– Просто не показывай им свое лицо и ничего не говори. Ты – Русе Болтон, а у Русе голос не срывается, как у малолетки.
– У меня срывается голос?
– Нет. Просто слишком высокий.
– О’кей. Хотя я все еще не понимаю, зачем мне это делать.
Джон слегка заворочался, но положения особо не изменил: Рамси занимал почти все место даже в сцепленных спальниках, и Джону рядом с ним всегда было тесно и жарко. Но он уже привык спать, почти не двигаясь, прижавшись к горяченной груди и сунув колено между толстых бедер. Раньше он спал так с Призраком. А еще раньше – с Игритт. Разве что тогда ему было тепло, ощущаемо правильно и хорошо в груди, а сейчас – только тепло. Но есть вещи, которые ты делаешь, когда снега за стенами очередного брошенного здания столько, что до асфальта придется копать не меньше метра, а если неосторожно наступить, кое-где можно провалиться и по шею, когда ледяной ветер сдувает любой огонь, промораживает внутренности через четыре слоя одежды и ломает ветви растущих вдоль дорог сосен, когда твои ноги болят от каждого нового вязнущего шага, а спина горит от скручивающих мышцы лямок рюкзака и зажатого сна на жестком полу. И Джон делал эти вещи, даже если к утру боль не проходила и даже если каждую ночь они с Рамси спали так близко, переплетая ноги, что его член привставал от тепла и тесноты. Джон делал их, не доверяя Рамси ни в чем и ни на секунду не забывая лица Джейни Пуль.
Она приснилась ему однажды, и у нее было лицо Арьи. Они сидели в той забегаловке, где раньше частенько завтракали перед школой, и ели блинчики с джемом. Он посмеялся над ней, потому что она ела руками и измазала нос и подбородок в джеме, а когда попыталась свернуть блинчик, брусничные капли из него только потекли по ее пальцам. Но она засмеялась тоже и не взяла салфетку, оттирая джем с лица руками и размазывая его еще больше. Она делала это нарочно, чтобы Джон продолжал смеяться, и он захохотал, когда она страшно улыбнулась брусничными губами и зарычала, как старая мейга из фильма ужасов.
Ее руки были в джеме. Темные потеки спустились уже до запястий, и когда Джон все-таки протянул ладонь вытереть ее нос, его пальцы провалились в этот влажный, густой джем по ногти, и Джейни Пуль с лицом Арьи Старк перестала смеяться. “Мне больно”, – она вдруг сказала тихо, и он торопливо отдернул руку. Жирный красный сгусток остался на подушечках его пальцев, а на ее длинном носу осталась вмятина. Некрасивая и глубокая. “Мне больно”, – она повторила, коснувшись своего лица, и, зажмурившись, начала его тереть. Влажный джем прилипал к ее пальцам, скатываясь на коже засахаренными сгустками, и она начала оттирать его с рук тоже, сдирая кусками, и густые брусничные капли все шлепались на деревянный стол.
От них несло тухлой кровью, как от пакета с мясом, который Кейтилин однажды забыла убрать в холодильник. Джон захотел сказать Арье об этом, но не смог и только подумал, что ей нужно остановиться, остановиться прямо сейчас, пока она не сделала чего-то непоправимого, и они еще могут поехать в больницу. Он подумал, что все это еще можно исправить, когда она вдруг перестала тереть свои руки и спокойно посмотрела на него. Посередине лица у нее была темная дыра, и из нее текла блестящая, масляная кровь. “Мясник”, – спокойно сказала Джейни-Арья, и кровь окрасила ее зубы темно-красным и с присвистом брызнула из дыры на месте ее носа. Но она как будто не заметила этого и вдруг оттянула ворот своей свободной футболки вниз обеими руками. На ее почти детских, едва набухших грудях вместо сосков следами рваных укусов вспухли блеснувшие желто-зеленым гноем язвы. “Трахни меня, мясник”, – сказала она.
Джон проснулся, давясь тугим и вонючим комом в гортани и чувствуя, как влажно слиплись ресницы. Рамси умиротворенно спал напротив. Длинная черная прядь упала ему на щеку, щекоча ноздрю, и он дернул носом и недовольно пошевелил жирными губами, не просыпаясь. Во сне его лицо выглядело тихим и разгладившимся, почти детским – как у безобидного, слегка умственно отсталого ребенка. Джон знал, что это ложь, и захотел немедленно выбраться, выпутаться из спальников, вылезти из палатки наружу и обтереть лицо, потное до того, что глаза щипало, ледяным снегом. Джон думал и думал об этом, но у него не было сил даже пошевелиться, уставшее тело так тяжело ныло, что он мог только лежать, как больной, и медленно втягивать ртом сухой, душный воздух с острым запахом выступившего под нестираным бельем пота. Джон подумал, что ему нужно успокоиться перед тем, как снова уснуть, вместо того, чтобы пытаться держать глаза открытыми, то и дело проваливаясь в полубредовое забытье. Как успокаиваться в преисподней, он не знал.
“Ты весь горячий и мокрый, – тихо заметил Рамси, не вздрагивая и не открывая глаз. Его дыхание терпко и неприятно пахло застоявшейся слюной. Джон ничего не ответил. – Если ты заразился, я убью тебя утром, – сонно пробормотал Рамси, вытаскивая руку из-под щеки и закидывая ее на Джона, притягивая его к себе еще ближе, носом к своей теплой пропотевшей подмышке. – А теперь спи. И прекрати бояться кошмаров, ты же не младенец”, – он сказал это почти любовно.
Они оба уснули до того, как Джон придумал, что сказать ему в ответ.
Джон не верил Рамси, но здесь, в промерзшем городе, тот в любой момент мог выстрелить ему в спину, повредив позвоночник, мог перебить коленные чашечки двумя ударами своих крепких ботинок, пока Джон дремал в спальнике, мог сломать ему руки, вытаскивая из сугроба, или полоснуть бритвой по глазам перед завтраком. Нет, Джон еще тогда, в доме своих дяди и тетки, понял, как глупо пытаться держаться от Рамси подальше или все время напряженно ждать его удара, раз уж они оба накрепко связаны совместным выживанием.
Джон не верил Рамси. Но верил, что нужен ему, пока не кончится Зима. Верил, что Рамси нужны его сильные и быстрые руки, его выносливое тело, его не самая плохая голова и его Призрак. В конце концов, он был явно полезнее Джейни Пуль, а Рамси не разбрасывался полезными вещами. И хотя Джону совсем не нравилось, что в этом “полезнее” он сам слышал “лучше”, и этим “лучше” как будто давал себе право на то, чтобы выжить, лишая такого права Джейни, он ничего не мог с этим сделать. Джону не нравилось нравиться Рамси, но он мог быть полезным для него – или сдохнуть. Джон пережил Русе Болтона, Стира, Яноса Слинта и Боуэна Марша. И на самом деле у него не было никаких проблем с тем, чтобы заткнуться и отвести взгляд от преследующего его в кошмарах заплаканного лица.
– Я немного работал с Виманом, – Рамси сказал негромко; его пальцы лежали под поясом кальсон Джона, такие горячие на подостывшей коже бедра. – Он говорил, что если вакцины так и не будет до зимнего снега, то ему похеру на людей, он свалит сюда и закроет площадь Рыбонога, пока этого не сделал кто-нибудь еще. То есть не мне говорил, собачился с Русе, как обычно. Попрекал его тем, что у его-то сына своя сеть гипермаркетов в Белой Гавани, и они могут себе позволить жировать во время Зимы, а у Русе есть только я. Хах, не хотелось бы с ним соглашаться, но забор они вокруг площади вправду отстроили ничего себе, ты сам видел. Но насрать, нам-то просто нужно внутрь попасть. И так как я сомневаюсь, что эта жирная минога пускает на свои харчи всех без разбору, тебе придется на время стать еще поближе ко мне, – он неприятно ухмыльнулся, – в родственном плане, я имею в виду.
– А почему ты думаешь, что он будет рад увидеть Русе? – но Джон пропустил его колкость мимо ушей. – Если их отношения были… так себе, я правильно понял?
– Нет, в этом-то и дело, Джон. Он не будет рад увидеть Русе – и он его не увидит. Но будь я проклят, если эта жирная минога упустит такой шанс. Чтобы его начальник со своим сынком приползли к нему просить помощи – такое не каждый день выпадет, даже Зимой. Так что главное нам – пройти охрану на воротах, а там уже сменяем цацки твоей тетки на жрачку и потопаем дальше.
Джон немного пожевал губу, опустив взгляд на небритый подбородок Рамси. Дыхание на лице было теплым и кисловато пахло кашей с последними кусочками высушенной говядины. Джон вспомнил, что даже не возразил, когда Рамси еще дома прибрал небольшой холщовый мешочек с украшениями Кейтилин себе в рюкзак. Ей они вправду больше не были нужны, и если Мандерли был готов обменять ее побрякушки на что-нибудь из гипермаркета, Джону было плевать, сейчас он бы точно не стал отказываться от батареек, пары баллончиков с газом, овсянки и сигарет.
– Мандерли сказал, что у Русе был только ты… – и у него не было больше вопросов к идее Рамси, но он все равно задумчиво продолжил разговор, чувствуя себя почему-то еще слишком растревоженным для сна. – Он не слишком хорошо тебя знал, да?
– Ты это о чем? – почти не заинтересованно отозвался Рамси.
– Когда говорят “только кто-то”, обычно имеют в виду “только кто-то маленький и незначительный”. А ты… не такой, – Джон пожал плечами, и затекшие мышцы заныли сильнее.
– Это что, плохая шутка про мой вес, волчонок? – Рамси добродушно улыбнулся краем жирного рта.
– Нет, – Джон удивленно поднял глаза, – я о том, какой ты энергичный, деятельный… живой. Тебя все время… так много, но не буквально, а как будто тебя переполняет что-то. И это… беспокоит. Когда ты так переполнен жизнью, а люди рядом с тобой… Джейни Пуль, Теон Грейджой, те другие… в них нет жизни или сил, как будто ты высосал из них все. Как, знаешь, тварь из фильма ужасов. То есть о таком задумываешься, наверное, рано или поздно, находясь рядом с тобой. И странно, что Мандерли не задумался, вот о чем я говорю. Хотя на самом деле я и понятия не имею, как они, другие, это чувствовали. Но я чувствую это как… не знаю. Не знаю, что я должен чувствовать, когда кто-то, кого я знал… с кем я спал, оказался психически нездоровым насильником. То есть… мне нужно испугаться? Но чего? Того, что ты можешь сделать со мной что-то? Что-то, чего я не могу сделать с тобой? Или, может, мне стоит сначала разобраться в твоем детстве? Знаешь, типа: “Что с тобой случилось, что ты стал такой сукой? Тебя недостаточно любили?”… Не знаю, чем это поможет. Мы сейчас здесь, а не в твоем детстве. Это Сэм любил копаться в таких вещах, задавать всякие ловкие вопросы и анализировать, как это все взаимосвязано, а я все-таки не психолог. Вот был бы он здесь, он наверняка рассказал бы мне, кто ты, Рамси Болтон.
Он немного помолчал. Рамси ничего не ответил на это, и хотя Джону показалось, что он как будто был слегка разочарован его словами, ему было плевать. Его рука лежала на горячей груди Рамси, и он приподнял ее, касаясь его шеи и слегка заплывшего подбородка.
– Но я бы не хотел, чтобы здесь был Сэм. Он был бы уже мертв сейчас, и ничего бы не сказал на самом деле. Все были бы мертвы, это в лучшем случае. Но не я. Я сейчас здесь, и я трогаю тебя, а мои пальцы все еще при мне. И хотя я все еще не знаю, кто ты, но знаю, что ты не какая-то выдуманная страшная тварь. Тварей не существует. Кроме зараженных вирусом, конечно, но ты не зараженный. Ты… сложнее. Как… что-то сложное. И это значит, что тебя можно понять. И я пойму. Потому что когда ты делаешь что-то с другими людьми, и они ничего не делают тебе в ответ… думаю, это больше из-за того, что они не знают, что могут сделать. Но если узнать… – он замолчал, дернув плечом, а Рамси смотрел на него и смотрел, не меняясь в лице.
– Ты что, уснуть не можешь, Джон? – он спросил наконец и вдруг сжал бедро Джона очень больно.
– Да, – честно ответил Джон.
– Так завали тогда и иди лучше ко мне. Сейчас вздрочну тебе хорошенько, и это пройдет, уснешь, как младенец, – Рамси притиснул его еще ближе, возясь с поясом его кальсон. Он сунул в них руку, топорща спальник локтем и загребая в здоровую ладонь немного потяжелевший член вместе со вспотевшей мошонкой. Нервное возбуждение прошло как тихим электрическим разрядом по животу, и у Джона слабо заныла челюсть.
Рамси уткнулся носом ему в шею; его кисловатое дыхание быстро разгорячилось, оставляя в выемке плеча влажный конденсат, и мягкие губы невольно касались кожи с каждым дерганым движением мощной руки. Но и его острые зубы были так близко, и Джон никак не мог расслабиться, инстинктивно ожидая боли. И, наверное, ему стало немного легче, когда Рамси и вправду укусил его совсем скоро, пребольно зажал кожу и жилы зубами, торопливо дроча его член. Джон простонал тихо и рычаще, и саднившее от холода горло отозвалось болью. Болью отзывалось любое его действие и движение, но он все равно опустил руку и сунул ее Рамси между ног, раздвинутых его же коленом, зло стиснул в кулаке его теплый привставший член, чутка уже поднатянувший штанину, и медленными рывками начал дрочить его, не снимая перчатки.
Призрак грел их ступни своим горячим боком – через спальник и шерстяные носки. Кончая, Джон поджал ноги и подумал, что Зима меняет людей. Что человек готов забыть об очень и очень многом, когда ему все время так холодно. Джон подумал, что холод меняет людей.
Лежа в горячих медвежьих объятиях и смотря, как Рамси заливает его сперму себе в рот из сложенной лодочкой ладони, Джон понял, что в какой-то момент в самом деле перестал воспринимать его как человека. То есть нет, Рамси оставался человеком из плоти и крови, с ним можно было разговаривать, его можно было убить, и он любил бургеры с газировкой из фаст-фуда, собак, дешевые фильмы ужасов и авиационные байки, как кто-нибудь совершенно нормальный. Но в то же время под этим всем словно скрывался какой-то механизм. Словно какая-то… мясорубка, постоянно включенная в сеть. И ты выглядел бы очень странно, если бы всерьез заговорил с этой мясорубкой. Ты выглядел бы полным идиотом, если бы думал, что мясорубка может проявить сочувствие к тому, что сорвала быстро движущимся винтом твои ногти, раздробила кости и отсекла пару фаланг. Ты не должен был бы ждать от нее сочувствия, даже если бы ее поцелуи были солеными и мягкими, и она трахалась с тобой так ласково. Ты мог бы – должен был бы – только выдернуть ее вилку из розетки. Или без жалости сунуть остатки пальцев – своих или чужих – под ее сверкающие ножи. Уже засыпая, Джон решил, что никогда не должен забывать об этом.
– Ты не мог не слышать о проекте “Дредфорт”, – Рамси поднимает бровь и обжигающе вдыхает морозный воздух. – Виман Мандерли работал в нем до Зимы, и я ни за что не поверю, что вы не развлекались тем, чтобы до усрачки запугивать друг друга тем, что он тогда делал.
– Ну, может, я о чем и слышал, – охранник, кутающийся в толстую зеленую куртку, раскачивает свой колченогий стул на площадке над воротами, катает во рту слюну и сплевывает в снег под ногами Рамси, – только вот че ты думаешь, что мне на это не насрать?
– Я думаю, что Виману не насрать, вот что я думаю, – Рамси расстегивает куртку, залезая во внутренний карман. – Держи. Это наши старые пропуски, мой и отца, – кивает на закутавшего лицо Джона и протягивает охраннику две ламинированных карточки с фотографиями. – Передашь Виману, он узнает.
Но тот даже не двигается с места, и Рамси выглядит довольно глупо, стоя с протянутой кверху рукой, пока второй охранник, тот, что помоложе, с выбившимися из-под капюшона светло-рыжими кудрями, не поднимается наконец и не наклоняется забрать у него пропуски.
– Да ладно, Сол, не будь такой сукой, – он бросает своему товарищу, переступая явно замерзшими ногами. – Схожу, отнесу их в гостиницу. Может, каши еще возьму, а то жрать хочется, – слегка приплясывая, он шагает к лестнице вниз, но Сол резко хватает его за локоть.
– Блядь, Роули, ты бы хоть посмотрел, че в руки берешь, – он выдергивает пропуски из его руки и приглядывается к фотографиям, щурясь от режущего света и смотря то на них, то на Рамси. – Так, ладно, с тобой все ясно, такое лицо раз увидишь – не забудешь, – он кивает. – А второй? Почем мне знать, что это твой папаня, а не какой-нибудь ручной упырь, который перегрызет Роули глотку, как только тот ворота откроет?
Джон внутренне вздрагивает. Он уже знает – и знает, что Рамси знает, – что Сол сейчас потребует от него снять очки и спустить закрывающую лицо балаклаву. И еще лучше знает, что совсем не похож на Русе Болтона, даже если щуриться и смотреть издалека. Джон принимает решение до того, как Рамси обернется к нему, а Сол еще раз откроет рот.
– Потому что упырей нельзя приручить, – и, боги, как он надеется, что его голос, звучащий глухо из-за балаклавы, шарфа и застегнутого капюшона, не похож сейчас на девчачий, – идиот, – он добавляет, вспомнив, как Робб, посмеиваясь, рассказывал ему о заносчивости этого человека, много позже отделавшегося от их семьи распечатанным шаблоном соболезнующей записки.