Случайно познакомившись с Ростиславом, Валерик, взялся опекать приятеля всем жаром своей неуклюжей души. А то, что он был именно неуклюж — это замечалось сразу. Верно поэтому Валерику и не везло «по всей жизни». Незатейливая опека станционного аборигена тронула Ростислава. Как разжалобила его и трудная судьба знакомца, подкинутого еще «в расцвете грудной юности» на попечение деду, злющему от дремучести ума и лет Змеегорычу. Зиновия Егоровича — Валерикова деда Пархомцеву уже доводилось видеть на приступке рубленного «в лапу» дома. При виде посетителя Змеегорыч цедил изжеванными полосками губ не то угрозы, не то жалобы и уходил скачками за сараюшки, кося назад кровянистым глазом.
Жалок был этот старик и невзрачен, словно истрепанный ветром жухлый тополиный лист, одним словом — небыль. Зато его веселый внук заверял Пархомцева, что даже не женится «по причине деда».
— Ведь этот старый кикимор кого угодно может забормотать. Сглазить может любого. Нашто уж я привычный, и то опасаюсь, когда этот колдун начинает сепетить. Про собственную мать приятель отзывается еще короче:
— Сука! Шляется по Сочам, а по ней Колыма слезами плачет.
Так же просто Валерик судил про все остальное:
— Эх! Лучше Северный Кавказ, чем южный Сахалин. Век свободы не видать! Мне бы... тыщ пятьдесят, показал бы я Продовольственной Программе задницу. Погулял бы, пока хром на мне не полопался.
Змеегорычев внук уважал закавыристые словечки, цеплял их походя словно репьи. И они липли, прирастали к нему, так густо замешивая Валериков лексикон, что он уже не мыслился без загогулистых выражений. Впрочем, этот его волапюк, составленный из жаргонизмов и мудреных терминов, создавал Валерику «имидж» и придавал ему универсальную коммуникабельность. Настолько универсальную, что после минутного знакомства Валерик мог бы свободно «общаться» с первым попавшимся люмпеном из самого дикого уголка Папуа-Новой Гвинеи.
Валерик любил все загадочное, И то! В каком захолустье приходилось ему обретаться. Ну чего хорошего он видел? Обшарпанный вокзальчик? Появившийся бог весть когда, черт знает зачем. Что еще? А что может быть в подобной глуши! Вон на бугре — непременная привокзальная водокачка из темно-красного кирпича, посаженная на попа толстым шестигранным карандашом. Слева — продовольственный магазин, где фауна отдает океаном, а далее «Ставриды» счет не идет... Скучнеет глаз, переползая беременным тараканом по пустым полкам, на которых некогда красовались: «Ставрида в томатном соусе», «Ставрида пряного посола», «Ставрида бланшированная с добавлением масла» и прочий «автоматно-масляный» ассортимент. Ныне ж здесь: унылый копеечный недовес, притаенный в подсобке дефицит, избито косящая на полделения вперед стрелка весов, у которых глазок уровня давно облюбован мухами в качестве отхожего места... Сразу за бугром, поодаль от ограды «Заготзерно» царит жирная грязь территории машинно-тракторных мастерских. На территории изобилие ржавеющих, рассыпающихся утопающих в промышленной жиже скоростных плугов, кормораздатчиков, разбрасывателей, перебрасывателей, борон, пневмопогрузчиков — застарелых отечественных неликвидов. Когда-то выбитых, выцарапанных, отпущенных скрепя сердцем, навязанных согласно договорам, просто свалившихся с неба наконец.
Да. В тоскливом месте жил Валерик.
Как выяснилось сразу, приезд Пархомцева на станцию был просто нелеп: никакой телеграммы Светлана не отправляла и при встрече разговаривала с ним так, словно он нарочно сочинил эту телеграммную историю, дабы иметь повод увидеться с ней. Ему даже показалось, что в ходе разговора она старательно скрывала свое торжество. Это еще обозлило и он решил уехать тотчас. Но шли дни, а он по-прежнему торчал в поселке, все больше удивляясь самому себе.
Снятая на месяц квартира обошлась в общем-то недорого. Наследники уютного, хотя чуть обветшавшего домика обрадовались квартиранту: охотников купить избушку не находилось и было хорошо уже то, что она какое-то время будет под присмотром.
Вместе со стенами и крышей над головой приезжий получил в пользование всю обстановку, включая деревянные ложки. Новые владельцы не прельстились ископаемой рухлядью; и остались догнивать по углам тяжеленные комоды да шкафы, дверцы которых тонко повизгивали на петлях, а задние стенки светились частыми ходами древоточцев. Зато стекла комодов, оправленные безвестным краснодеревщиком в резные, рамы, радужно замутились и были совершенно непроницаемы для глаз.
Переход приятеля на квартиру возмутил Валерика:
— Е-мое, на кой тебе это вшивое бунгало? Жили бы у нас, ловили бы кайф.
Он обиделся не на шутку. Отошел лишь на другой день:
— Ладно, как хоть... Мне лично бара-бир, тебе же хотелось как лучше.
Вот Светлана в свою очередь решила, что Ростислав задерживается единственно в надежде на примирение с ней. Лишней скромностью бывшая супруга Пархомцева не страдала никогда.
Рано лишившись матери, Светлана воспитывалась отцом. За годы своей супружеской жизни Пархомцев видал тестя раза три-четыре, не больше. Но и за столь короткий срок успел понять жизненную мудрость тестя, которая заключалась в присказке: «Гордым был и козел. Сказал: «Умру, но останусь козлом.» Да вышла не та натура — осталась козлиная шкура». — В общем Светланин родитель оказался странным мужиком… Как сказал бы Валерик — чудом природы.
В магазин тесть ходил с обычным мешком: загружался скоро черствеющими буханками сразу на полмесяца. Экономил он на всевозможной дряни, одевался во рванье: кирзовые сапоги со сбитыми набок каблуками, замызганную фуфайку и некогда синие, но напрочь обтрепавшиеся галифе. Юдоль!
Кому придет в голову, глядя вот на такого убогого товарища, что он — владелец огромной усадьбы, где только сад занимает... эдак гектара два. А в саду яблони, груши...
По сибирским условиям, да по прежним временам на одних только фруктах можно было нажить целое состояние. И тесть не церемонился. Он, можно сказать, сдирал с покупателей скальпы. А сад берег от ребятни крепче, чем другой жену от искусителя. По всему периметру садовой ограды, сбитой всплошную из двухметрового теса, тянулась колючая проволока. Под током.
Опыт по использованию «колючки» садовладелец приобрел еще до войны. Приключилась с ним в году 193... большая неприятность, а именно — прописали будущему тестю работу на свежем воздухе, непонятно за какой грех. И прописали общим сроком на пятнадцать лет, с последующим ущемлением в правах. Ан вскорости выясняется, что дело бедолаге пришили настолько туфтовое, по которому не причитается и года отсидки. Почесали органы в затылке, выдали пострадавшему честь честью положенные в таких случаях бумаги, и, — за ворота. Возвратили ему и ордена — полный иконостас! А под конец выплатили компенсацию, в больших рублях, за все годы ударного труда на лесосплаве — живи не хочу!
Однако не прошли для Ростиславова тестя бесследно пять лет нечаянного заключения, кончилась его вера. Орденоносец, и патриот в прошлом, он после лагерей вернулся скопидомом. Да таким, что родная дочь стеснялась папаши.
Светлана, в противовес отцу, по любому поводу ссылалась на «людей». Люди умели. Люди доставали. Люди обеспечивали достаток в семье. Разумеется, Ростислав «к людям» не относился. И в результате, можно сказать, пострадал «за людей», потеряв семью. О чем вряд ли жалел через год после развода.
Пожалеть себя ему еще только предстояло...
Уже не первый вечер Ростислав ежился, ощущая вкрадчиво постороннее присутствие.
Вскоре он удостоверился в слежке. Кто-то неотступно следил за ним. Пришлось раз-другой обернуться, неожиданно замедлив шаг, прежде чем преследователь обнаружил себя и в свете луны на мгновение раздвоилась мохнатая тень забора, а щеку тронуло легкое, словно детский волос, дыхание.
Пархомцев замер. Судя по смещению замеченной им тени преследователь отступил за широкий тополиный ствол.
— Кто здесь? — голос Пархомцева дрогнул.
Улица молчала. Ростислав на цыпочках двинулся к тополю стараясь не шуметь. Он одолел половину расстояния, отделявшего его от тополя, когда едва различимое пятно скользнула в проулок. Оставив колебания, Ростислав перешел на бег. Преследуемый и преследователь поменялись местами. Теперь Ростислав настигал незнакомца, похоже обладавшего кошачьим зрением, но слабого на дыхание. Вскоре убегающий оценил по достоинству преимущество Пархомцева в беге и затаился. Неясная тень исчезла, затихли звуки шагов. Пархомцеву показалось, что неизвестный даже затаил дыхание: сколько Ростислав ни вслушивался, не мог уловить ни единого звука. Оставалось одно из двух — отступить или двигаться дальше наугад, прижимаясь спиной к забору. Он выбрал второе.
На Ростиславово счастье судорожный всхлип долетел до него прежде, нежели он почувствовал пустоту за спиной. Противник стоял в проеме калитки. Не ожидая ничего подобного, Пархомцев столкнулся с незнакомцем. Ударился о него корпусом. Откачнулся. Жгучая боль пронзила руку. Одновременно послышался звук упавшего на землю металлического предмета.
Незнакомец вырвался из рук ошеломленного болью преследователя. А через считанные секунды дробный стук подошв затих вдали и Пархомцев остался один.
Ростислав, пересилив боль, нагнулся и пошарил под ногами. Пальцы наткнулись на что-то острое — это было лезвие ножа. Запоздалый озноб прошел по телу — только чистая случайность уберегла его от смертельного удара, подойди он к калитке лицом вперед, клинок пришелся бы в, левую сторону груди и тогда!..
Дома боль, утихла. Хотя рана на первый взгляд казалась довольно серьезной.
Отточенное как бритва лезвие проделало длинную прореху в рукаве. Поврежденная рубашка намокла от крови и липла, к телу. Тут Ростислав вспомнил о ноже. Поистине неожиданность следовала за неожиданностью — нож был его, а вернее — его дяди. Да-да, тот самый нож, что был украден у Ростислава за тысячи верст от этой станции.
Мысли раненого путались. Вне всяких сомнений эта вещь еще месяц назад принадлежала ему, у нее те же хищные очертания клинка, та же ручка желтой кости, завершающаяся изящным копытцем. В вёрхней части которого была треугольная выбоина. Хотя... Глубоких царапин на медном пояске, где кость переходила в лезвие, прежде не было. Эти царапины говорили скорее всего о попытках отделить рукоятку от клинка. Попытках безуспешных, ибо стык между костью и медью остался целым. Некто, пытавшийся разъединить детали ножа, или сильно сомневался в успехе или проявил достаточную осторожность, опасаясь испортить красивую вещь.
Ростислав терялся в предположениях.
Никакого смысла в разборке ножа он не находил,...
Дядин нож поразил Валерика. Поначалу он даже оторопел; «Ну ты даешь!» Дальнейший рассказ, связанный с историей ножа он выслушал, приоткрыв рот. Но Валерик не был Валериком, если тут же не выдал бы очередную фантастическую идею. Вообразить, что в ручке ножа хранится клад сам Ростислав, например, не сумел бы. Но вот теперь, слушая домыслы Валерика, он вспомнил, как мать упоминала про какой-то секрет, оборудованный в одном из двух ножей. Впрочем, у него достало здравого смысла промолчать о материных словах, так что Валерик ушел раздосадованный, почувствовав скрытность приятеля.
Странные дела творились в этом мире. За ночь порез на руке Ростислава исчез. Казалось бы — чудо! А он сидел и штопал распоротый рукав. Вот и получается: человек не достоин чуда, которое способен сотворить.
Он шил, а за окном скулила соседская собака. По весне беспородную псину задело колесом грузовой машины, повредив хребет. С тех пор пес волочил зад, а вечерами жаловался на судьбу. Увечная псина сохранила приветливость к людям, считая, что ее добрый характер хоть как-то компенсирует увечье. Однако окружающим было недосуг вникать в собачьи переживания. Оттого Кешка симпатизировал приезжему. И новый знакомый не скупился на хлебные корки, щедро посыпанные сахаром. Сочувствия себе подобных Кешка ждал зря. В собачьем сердце, при ярко выраженном индивидуализме отдельно взятой натуры, преобладали коллективные устремления. Сильного опасались все, и всей разномастной стаей пресмыкались перед ним, Также единогласно собачье общество отвергало ущербных. Кешка стал инвалидом, оттого Пархомцев замечал, как ему выражается презрение представителями поселково-дворняжьей общественности. В чистопородной, элитной среде изувеченному псу было бы лучше: его просто не видели бы в упор; побрезговали бы связываться или проявили бы снисходительность. Но ни овчарок, ни эрдельтерьеров на станции не держали.
А тявкали по дворам, чесали пузо, отлавливали блох, азартно щелкая зубами, слонялись по улицам, поднимая ногу у каждого столбика и водоразборной колонки куцелапые, со свалявшейся шерстью, невоспитанные псы, настолько малофотогеничные, что казались треухими, а то и безухими вообще.
Еще не так давно поселковые собаки считали Кешку равным себе, а поэтому не простили ему падения. Четвероногие аборигены рассуждали без затей: беда, случившаяся с другим, могла случиться и со мной, но пока к счастью дело обстоит иначе, так почему бы не отвести душу. Ведь если, не дай бог! Беспомощным стану я, то по отношению ко мне остальные поведут себя не лучше... Что ж, поселковых дворняг можно было понять и простить. Ведь они же... собаки.
Кешка тоненько взвзизгнул.
Ростислав отворил дверь. Очевидно к непогоде собачьи муки усилились и досаждали так, что Кешка, работая передними конечностями, переполз порог и оказался на кухне.
... Человек глядел на пса. Чёрная без единого пятна шерсть, лохматые уши и хвост, длинный торс, на несколько коротковатых лапах — все это окукливалось в светло-фиолетовый туман. Кешка трясся, скулил и пытался бежать, но мышцы ног не слушались его.
Пархомцев иссыхал от внутреннего жара. Выйти из странного, угрожающего ему состояния удалось не вдруг. Его качало, половицы под ногами уходили то вправо, то влево и он вынужден был цепляться за край комода. Дело дрянь!
Действительно, если приступы этой «болезни» участятся, ему несдобровать. Впрочем, не стоило называть «болезнью» тот бред, который с ним происходил. Ростислав уже догадался — это тот злой дар, про который толковала Хатый и который погубит его, если он не будет беречь себя.
Когда человек очнулся, пес уже стоял и стоял на четырех лапах. Он схватил на лету брошенный ему кусок хлеба и шмыгнул под стол...
На улице зашумело. В комнату проник свет одинокой фары. Спустя минуту от входа потянуло сквозняком.
Вошедший был тем самым крепышом, со сросшимися на переносице мохнатыми бровями, кого менее всего желал бы видеть хозяин квартиры, накануне слыхавший от Валерика, что некто «бровастый» ухаживает за Светланой и, как утверждают, не без успеха. Разобраться, так Ростиславу не было дела до личных привязанностей бывшей супруги. Но это в обычной ситуации. Сейчас он оказывался в положении навязчивого мужа, однажды отвергнутого. Мог ли он объяснять всем и каждому истинную цель своего приезда, объяснить, что телеграмма, якобы отправленная ему Светланой, была злобной шуткой неведомого недоброжелателя. Как он мог растолковать окружающим, что продолжает торчать в этой глуши по причине душевной растерянности, будучи не в силах решить куда ему податься, ибо никто и нигде его не ждал. В конце концов он сам понимал всю нелепость своего положения. Случайно или нет, но настораживалась очередь, когда он появлялся в магазине. Казалось, очередь ждала от Ростислава какой-то экстравагантной выходки. Может он ошибался, а здешние провинциалки просто-напросто чимеру обились? Ну кто их поймет — этих аборигенок! Порой они из-за пустой луковой шелухи такой базар заведут, что чертям тошно. А их страсть к пересудам! Упаси нас, Господи! стать объектом сплетен. Затопчут. Изгадят с Головы до ног. Потом поди, узнай кто бросил камень первым. Нет никого! «Все говорят». Среди «всех» концов не сыщешь, исхода не найдешь. Остается выскочить на люди в банный день, рвануть на груди ситцевую сорочку румынского пошива и заводить покаянно: «Не могу-у-у больше! Бейте меня, товарищи-граждане, аморального типа по лупетке, по ребрам, по печени. Терзайте насмерть, ибо нет мне веры!» Сколько отменных репутаций из-за сплетен пошло на макулатуры. Сколько супружеских уз не выдержало натиска возбужденной общественности...