Я не стал произносить вслух то, что думаю о детях, которых «обстоятельства заставили» помещать своих родителей в дома престарелых, а вместо этого спросил:
— А поговорить с ней хоть можно?
— Почему нет? Можно, конечно. Она пока еще в своем уме, только неразговорчива последнее время. А иногда вообще отказывается с кем-либо говорить. Ушла в себя. Да и ехать туда… в этот дом для стариков… признаться, не хотелось бы.
— Что-то не особенно ты ее любишь.
— Я? А за что мне ее особенно любить? Я ее почти не знала. Да, мы с матерью регулярно к ней ездили в гости, когда она еще в своей квартире на Ленинском проспекте жила. Кстати, квартиру эту пришлось отдать, чтобы бабушку в этот дом престарелых устроить. Она со мной всегда как с полной идиоткой разговаривала, да и то для проформы, а дома у нее вечно воняло какими-то отвратительными приторными духами с тяжелым запахом. Дарила куколок и дешевые конфетки. Отца моего, еще маленького, она сдала в школу-интернат, где его били и вообще всячески над ним издевались. Ей, видите ли, трудно было одной ребенка воспитывать, а сама с мужиками крутила всю жизнь, до глубокой пенсии. Вот папа и отплатил ей на старости лет, я так думаю. Тоже в интернат спровадил, только в другой — для стариков… Регулярно поддерживает ее там нахождение. Что?..
Тут я не нашел как и что ответить на этот вызывающий вопрос. Просто сказал:
— Надо поговорить. Устрой нам встречу, пожалуйста.
— Ладно, попробую… — без всякого энтузиазма и уверенности пообещала Арина.
Что-то мне подсказывало: не будет она ничего пробовать, а придумает какую-нибудь правдоподобную отмазку. Поэтому решился выложить последний козырь:
— А твой брат? Он как, в курсе всех этих дел?
— Это Степка-то? — удивилась Арина. — У нас матери разные, он от первого отцовского брака. С ним-то как раз можно поговорить, только веский довод нужно изобрести и обосновать. Он искусствовед, в Эрмитаже работает… мы дружим и временами общаемся. Но не думаю, что тебе от него будет какой-то прок. Не так давно случился грандиозный скандал с хищениями из запасников, так Степку долго по допросам таскали, ничего против него не нашли, но нервы основательно попортили. Кто-то воровал, а его в чем-то заподозрили. Может, и настучал кто. Он, естественно, совершенно ни при чем, более честного человека это еще поискать надо. У него личное хобби вообще с искусством не связано, он увлекается эстетикой франшизы — «My Little Pony», представляешь? Взрослый мужик, а туда же. Даже стыдно за него. Его и к следователю по этому поводу вызывали. Оказалось, что там у вас в Москве какие-то бандиты переодевались в костюмы этих пони и грабили банки. Маски надевали, парики цветные и воровали деньги, представляешь? А Степка… Он практически профессионал в этом увлечении. Только так, — говорит, — и могу от всяких служебных проблем отдыхать. Вот его и спрашивали, что про маски этих лошадок знает. Ничего он полезного не знал, и с этим от него вроде как отстали, а вот с кражами из запасников дело все еще тянется. Сейчас вроде бы полегче стало, но нервы треплют основательно. Он же мне не рассказывает ничего, слова не вытянешь. После той истории он, по-моему, вообще перестал общаться с незнакомыми людьми, но уж мне-то мог рассказать. Кстати, он с бабушкой в более-менее хороших отношениях, нежели я. Она его по-своему любила, вероятно… Ладно, помогу тебе. В пятницу у него выступление в библиотеке имени Чехова. Лекция. Будет чего-то там про искусство рассказывать. А после он совершенно свободен часов до семи, это я точно знаю. Вот и договорюсь с ним. Дам тебе телефон и уж сам ему позвонишь, и если каким-то образом договоришься, он тебе и встречу с бабушкой устроит, и разговорить поможет. А я, со своей стороны, попрошу, чтобы время тебе уделил и сразу не посылал.
— Куда не посылал? — тупо спросил я. В этот момент голова была занята совсем иными вещами.
— Туда, — хихикнула колдунья. — В краткое эротическое путешествие по известному адресу. Что-то еще хочешь спросить?
— Вообще-то хочу.
— Да? Что именно? — насторожилась Арина.
— Ты же колдунья, угадай.
— Да чего тут угадывать. Как всегда. Будешь приставать, чтобы я тебя чему-нибудь научила. Зачем тебе это? Жить, ничего не умея, намного удобнее и проще… спокойнее. Поверь, я знаю, о чем говорю.
— Все правильно. Только мне нужно освоить парочку приемов, чтобы проще ладить с чужими людьми. Легче располагать к себе. Например, заинтересовать малознакомого собеседника, вызвать любопытство у девушки…
— Ладно, — вдруг с неожиданной легкостью согласилась Арина. В прежние подобные разы она категорически отвергала всякую возможность обучения меня. — Уговорил. Каждый раз, когда мы встречаемся, ты просишь об этом.
— Ну, не каждый, — возразил я.
— Это словами. А глазами — каждый. Я же вижу. А теперь за тебя еще и слово замолвили… У меня сейчас время есть до утра, поэтому могу на тебя потратить. Будешь должен. Согласен на такой расклад?
— Да, но погоди… а я буду тебе что-то должен? Что именно?
— Об этом потом поговорим, но ничего сверхъестественного и невозможного не потребую. Подставлять не стану, и в кабалу ко мне тоже не попадешь. Ты ж меня не первый год знаешь.
— В том-то и дело, что знаю. Я ко всем с такой просьбой пристаю. Ко всем, кто что-то необычное умеет. Мне для работы нужно.
— Хорошо, если для дела, то можно и научить. С чего начнем?
— Научи меня чему-нибудь эффектному. Ты же профессионал. Вернее, мастер.
— Ну, раз я «мастер», тогда достань еще вон ту книгу на второй сверху полке лежит, в крайней слева стопе. Верхняя. Ну, вон та, толстая, с золотым тиснением. Ага, эта самая, да. Аккуратнее, только… Давай ее сюда. Вот, смотри и запоминай…
Глава XXII,
где главный герой встречается с хранителем Эрмитажа
У входа в библиотеку висела красочная афиша. Поверх цветной фотографии Колизея значилось:
Библиотека им. А.П. Чехова приглашает на традиционные концерты по воскресным дням! В ближайшее воскресенье в 15:00 в гостях студенты инструментальных классов с программой: "Россия — Италия: две души". В программе — русская и итальянская классическая музыка.
Вход свободный.
Ниже был прилеплен белый листок с объявлением об интересующей меня лекции: «Композиционный экзистенциализм: методология и особенности готического мифа в литературе постмодернизма». Еще ниже читалось мелкими буквами:
Известный искусствовед, историк культуры и живописи — Степан Алексеевич Лисков. Доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств, профессор.
«Надо же, — думал я, — такой молодой, а уже целый профессор!» Я почему-то полагал, что Степану лет тридцать. Только вот не спрашивайте меня, что означает название лекции, — помочь не смогу… ничего в этом не понимаю. Искусствоведов я обычно сторонился и побаивался. Почему-то представлял их себе людьми не вполне нормальными и к непринужденной беседе не приспособленными. В затейливой одежде, с причудливо накрученными шелковыми шейными платками под подбородками вместо обычных галстуков, в остроносой и неудобной обуви. Вероятно, с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Говорить они, в моем понимании, должны вычурно и старомодно, причем мужики — бабьими голосами, а женщины наоборот — басовитыми, хриплыми и прокуренными. А вообще, по моемý скромному мнению, искусствовед — профессия не мужская, а сугубо женская.
Доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств, профессор Степан Лисков устоявшиеся у меня стереотипы ломал. Причем — безжалостно. Во-первых, хранитель Эрмитажа был похож не на искусствоведа в моем представлении, а скорее на туриста-профессионала, приглашенного свидетелем на свадьбу внезапно разбогатевшего друга. Брат моей знакомой имел вид крепкого, хорошо пожившего мужика, часто бывающего на свежем воздухе под открытым солнцем. Во-вторых, он оказался не тридцатилетним, как мне поначалу представлялось, а лет на десять — пятнадцать старше. На вид — лет сорок — сорок пять или около того. Спокойное стереотипное лицо. Тяжеловатый невыразительный взгляд. Декоративная небритость. Костюм — темно-серая классическая двойка, без каких-либо особенностей и изысков. Галстук отсутствовал, верхняя пуговица бежевой рубашки была расстегнута, чтобы не давить на толстую шею.
То оказался далеко не первый случай в моей практике — ловить нужного человека сразу после публичного выступления. Иногда прием срабатывал, иногда — нет, но, как устоявшийся консерватор, я предпочитал идти проверенными путями.
К началу лекции успеть не удалось. Это у меня тоже входит в привычку. Стараясь не шуметь, прошел к свободному месту и поудобнее устроился в кресле. Потом включил свой диктофон и приготовился получать удовольствие. Сам искусствовед вдохновенным голосом искушенного проповедника о чем-то повествовал перед небольшой аудиторией слушателей:
— …феномен психической мутации изящно используется глубоким маньеризмом готичного образа, — вдохновенно говорил искусствовед, — при этом драматизм пафоса, как бы это ни казалось парадоксальным, вызывает незначительный крен в сторону модернизма, а типическое проявляет композиционный экзистенциализм. Недаром такое направление характеризуется разрывом с предшествующим историческим опытом художественного творчества. Например, идея самоценности искусства, так или иначе, многопланово просветляет конструктивный символический метафоризм самой идеи…
Зал был небольшой, но вместительный, мест на сто. Тем не менее, большинство сидений пустовало, и только кое-где торчали головы каких-то девушек. Сначала я еще силился вникнуть в значение и суть звучащей лекции, но ничего хорошего не получалось. Понять, о чем тут вообще идет речь, почему-то не удавалось. Тема ускользала от меня. Чем дольше я вслушивался, тем сильнее росло раздражающее ощущение неясного, гнетущего уныния.
— …совокупность знаний и сведений, — продолжал профессор, — на первый взгляд недоступных непосвященным, рационально использует элитарный социально-психологический фактор, при этом эзотерическое начало инициирует конструктивный синтез искусств. Пластичность и мягкость образа всегда использует принцип комплекса композиционного драматизма, и это своего рода правило. Исключения единичны. Коллективное бессознательное относительно, а переживание и его претворение, на первый взгляд, иллюстрирует канон таким образом, что все перечисленные признаки архетипа и мифа подтверждают это обстоятельство. Действие механизма мифотворчества сродни механизмам художественно-продуктивного мышления. Так говорит теория. Причем теория вчувствования просветляет самодостаточный художественный идеал, а синтез искусств дает невротическо-онтогенетический комплекс агрессивности в художественной типологии…
Я совершенно не постигал смысла лекции. Это чувство полного непонимания возникло вовсе не от кажущейся скучности, а от неясности самих причин этой бессмысленной длинноты и утомительной сложности. Голова наполнялась тяжестью, накатила одуряющая дремота. Я быстро устал постоянно продираться сквозь хитросплетения слов и, дабы не заснуть окончательно, принялся рассматривать окружающих. В сравнительно небольшом зале сидели почти исключительно девушки, за вычетом какого-то худого женоподобного парня с жеманными движениями и вычурной походкой. Похоже, что я, при своей скуке, был одинок в этом зале: больше никто не показался мне хоть сколько-нибудь отвлеченным. Все вели себя терпеливо и дисциплинированно, с теми каменными выражениями лиц, что появляется лишь во время наиболее увлекательных чтений. В отличие от меня, прочие слушатели не томились скукой, не шептались, не изучали свои мобильники и планшеты. Внимали с явным интересом. Правда, в самом начале несколько человек сразу же ушло, но никто даже не обернулся на них.
— …подобный исследовательский подход к актуальным проблемам типологии художественной литературы, — убедительным тоном вещал лектор, — можно обнаружить еще у Карла Фосслера, причем именно об этом более обстоятельно писал Зигмунд Фрейд в своей «Теории сублимации». Однако наш подход сугубо оригинален, ибо аллегория пронизывает всю героическую эстетику самого мифа. Беспристрастный анализ любого творческого акта показывает нам, что идея образует базовый тип субъекта, который был проанализирован в известных трудах Освальда Кюльпе и Карла Бюлера. Очевидно, что фабульный каркас сам меняет готический образ. Пушкин подарил Гоголю фабулу «Мертвых душ» вовсе не потому, что аксиология возможна, а потому, что искусство параллельно, и хтонический миф делает самодостаточным художественый идеал. Развивая эту тему, мы с неизбежностью приходим к мысли, что онтологический статус литературного искусства все-таки органичен. Тем не менее, художественное восприятие трансформирует готический постмодернизм, поскольку изящно организует цикл восприятия так, что сама по себе ткань художественного произведения для нас всегда будет амбивалентна…
Когда лекция, наконец, завершилась, и вопросов не последовало, возникшая было тяжесть в голове понемногу начала рассасываться. Я подошел к оратору и после стандартных обоюдных приветствий представился.
— Мне говорили о вас, — кивнул искусствовед и сразу же спросил: — Вы сейчас как, очень торопитесь?
— Да нет, не особо. Надеялся с вами поговорить, поэтому ничего другого на это время не планировал.
— Отлично, тогда спокойно поговорим. А заодно перекусим. Вы не против? Вот и чýдно. В буфет не пойдем, ну его к черту, лучше в ресторанчик на Бухарестской. Там последнее время чертовски хорошо кормят. Не каждый день, правда. Да, кстати, — вас не смущает, что я постоянно чертыхаюсь? Неизбывная привычка. Не оскорбляет ваших религиозных чувств?
— Нет, почему? Да и чувств таких у меня нет.
Со мной нечто подобное уже случалось. Тоже вот так: человек, захваченный врасплох по окончании лекции, сначала предложил вместе перекусить, а потом неожиданно сбежал, как только я задал интересующий меня вопрос. Как бы сейчас такого не произошло.
Искусствовед оказался вполне свойским парнем. Несмотря на профессорское звание и прочие регалии, в нем не ощущалось ни излишнего пафоса, ни индюшачьей надутости — качеств, столь свойственных некоторым представителям его гильдии.
Некоторое время мы ни о чем не говорили, а просто молча шли какими-то коридорами и переходами. Через какой-то незаметный боковой выход покинули библиотеку и оказались на улице у автостоянки.
— Кстати, — совсем некстати спросил искусствовед, — вы знаете первое имя моей сестры? То, что было дано при рождении?
— Ольга… как у моей бывшей жены.
— Значит, знаете. А что подвигло к ее профессии?
— Она, по ее собственным рассказам, чем-то опасно заболела, едва не померла, но внезапно выздоровела. Это сильно изменило ее характер, образ жизни и взгляд на мир. Потом, вроде бы сразу после этого события, у нее прорезались разные экстрасенсорные способности.
— Ага, тоже знаете. Извините за эту маленькую проверку, просто такие вещи она никому обычно не рассказывает. В курсе только действительно близкие друзья. Те, что болтать не любят. Зато о вас она немного говорила, объяснила, что доверять вам можно, и попросила помочь. Такое редко когда случается, обычно никому не верит, — специфика ремесла. Может, сразу перейдем «на ты»?
Чувствовалось, что за сестру он кого угодно на части порвет. Его спокойная, уверенная манера разговора импонировала и вызывала невольное доверие. Только вот обедает в «ресторанчике». Я прекрасно знал этот «ресторанчик», а также размеры зарплат коллег моего собеседника, поэтому насторожился. Машина у Степана оказалась тоже вполне ничего: cветло-серый хендай-солярис прошлого года. Я кратко пояснил, что хотел поговорить с его бабушкой, на что Степан молча кивнул. Как оказалось, он хорошо подготовился к встрече и уже обо всем договорился.
— Там у них строгий режим, поэтому о визитах принято предупреждать заранее. Я на сегодня записался, на вторую половину дня. У нас еще масса времени до прекращения посещений, так что успеваем спокойно пообедать. Тут ехать вообще ничего, можно было и пешком дойти, просто машину лучше в другое место переставить.
Несмотря на мой вопросительный взгляд, искусствовед так и не пояснил, почему лучше переставить, а ехать оказалось действительно мало — метров триста. Потом я объяснил, что именно хочу узнать у его бабушки. Степан ничего не сказал, молча кивнул в знак согласия.