, сразу предположил плохое? Столько времени люди с Петрухой бок о бок работают, никто не предположил, а он предположил. Сыщик выискался. Расследование устроил. Учинил один ученик.
Ничего, кроме черной пуговицы, на месте происшествия Иван не нашел. Но кому она принадлежала, сейчас пойди, выясни. Да и лежала она здесь, может быть, забившись в щель, несколько месяцев. И уже наполовину растворилась в реактивной среде.
Позже он спросил у ББ, как долго он здесь работает. - Чуть больше года, ответил Слесарь с большой буквы. Прочие, о ком удалось осторожно выяснить, тоже работают не так давно. Текучка.
Самым долгожителем в цехе был механик. Но к нему Иван подходов пока не имел, не говоря уже о людях в пиджаках, ведшем статистику несчастных случаев. Когда они начались? Сколько было всего? Регулярность, с которой происходили?
Тут ему пришло в голову, что этой статистикой может владеть кладовщица. У нее в журнале мыло отмечено. Кто когда его получал. И когда его получать прекратил, это мыло. Вполне возможно, что не склонность к статистике его к кладовщице влекла, а совершенно другой интерес. Но кто сказал, что эти два интереса несовместимы?
Сыр, который Иван из столовой унес, пропах смесью различных смазок, которыми тряпка была пропитана. Он переложил его в целлофан и герметично закупорил, чтоб не провонял холодильник.
Ночью дядь Петин зуб покоя ему не давал. То снилось Ивану, что он бесконечно долго бредет вдоль какого-то частокола, и наконец, обнаружив в нем дыру, понимает, что это выпавший зуб Петрухи, а заглянув - отпрядывает в ужасе. Там за частоколом такое... Но какое, он не успевает рассмотреть. Потом - что у него самого расшатались все зубы, он сует пальцы в рот и вынимает их один за другим. То он находит чей-то выпавший зуб и дерется из-за него с Петрухой, который пытается у него этот зуб зачем-то отнять. То остается зуб в куске сыру, а налетевший арёл выхватывает этот сыр прямо из рук и вертикально взмывает вверх, движимый реактивной силой.
Однажды кратко, но более связно, приснилось следующее. Будто они с ББ, то и дело роняя, пытаются поднять к потолку Петруху. Там на балке сидит мертвый Етишкин, а с рук его свешивается то ли кабель, то ли петля. Петруха тяжел, словно налит свинцом. Иван то и дело роняет свой край его туловища.
- Тужься, тужься, пацан, - хрипит ББ, которому тоже тяжко. - В тяжелой атлетике легких побед не бывает.
Но тут понимает Иван, что и Слесарь не менее, чем Етишкин, мертв, да и с Петрухой что - не поймешь: жив ли он, или мертв, или ни то, ни сё? И надо бросать всё к чертовой матери и бежать писать заявление. Или уволиться без отработки, пусть потом пишут в трудовой книжке все, что хотят. Но где-то на заднем плане маячит лицо Александры, оно печально, плачевно, это лицо, ибо слезы текут, а глаза, что их источают... Ах, какие глаза. В мире постоянно творится что-то неладное - при невнимании одних, при молчаливом, а то и активном соучастии вторых и третьих. Надо все время вмешиваться и менять этот мир к лучшему. Он понимает, что не может так просто бросить всё и уйти. Надобно спасать мир.
- За мылом зайди, - сказал механик, встретив Ивана в начале рабочего дня.
Мыло выдавали раз в месяц. Срок Ивана недавно истек. Да он эти вонючим куском и не пользовался. Своё покупал. Но раз положено, то отдай. Он и пошел. Кстати и Александру повидать, может и правда удастся что-то через нее выведать.
Его тревожила все эти дни загадка несчастных случаев, произошедших с интервалом аккуратно в месяц. Тот в конце первой декады и этот. Тот в ночь - и этот в ночь. Он не оставлял попыток выяснить все, что можно, через слесарей - осторожно, так, чтоб не навлечь на себя подозрения в трусости или в шпионстве. И когда Слесарь с большой буквы спросил его - в шутку или всерьез - уж не заслан ли он сюда от профсоюзов, чтоб вынюхивать да донесенья писать, Иван всякие разговоры на эту тему средь слесарей прекратил.
Тем более, что другой беззлобно, но прямо спросил:
- Да чего ты вокруг нас всё вынюхиваешь? Да ты не из ментуры, братан?
Ивану и в голову не приходило обращаться в милицию. В русском менталитете всякое с ней сотрудничество считается предосудительным. Западло, да и только. За исключением тех ситуаций, когда самого бьют. Тут уж выбирать не приходится: милиция, так милиция, кирпич, так кирпич. Что первое под руку подвернется. Надо сказать, что милиция, да и полиция с царских времен, сама постаралась очень, чтоб испортить себе репутацию. Но думается, дело не в репутации. Тогда в чем?
Но между делом Иван продолжал прислушиваться, если разговор в эту тему при нем возникал. А он возникал постоянно и в привычку вошел. Он узнал таким образом, что кроме этих двух происшествий случай со смертельным исходом был еще в марте. Апрель был пуст от событий, а вот февраль вновь ими отмечен. А что было до февраля, толком никто ничего не помнил. Да и было ли что-либо вообще? Словно жизнь на земле впервые за четыре месяца до текущего дня возникла. Столь короткая память бывает, когда народное подсознание пытается отсечь какой-нибудь ужас. На это психологическое предположение Иван наткнулся в большом словаре, куда заглянул по поводу Фрейда. Фрейдом оказался интеллигентный мужик с бородкой, глядевший с маленькой фотографии над вокабулой. Вид его почтенье внушал. Но не доверие. Так что Иван, наскоро прочитав статью, словарь захлопнул, решив про себя, что не стоит это Фрейд глубокого изучения.
И сейчас, идя за мылом, он снова подумал, если она, Александра Федоровна, мыло выдает ежемесячно, то нельзя ли по списку выдачи этих мыл точные даты смертельных случаев определить. И уже дойдя до конторы, решил, что нет, наверное, нельзя. Однако, пока кладовщица отлучалась за положенным Ивану куском, он журнал, где расписывался, и что на барьере лежал, развернул и просмотрел его бегло. Почерк у кладовщицы был крупный, но неразборчивый, а отсутствовала она не более полуминуты, так что Иван ни одной фамилии, а тем более даты, не успел разобрать.
- Распишись.- Она развернула журнал к себе, вписала в него Ивана и ткнула в его фамилию авторучкой. - Ванька встань-ка, - сказала кладовщица, взглянула на Ивана бегло и отвернулась. Из-под платочка, словно пружинка, выбилась белокурая прядь. - Ты уже месяц у нас отработал?
- Ну и что?
- Тогда постой.
Она вновь отошла в кладовые недра. Спросить, что ль...
- Слушай, когда Етишкину мыло выдавали?
- Зачем тебе его мыло? - спросила кладовщица рассеянно, наклонившись над ящиком, в котором что-то якобы перебирала, обратив к Ивану обтянутый черным халатом зад. Может, специально нагнулась, чтоб обратить вниманье Ивана на это свое преимущество: мол, погляди, какой он у меня крепкий и круглый.
-Да нет, - сказал Иван. - Не надо мне его мыла. Так спросил. Просто валяется в душевой ничейный кусок, думал его.
Кладовщица вернулась к столу.