У довольно глубокой трещины, сантиметров пяти в ширину, тянувшейся через всю проезжую часть, которой никогда не касались шины автомобилей, и связывавшей два трехэтажных серых безликих здания, словно цепь кандалов, лежали двое. Блондин лет девятнадцати с европейской внешностью и черноволосый пакистанец примерно его возраста. Одеты оба парня были в одинаковые черные футболки и спортивные штаны цвета нефтяного пятна, уничтожающего жизнь в океане. Обуви на них не было — босые ступни обжигал холод изморози, отчетливо выделявшей рваный край обескровленной раны асфальта. А может, иней и есть ее кровь?..
Туман окутывал тела пленников мертвого мира и дарил последние секунды покоя. Последние мгновения умиротворения. Последние равномерные удары сердца.
Скрип…
Звук разорвал тишину на сотни лоскутов, сочащихся туманом. Он был излишен, он был не нужен, но он всё же был. И он отпугнул от парней туман, такой вязкий, такой сладкий, такой спокойный… и безразличный.
Скрип.
Город настойчиво повторил свой призыв. Ветра в этом месте не было никогда, но почему-то ставни на окнах серых, абсолютно идентичных домов пришли в движение. Каждая улица этого города была точной копией своих соседей: трехэтажные дома по три подъезда в каждом, с лестничными площадками, соединенными длинными коридорами, связывавшими воедино безликие комнаты, и полной невозможностью открыть двери. Кроме тех, которые открывались сами, конечно же. Открывались, чтобы заманить в очередную ловушку. Потому что этот город любил играть с пленниками. А может, и не любил, ведь он всегда был безразличен. И туман никогда не смеялся, равно как никогда и не плакал над игроками с Судьбой. Ведь свой выбор каждый из них сделал сам. А значит, он подписал с Судьбой договор. Договор, по которому игра продлится бесконечность. Ну, или почти бесконечность, ведь шанс на выигрыш у смертных был. Вот только даже проиграв, этот мир не остался бы в проигрыше. Он знал это. А потому был безразличен абсолютно ко всему…
Скрип!
Резкий, мерзкий, настойчивый звук. Звук, исходивший от сотен ставень на всей улице. Бетонные стены, лишенные краски, но одаренные темными пятнами сырости, разъедавшей плоть стен, как червь вспарывает кожу мертвеца, смотрели пустыми глазницами-окнами на двух глупых игроков с жизнью и хлопали ставнями-веками с вырванными ресницами-щеколдами. Деревянные веки домов, покоившиеся на ржавых от влажности петлях, будили своих новых жертв. Но те не просыпались. Не могли проснуться. Ведь туман, что принес их в этот мир, в мир, существующий везде и нигде, поработал, как всегда, на славу. Он усыпил их разум так, как не усыпит ни один седативный препарат. Потому что иначе в этот мир не попасть. Это можно сделать лишь погрузившись в глубины своей души, скрытые даже от собственного разума.
Скриииип!!!
Ставни взвыли последний раз и громко хлопнули.
Бом!
И снова тишина. Давящая, вжимающая в изувеченный коррозией асфальт. И именно она, а не надрывные рыдания плакальщиц-окон, заставили парней, лежавших у широкой трещины, проснуться. Первым очнулся брюнет. Воспоминания о последних секундах перед забытьем накинулись на него резко, словно свора бешеных псов с пастями, от которых исходит отчетливый металлический запах алой жидкости из вен их жертв. «Девочка!» Зейн распахнул глаза. Голова закружилась, тело свело судорогой. К горлу подкатила тошнота. «Соберись! Чёрт…» Паника, окутывавшая разум серой драной тряпкой, не желала отступать, но пакистанец сумел сфокусировать взгляд и… замер. Не было ничего, что должно было быть. Ни девочки. Ни фонарного столба, что вспыхнул перед его глазами алыми искрами в последний миг перед тем, как боль заволокла разум темнотой. Ни разбитого стекла черной Ауди, испещренного сотнями трещин, или же искореженного корпуса машины, лишенного этого самого стекла окончательно. Не было даже белого больничного потолка или серого потолка камеры, если уж предположить, что его могли арестовать, что было бы нонсенсом, но мозг в стрессовых ситуациях порой подкидывает довольно странные ассоциации.
Вот только серый цвет перед карими глазами всё же был. Равно как были и трещины. Но не на стекле, а на том самом сером цвете. На асфальте. В первый миг Зейн подумал, что вылетел через лобовое стекло и оказался на тротуаре, но… беглый мутный взгляд, скользнувший по стенам идентичных домов-клонов, заставил парня подумать, что он спит. Вот только спит он или нет было не важно. А точнее, не так важно как то, что рядом «спал» его лучший друг — Найл Хоран. Веки блондина задрожали, а Малик попытался встать, но безуспешно. Ноги всё еще сводила судорога, а руки словно кололи тысячи игл, вонзавшихся прямо в нервные окончания. Зейн сжал зубы и попытался хотя бы сесть, но тело отказывалось слушать приказы и подчиняться. Бунт. Первый бунт, который устроил ему этот глупый мешок с костями под названием «его собственное тело». В голове промелькнула глупая мысль: «Я как обдолбавшийся и упившийся героинщик после передоза. Чёрт». Нет, Малик, всё гораздо хуже. Просто ты не принимаешь наркотики и потому не понимаешь, что влип куда больше, чем наркоман, переборщивший с дозой. У того хотя бы есть шанс умереть…
Найл вдруг вздрогнул и распахнул глаза. Посеревшие губы пытались что-то прошептать, но мышцы резко дернуло, сжало, скрутило… Спазм. Всего лишь спазм. Не так уж это и больно. Скорее, это страшно. Потому что, когда тело отказывается подчиняться, чувствуешь себя беспомощнее младенца. А кому же это понравится? Уж точно не тому, кто привык рисковать жизнью осознано, просчитано и с надеждой на то, что в экстренной ситуации сумеет выбраться благодаря неплохой координации и развитой мускулатуре. Ведь «мускулатура» больше не подчиняется, а значит, спастись ты уже не сможешь.
«Девочка», — беззвучно прошептали посеревшие губы Хорана, а глаза цвета неба заволокла пелена ужаса. Он резко дернулся, порываясь встать, но спазм усилился, и парень рухнул щекой на асфальт. Расслабление и новый спазм. В следующий миг Найла вывернуло прямо на дорогу, на ту самую пятисантиметровую, очерченную инеем трещину в асфальте, связывавшую два одинаковых серых дома.
«Хи-хи», — подумал бы город, если бы… ему не было всё равно.
Зейн растерянно смотрел на друга, не прекращая попыток подняться или хотя бы подползти к нему. Он сжимал зубы изо всех сил и пытался собраться, но новые волны спазмов играючи возвращали его на холодный асфальт, словно говоря: «Знай свое место, смертный». Хорана вырвало вновь, но почему-то от этого ему стало легче. Спазмы начали утихать, и он перевернулся на спину — подальше от трещины и собственного желудочного сока. Во рту остался омерзительный кислый привкус, но сил поднять руку и вытереть губы не было, равно как не было сил на то, чтобы сказать хоть слово. Найл уже понял, что они далеко не рядом со своим авто, и это пугало даже больше чем то, что мышцы отказывались подчиняться. Он скосил глаза на Зейна и с облегчением обнаружил, что тот в порядке. В относительном порядке: судорожные движения, создающие жалкое подобие попыток подняться, вряд ли можно было назвать «нормой». Хоран попытался подползти к другу, но разделявшие их пять метров оказались бесконечностью, которую он был не в состоянии преодолеть.
«Бесполезный. Ты такой бесполезный!» — кричали бы ему окна домов… если бы им не было на него наплевать.
Хоран стиснул зубы и протянул руку к другу. Рука подчинилась. Нехотя, лениво, словно делала хозяину одолжение. И почему-то этот жест заставил Малика прекратить попытки подняться. «Он в порядке», — промелькнула мысль в хаосе, из которого в этот миг состоял разум Зейна. Остальное отошло на второй план. Пакистанец ведь всегда на первое место ставил безопасность и здоровье друга, который постоянно попадал в переплеты и часто болел. Он был единственным, о ком Зейн Малик заботился больше, чем о самом себе, и за кого он готов был перегрызть глотку любому. Потому что еще тогда, множество сезонов назад, в пахнущем скошенной травой детстве, в детстве, полном разноцветных воздушных шаров и улыбок, в год их знакомства, Найл Хоран чуть не умер. И Зейн Малик понял, что не позволит тому кошмару повториться…
Пакистанец прижался щекой к ледяному асфальту и глубоко вздохнул. Тошнота начала утихать, мысли — приходить в норму. Найл продолжал тянуться к нему, но брюнет едва различимо покачал головой, и рука Хорана застыла на мерзлом сером изорванном полотне ненужной автомобилям дороги. Застыла, словно сломанный протез. Словно лишенная нитей часть марионетки. Словно безжизненный пластик манекена. Сколько они лежали в полной тишине, взрываемой лишь их собственным бешеным сердцебиением и горячим хриплым дыханием, безуспешно пытавшимся растопить вечную изморозь на разломе-кандалах между домами-близнецами? Минуты? Часы? Вечность? Без разницы. Здесь не было времени, да оно было и ни к чему. Ведь этот мир существовал вне времени и пространства. Вне самой жизни.
В головах парней мелькали сотни мыслей, образов, вопросов, но ответа не было ни на один. Главным для Зейна стал вопрос: «Где мы?» Для Найла — «Что с девочкой?» Приоритеты у них и впрямь разнились. В отличие от вопросов чести…
Первым пришел в себя брюнет. Почувствовав, что спазмы стали куда слабее, он глубоко вздохнул и медленно, очень медленно, начал подъем.
«Тише-тише, не спеши! Иначе ты снова вспомнишь, что такое тряска от электрошокера!» — ухмыльнулся бы туман, если бы не считал свою задачу выполненной и хоть немного интересовался глупыми смертными.
Голова брюнета гудела, как после недельного кутежа, перед глазами плясали мириады огней, искр, звезд, а уши заложило, и слышно было лишь, как бьется в висках его собственная кровь. Поспеши, Зейн Малик. Потому что времени у вас в обрез. У вас обоих. А ты ведь хочешь спасти друга?..
Найл не шевелился — он просто внимательно смотрел на полное решимости лицо человека, чьим упорством и мужеством всегда восхищался, и ждал. Ждал, когда эти чертовы спазмы отпустят и его самого. Наконец Малик встал на четвереньки и, пошатываясь, подполз к блондину. Ладони скребли шероховатый асфальт. Острые края выступавшего щебня царапали тонкую кожу. Колени дрожали, норовя подогнуться. Но Зейн Малик не был бы самим собой, если бы остановился. Сфокусировать взгляд на лице Хорана ему удалось лишь с третьей попытки, но всё же удалось, и это явно был прогресс. Но радоваться было рано. Да и неуместно.
— Ты как? — прохрипел брюнет, еле ворочая языком. Жажда накатила песчаной лавиной, разрывая горло, иссушая губы, не давая произнести больше ни слова.
— Зейн… — голос Хорана не был похож на обычный приятный тенор. Сейчас это был голос старика, больше похожего на иссушенную временем мумию. Он скрипел, как ставни домов при пробуждении игроков, дрожал, как их стекла, ломался, как асфальт вокруг. Он был чужой, неправильный, пугающий… Но всё же Найл нашел в себе силы хоть что-то сказать, и это заставило Зейна вздохнуть с облегчением. «Хоть так», — промелькнуло у него в голове.
Пакистанец сел рядом с другом и взял того за руку. В детстве он всегда так делал, стоило лишь Хорану в очередной раз подхватить простуду и свалиться с температурой «сорок». Просто садился на ковер у его кровати, брал за руку и спасал. Спасал от одиночества. Ведь родители Хорана развелись, когда ему было пять, брат остался с матерью, а он с отцом, который так много работал, чтобы обеспечить сыну достойное будущее, что порой забывал о том, что у ребенка есть еще и «настоящее». Полное одиночества «настоящее». Одиночества, которое разгонял Зейн Малик, сидя на бежевом ковре и изо всех сил сжимая горячую ладонь друга, завернувшегося в гору одеял. Прямо как сейчас, правда, сейчас недоставало тех самых одеял и ковра. Вместо этого друзей окутывала серая дымка.
— Держись, — прошептал Малик и выдавил из себя слабое подобие улыбки. Спазм — вот что это напоминало, но это всё же было лучше, чем ничего. Гораздо лучше.
— Та девочка… — прохрипел Найл, сжимая ладонь друга. — Думаешь?..
— В порядке, — перебил его пакистанец. — Я успел свернуть. Точно.
С сердца Хорана словно рухнула глыба весом с «Британик». «Жива», — набатом звенело у него в голове. Светлые волосы в алом мареве — этот образ сжимал разум ирландца раскаленными тисками, заставляя сомневаться, было ли это лишь видением или и впрямь черная Ауди окрасила кудри ребенка закатным цветом жизни. Но Зейну он верил. Не мог не верить. А потому образ начал отступать. «Это чудо», — подумал парень и вздохнул с облегчением.
Глупые смертные, вы и впрямь верите в чудеса? Чудес не бывает, даже если они стучатся вам в дверь. Ведь всё, что происходит, имеет причину. И эту причину можно найти, понять, объяснить. А чудо — это то, что понять невозможно.
Спазмы в теле блондина начали стихать, тошнота улеглась, глаза перестали слезиться, а в горле прочно воцарилась засуха с мерзким кислым привкусом на губах, на деснах, на языке, разрывавшая рецепторы и кричавшая: «Воды!» Но Найл Хоран не был бы Найлом Хораном, если бы сказал это вслух. Не здесь и не сейчас — не в момент, когда опасность в воздухе была настолько ощутима, что становилась даже сильнее непонимания происходящего. Блондин шумно выдохнул, собрался с силами и медленно сел. Зейн сжал его ладонь и тихо спросил:
— В норме?
— Почти, — хмыкнул Хоран, подумав: «Какая, к чёрту, норма?» — но понимая, что этот вопрос был нужен им обоим, равно как и такой ответ. А потому он и сам задал его: — А ты?
— Тоже, — и снова нечто, похожее на спазм, но символизирующее улыбку. Этот мир вообще был полон символов, так почему бы не добавить еще один? Теперь спазм лицевых мышц Зейна Малика — это его улыбка, от которой сходили с ума девушки, которых он менял как перчатки, не задумываясь об их чувствах. А зачем? Ведь это не любовь. Это просто физиология. А химические процессы организма не обязывают раздумывать о том, что будет твориться в душе другого человека.
Пакистанец отпустил руку друга и огляделся. В который раз. И вновь не понял, где они находятся. Столь странных пейзажей он прежде никогда не видел. Да и не мог видеть, разве что в каком-нибудь фильме ужасов. Серый шершавый необработанный бетон с влажными темными пятнами и потеками давил монотонностью, однообразием и безразличием. Темное небо, отдаленно похожее на ночное, но лишенное звезд, луны и намека на свет, было надежно скрыто серой дымкой. Асфальт окутывал ледяной, липкий, как сладкая вата, туман, лизавший босые ступни игроков и оставлявший на них неприятные, противоестественные влажные следы, тут же застывавшие морозным белым инеем, хотя воздух назвать ледяным было невозможно. Он был… никаким. Ни горячим и ни холодным. Просто пригодным для жизнедеятельности, не более того. В этом городе температура воздуха вообще не ощущалась, словно его и не было. Однако, несмотря на то, что небо было темно-серым, укутанным вязкой дымкой, а источников света в этом мире просто не существовало, если, конечно, он не порождал их специально для игры, каждый дом, каждая ставня, каждое пятно на бетоне и каждая подведенная инеем полоса разлома на дороге были отчетливо видны. Потому что в городе царила не ночь. В нем застыли сумерки. Навечно. Ведь времени здесь не существовало.
— Не понимаю, что за место, — пробормотал Малик, с раздражением осматривая дом слева от себя.
— И как мы здесь оказались, — добавил Хоран, глядя направо.
— И откуда эта одежда, — кивнул брюнет и подумал, что зря это сделал: в висках тут же зазвенело, а перед глазами потемнело.
— Может, это сон? — не веря своим словам, тихо спросил Хоран. Почему-то сейчас он чувствовал себя абсолютно беспомощным, и его это раздражало. Полагаться на Зейна в мелочах он любил, но вот серьезные проблемы предпочитал решать сам. Просто потому, что сваливать свои проблемы на других ему казалось бесчестным.
«Смешной Вы человек», — процитировали бы стены Уильяма Сомерсета Моэма, если бы им было дело до принципов смертных. Ведь эти стены не ведали, что такое «рассчитывать только на себя» — они доверяли своим соседям, ощущая, что нет деления на «они» и «я»: этот город был одним целым — живым организмом, состоявшим из отдельных частиц и считавшим себя монолитом. А затем стены бы добавили: «Взаимопомощь, взаимопомощь! В одиночку вам не выжить!» Но стены молчали. Ведь им было всё равно.