— А нож твоего отца?
— Он сломался. Вот тогда отец и упомянул про второй. Не помню... забыла подробности, но один из двух ножей имел какой-то секрет.
Она внимательно осмотрела клинок и ручку ножа.
— Мне запомнилось корытце и узор на нем. У нашего ножа лопнула рукоятка. Выточить другую вроде лопнувшей никто не взялся — работа старинная, трудная да и такой кости уже не найдешь. Нет! Я не сомневаюсь — это вещь Кибата.
Мать снова принялась за сына, выспрашивая подробности. Услыхав про место, где лежала находка, родители переглянулись. Им похоже что-то была известно про дальний распадок. Что-то такое, во что они не хотели посвящать Ростислава.
— Надо... — начала мать.
Отец не согласился:
— Ничего не надо! Теперь другое время и бояться глупо. Следователя того давным-давно нет и в помине.
— Того нет, другого черт принесёт. Все они одним миром мазаны.
— Ну-ну, тем более незачем лезть волку в пасть? — Он вновь сделался похожим на того отца, каким он был после ареста — то же озлобленное лицо, таким же нетерпимым стал голос. — Пускай ищут, если захотят, а я им не помощник.
Погрозил пальцем сыну:
— О ноже — молчок! И к той яме больше не ходить. Грибов и ближе найдется.
Следом к великому огорчению подростка шикарная находка исчезла в кармане отцовских брюк.
Снова встрепенулась мать:
— Постой! Раз Кибатов нож оказался там, возможно...
— Тс-с-с. Не будем гадать. — Родители вышли шептаться во двор. Секреты взрослых не волновали Ростислава. Слишком огорчительной была утрата ножа.
В последующие дни отец вел себя более чем странно. Он достал из сарая старые охотничьи сапоги. Наточил штыковую лопату, хотя копать в огороде было рано. Заинтересовавшемуся его хлопотами сыну ответил, что думает накопать червей. А причем тут лопата? Червей подручно копать вилами. На задах скотного двора их можно наковырять видимо-невидимо, знай клади в банку. И каких червей! — красных, толстых и совсем целых. Вот штыковкой больше изрежешь, чем наберешь. Ясно, что про рыбалку придумано наспех.
Подозрения Ростислава оправдались. В воскресенье отец исчез вместе с лопатой, обув высокие сапоги. Он ушел довольно рано, пока сын спал, и вернулся в сумерках. Налипшая на сапоги брюки и даже локти отцовской куртки грязь Ростиславу показалась знакомой. Но обиженный недоверием родителей подросток промолчал. Зато успокоилась мать. Она весело шутила, поливая испачканному отцу теплой водой из ковша.
...Кто любит копать морковку? Это вам не картошка. С той проще: возьмешь землю на штык, перевалишь, а кортофелины — как поросята! Одна к одной. Три-четыре куста — и ведро. А вот с морковкой много возни. На нее учительской семье вечно не везет. Из года в год вырастает густая да чахлая, корешки — тоньше пальца. Уж и прореживала ее мать, а толку чуть.
С улицы кто-то окликнул Ростислава:
— Парень! А парень!
За забором стояла женщина, еще не старая, но обильно накрашенная.
— Передай отцу письмо. Ведь учитель, математик тоись — твой отец?
От женщины шел сладковатый винный запах. Его силились перебить вызывающие ароматы дешевой косметики и пота. «Букет» был крепким. Ростислав сморщил нос. Гримаса на его лице не ускользнула от внимания Мегеры, как он определял ее про себя; Женщина действительно напомнила фурию. Ее приторный голос и деланная улыбка могли ввести в заблуждение лишь слепоглухонемого. Вместе с тем внешность Мегеры вызывала и нечто вроде жалости — неподвижные зрачки ее злых глаз заполняла слепая боль.
Мегера сунула Ростиславу запечатанный конверт:
— Не потеряй, передай своему отцу, а то знаю я вас...
Он постарался остаться вежливым:
— Меня знать вы не можете. Я вас тоже вижу в первый раз. И надеюсь, в последний, — этого он вслух не сказал. Зато съязвил:
— А вы наш новый почтальон?
Женщина заторопилась:
— С чего ты взял? Я... так. Меня просили передать, я и передала. Ладно, привет родителям. Чао, бамбина! Найдешь деньги, пересылай по моему адресу...
Какие деньги? Куда пересылать?.. До него не враз дошло, что Мегера пошутила. Вот ведьма! Ростислав развеселился: один ноль в ее пользу.
На письменном столе громоздились стопки тетрадей, крестообразно положенные друг на друга; Уже проверенные отец перекладывал на свободное место. Над иной тетрадью он хмурился, нервно покусывая нижнюю губу. А иногда усмехался и густо правил записи красными чернилами.
Ростислав стукнул дверью — вечное перо рвануло бумагу...
Письмо не имело обратного адреса. Учитель покрутил конверт, вопросительно взглянул на сына. Выслушал, потом срезал край конверта. В конверте лежало два исписанных листка. На меньшем грубой бумаги, явно пожелтевшей от времени, виднелось несколько карандашных слов. Прочитав которые, адресат пожал плечами и перешел к сложенному вдвое большему листу.
Частые строчки убористого текста покрывали бумагу. Отец долго вчитывался, беззвучно помогая губами. Вскинулся. Перечитал снова. Ростислав видел как темнело его лицо, землисто грязнились щеки. Много позже он воспоминал эти минуты и казнил себя за недогадливость. Ведь отца можно было спасти, сообрази Ростислав задержаться возле него. Но он лишь удивился перемене в лице сидящего за столом и вышел докапывать проклятую морковь.
Когда Ростислав вернулся в дом, отец уже не дышал. Он лежал на полу возле упавшего стула и незряче глядел в потолок. Знакомые сыну черты лица были изломаны болью.
Рядом с мертвым отцом среди просыпавшихся тетрадей серел пепел от сожженного письма. Неизвестно отчего, но был уничтожен даже пустой конверт. В оставленной перед смертью записке отец не объяснял причин такого поступка. А может просто не успел, так как писал, чувствуя близкий конец. Писал первой попавшейся под руку ручкой, которую заполняли красные чернила, отчего неровные буквы казались начертанными кровью: «Немедленно переезжайте. Не оставляйте нового адреса никому. Переезжайте в...» Дальше красная, оставленная пером черта тянулась до края бумаги. Сама ручка так и осталась зажатой в отцовской руке...
«Раздувающий костер не должен жаловаться на то, что искры жгут ему лицо».
Прогулка не задалась. Отпотевший снег лип к лыжам. Серые комья набивались под ботинки, резали шаг.
Горьковато наносило оттеплевшей корой. Подсевшие заносы тронулись налетом черной ряби; поверх ее проглядывали хвоинки, лоскутки палых листьев, заячьи катышки — весь скопившийся за год лесной мусор.
Ростислав взмок, поднимаясь рваной лыжней до двух понурых берез, растущих на срезе каменистой осыпи, удивительно похожей на огромный свесившийся вниз язык.
Местами над кремнистой мелочью выступали серо-зеленые глыбы валунов. Ниже проглядывало узкое полотно тракта, которое делило село на две неравные части. Еще дальше — пятнами народившихся прососов и залысинами льда ощущалась Катунь. А уж за ней — часто ежились осинником подступы к двурогой вершине Бабыргана.
Стоя у свилеватых березовых стволов, опираясь грудью на лыжные палки, Ростислав задумался....
Сегодняшняя разрядка была просто необходима: как-то все не ладилось в последнее время. Прошло уже два года, как он, схоронив мать и разорвав узы неудачного супружества, вернулся на родину. Но по сей день не мог успокоиться. Какое спокойствие, когда к прежним бедам добавились новые неприятности.
Перво-наперво пропал дядин нож. Ростислав с таким трудом отыскал его после смерти отца. А дней пять назад нож пропал снова. Его не оказалось в ящике стола, не было его и на полке за книгами. Пархомцев перевернул в квартире каждую вещь, не пропустил ни одного угла, но пропажа не обнаружилась. Если предположить, что нож украли, тогда непонятно — кто? Не станешь же заявлять в отделение. Нож, тем более охотничий, является холодным оружием. В данном случае — не зарегистрированным. Объясняй потом. Хорошо, коли обойдется внушением. А то могут и штраф припаять.
Отчаявшись в поисках, он перебрал в уме всех, кто приходил, к нему за прошлую неделю. Удивительно, но за эту неделю никто из знакомых его не навещал. Ничего нового не сообщила ему соседка. В его отсутствие приходил только один человек, какой-то молодой парень. Нет. Ей он не знаком. Но, судя по всему, этот парень — заочник. Так ей показалось. «Забавный такой парень».
Незнакомый молодой человек долго стучал в дверь учительской квартиры, пока соседка не крикнула ему, что Ростислав уехал в район и вернется не раньше вторника.
Неприятной получилась та поездка. Знать наперед, так не поехал бы. Но директриса ка-те-го-ри-чес-ки настаивала. А ерунда! Уж от нее он мог бы отговориться. Например недомоганием: март — время повального гриппа. И уж вовсе ни к чему было заводить спор с наробразовским костюмом, который заполнял собою крошечный кабинет и готов был разойтись по швам от негодования. Действительно: «на грош амуниции, на рубль амбиции». Чем меньше кабинет, тем плешивее и спесивей начальство, сидящее в нем.
Ростислав ничуть не сомневался, что побывавший недавно в школе инспектор успел накляузничать. Ибо сказано: «... плюс фискализация всей страны». Впрочем Пархомцев сам хорош: нужно было ему дразнить гусей. За версту видно было, что инспектор — злой дурак, что он ни единого дня не работал в школе. Недаром шутят: «Не можешь работать учителем, значит будешь инспектором». Сколько их — инспектирующих? Обремененных дорогими портфелями натуральней кожи? Несть надзирающим числа!
Кабинетный костюм имел апломб. Он не говорил, а изрекал, по-плотницки отрубая слово:
— Вы, Пархомцев. Не уполномочены. Говорить. От имени. Коллектива. Да! Вы — не коллектив! И не вам. Предоставлено. Право. Вносить изменения. В программы. Среднего. Учебного. Заведения.
«Да, мы — не милостью божьей», — устало мелькнуло в голове педагога. Вслух же он сказал:
— Извините! Я — не коллектив, он — не коллектив, мы — не коллектив. Каждый в отдельности и группами — все не коллектив. Коллектив — это когда все вместе, большой толпой? Эфемерида какая-то получается. Что? На собственное мнение мы не горазды?
Костюм затвердел:
— Собственное. Незрелое мнение. Можете. Держать. При себе! Если оно. Противоречит. Официально. Утвержденной. Программе. Утвержденной. Министерством. Просвещения!
«Во-во! Горшки ночные обжигают только боги».
А костюм по-прежнему «колол дрова»:
— Вы. Пока еще. Советский. Педагог. И все. Эти ваши. Прения. С руководством. Педагогического. Коллектива...
Услышав это, Пархомцев наконец-то осознал: «Ах, уважаемая и обаятельная, товарищ директриса! Ваших ручек шариковых дело. Так вот где зарыта моя собака...»
— ...Коллектива. Носят. Демагогический. Склочный. Характер. Не туда. Идете. Не надо! Брать. На себя. Так много.
Следом снисходительно:
— Вы работаете. В советской. Школе. И будьте добры. Прислушаться. К. Рекомендациям. Минпроса. К. Советам. Старших. Товарищей!
Гипсовая жесткость костюмной тройки стала настолько явственной; что слышалось потрескивание ломающегося каменного панциря на сгибах монументально движущихся в пространстве рукавов. Ощущался шорох мелкой крошки, осыпающейся при этом, густо пачкающей линолеум пола. Воздух наполнялся мелкой покалывающей бронхи пылью. Раздосадованный улыбкой посетителя, голос стал лить свинец:
— Несмотря на. Отдельные трудности, У нас одна из. Лучших! В мире! Система. Образования. — «У нас», — прозвучало должным образом: именно — у нас, но не у вас.
Система, о которой оглашал пространство монументальный костюм, представлялась Ростиславу зрительно. Это было что-то вроде железобетонного привокзального туалета, на гусеницах, с парой подслеповатых окошечек наверху, голыми дверными проемами и огромными кричаще-мрачными буквами «М» и «Ж» на фасаде. Буквы то и дело забеливаются меняются местами. Отчего мятущийся клиент путается. Лезет не туда, куда ему положено природой и соответствующим анкетным пунктом, который определяет некоторые особенности строения, организма. В дверные проемы видны задумчиво-важные лики и напряженные торсы исполняющих потребности, углядывается часть стен, любительски оформленных под «Окна РОСТА», но с более приземленным содержанием. Нет на виду лишь срама сидящих, так как посетители подобных общеполезных мест «срама не имут».
Движется такая система по стране, оставляя позади загаженную, исковерканную гусеницами землю...
Из глубокой задумчивости Пархомцева вывел скрип костюмных суставов:
— Лозунг: «Нет плохих. Учеников. Есть. Плохие! Учителя!» Выдвинут. Самой. Жизнью. Всем. Советским! Народом... И никакая перестройка. Его. Не. Отменила.
«Вот пошло иезуитство!» — задохнулся Ростислав от возмущения. «Конечным результатом» в педработе можно «зарезать» любого неугодного. Сами чиновники за работу «на конечный результат» спокойны. Их «конечный результат» — бумага. То-то они ее наворачивают!
Любопытная метаморфоза происходит в стране с «конечным результатом». «Результат» есть, продукта не имеется. Как ни горько, но совершенно прав в желчной ярости своей Мих-Мих...
Мих-Мих, приятель Ростислава, каждое лето наезжал в здешние места на отдых. Если можно назвать отдыхом карабканье по скалам с тяжелым грузом на спине. Мих-Мих считал себя живописцем, отчего всюду таскал за собой громоздкий мольберт.
По мнению Пархомцева, Мих-Мих не был художником. Ну можно ли считать картиной то, где изображение человеческого лица служило скорее подспорьем для доказательств знаменитой теоремы о «пифагоровых штанах». Вот с пейзажем у приятеля дела обстояли... еще хуже. Зато спорщиком он являлся отчаянным.
Убеждая кого-либо, Мих-Мих имел привычку тыкать указательным пальцем в нос оппонента, что было отнюдь не безопасным для последнего. Говорил художник громко, без оглядки на окружающих:
— ...Ростик, молви от души, отчего у нас невозможен Салтыков-Щедрин? Не спорь — не-воз-мо-жен! Вот Маршак возможен. Исаковский — вполне. Ивановы — возможны в любом количестве.
— Даже эмигранты, вчера проклинаемые, ныне публикуются. А наш внутридержавный Щедрин невозможен! Что это? Отчего? — Мих-Мих щурился старой дворнягой, вылезшей из темной будки на яркое солнце.
— Что, появлению нынешнего Щедрина бюрократы помехой? Крупное начальство? Партидеологи? Чушь собачья!..
— Критическую мысль способна затоптать лишь толпа — так называемые «массы». Бюрократ — одиночка, даже самый высокопоставленный, на подобный «подвиг» не потянет...
— Десятки лет пестуется «коллектив». Сегодня с новой силой призывают к единению, к консолидации. Кто призывает? И почему? А потому, что в тотальной заединщине не остается щелочки для критики.
Мих-Мих сверкнул глазами:
— Талантливому сатирику нет места среди нас — воинственных коллективистов и общественников. Его тотчас растерзают такие, как мы с тобой. Нам только скомандуй: «фас»!!! Мигом: «А-а-а, ты больно грамотный. Ты много знаешь? А мы по-твоему — дураки?!» И вдрызг! «Умри ты сегодня, а я завтра». Ведь мы — нация, в которой выхолощено чувство личностного, индивидуального. Нация — лишенная духовности. Нация, где вор и убийца в почете, если вор накрал миллионы, а убийца лишил жизни многие тысячи. История для нас — пустая фига. Живем десятки лет без корней, без прошлого, будущего, Иванами не помнящими родства. Живем, в разводе со всем миром...
Занятый грустными мыслями, Ростислав не расслышал зловещего шороха. Встрепенулся он с опозданием, когда широкая снеговая кромка, карнизом нависающая над обрывом, уже оседала под его ногами, стремительно увлекая в сторону осыпи. Лыжник было рванулся. Но его уже втянуло в сумасшедший вихрь летящего камня, острого, словно фарфоровые черепки, щебня, колючей морозной пыли...
Слепящая боль рвала Ростислава на части, под угол обвала и треск ломающихся лыж. Раз или два он попытался прервать падение, но не нашел опоры. В следующий миг перед глазами мелькнули рваные грани скалы. Бешено пронеслись по кругу земля и серое небо, потом новый удар сплющил тело упавшего. И наступило безмолвие...