Он был для меня прямо как бог! Где-то на небесах...
Ну не бог, конечно!
М-да!... А ведь получается, что в своем воображении он видел, как "я-большой" сейчас наблюдаю за ним. И, действительно: не я ли сейчас мысленно метал вместе с ним нож и побуждал его повторять упражнение?
Новый смутный клубок прокатился по моей душе. Интересный поворот событий! Отсюда, наверное, и точный взгляд. Однако мне вдруг стало неловко за себя-нынешнего. Я ведь на самом деле не такой, каким он представлял меня. Мне-то виделся почти бог!
М-да! Опять бог! На самом деле в моем детском мире был и бог - тот самый, книжный, внеземной! Хоть и недолго.
Я отодвигаю желе Времени немного назад. Маленькая речушка, пробегающая у склона крутого лесистого утеса. По другому берегу деревушка. Мы с дедушкой в реке. Я - малыш лет шести. Вот дедушка окунает меня в воду с головой. На берегу меня ждут бабушка с крестной. С крестной! Это был день моего крещения. По древнему старообрядческому обычаю - в чистой реке.
Я наблюдаю, как передает меня дедушка бабушкам, как они надевают на меня крестик и белую рубашку.
Сегодня я убежденный атеист, и, конечно, не ради богоискательства вдруг решил вернуться к этому эпизоду... Бог, действительно, какое-то время занимал свое место в моей душе. Но ведь потом исчез, как исчез затем и незримый большой я. И мне захотелось над этим поразмыслить...
Я отвлекаюсь от картинки и начинаю вспоминать.
Вспоминаю, что, действительно, в раннем детстве искренне верил в бога и долго по детским меркам носил это в себе. Искренне молился, общался с ним, слушался его - точнее, всего того, что от его имени нашептывали мне бабушка и крестная. Нет, не подумайте, что я пишу о них с иронией, меня окружали хорошие, добрые и мудрые люди. Они оставили в моей душе долгие и глубокие следы. Они не без успеха учили меня молитвам и разным правилам. Однако, увы, к их сожалению, удержать во мне бога им все же не удалось. Вопреки их безусловному авторитету, понемногу набирающиеся в голове знания, собственные наблюдения и рассуждения стали потеснять там представления о чем-либо сверхестественном. Со временем я стал обнаруживать, что очень часто то, что бабушка называла божьим деянием, на самом деле объяснялось обычными законами природы, о которых мы узнавали в школе. Знания о мироустройстве становились все обширнее, любознательность одолевала все более и более сложные природные загадки, и постепенно я отходил от представления о всевышнем руководстве миром.
Подрастая, я переставал верить в бога, но не потому, что мне кто-то сказал, что его нет, а потому, что уже не мог объяснить себе, зачем миру нужно чье-либо кураторство. Атомы и молекулы двигаются строго по физическим законам, а вместе с ними двигаются малые и большие тела, которые не могут отклониться от движения в сторону по чьей-либо сверхестественной воле. Бабушка замечала перемены во мне, расстраивалась, но что она могла поделать против школьных знаний? Сама-то она выросла без школы. Со мной начала разговаривать мама, которая тоже была верующей. Однако беседы с ней спокойные, вдумчивые лишь укрепляли во мне материализм. Например, совершенно неожиданно для мамы у нас завершился диалог о душе. Она попыталась объясниться со мной моими же школьными аргументами. После смерти, - говорила она, - человеческое существо продолжает существовать даже в физическом смысле. Вот, например, - говорила она, - твое тело состоит из атомов. Когда ты умрешь, твои атомы, испаряясь, понесутся по миру, но ведь это будут твои атомы. Согласитесь, сильно сказано! Для ребенка впечатляюще! Но... Но, - возразил я, - вот летит в воздухе твой атом азота, но ведь он ничем не будет отличаться от других! Мама в замешательстве прекратила тот разговор. Она ничего не смогла объяснить мне, а я только подкрепил свои убеждения новым, родившимся в этом диалоге, аргументом. Точно также без труда я сразил ее в споре о судьбе, в которую она тоже верила. Если есть судьба, - сказал тогда я, - если человеку все в жизни предписано, то, что остается делать богу? Мама смущенно рассмеялась, назвала меня богохульником и ничего больше не ответила. Она опять не смогла ничего объяснить. В дилемме бог или судьба сама она отдавала предпочтение все-таки богу. Это было в ней крепче. Потому она и не стала дальше защищать судьбу. А вот я, как материалист, напротив, в судьбе и уверился. Не совсем, конечно, в судьбе, но в чем-то похожем. А именно, если все в мире свершается по слепым физическим законам, если движение каждой частицы можно математически просчитать, то все в мире предопределено. Нет, это не фатализм, но что-то такое происходящее без участия нашей воли. Хотя, опять же, нет! Вру! Я потому и не стал фаталистом, что во мне крепко жила зацепка и за волю. Вот, купила, например, бабушка корову. Для ее содержания в стайке должна появиться пристройка. О ней, как о чем-то само собой разумеющемся, говорили за месяц до покупки, отводили место на огороде, обсуждали ее размеры и так далее. Будто она там уже стояла - незримо и неизбежно. Фатально! Если есть корова, то, значит, есть и пристройка. Но пока дедушка не взялся за топор, пилу, молоток и гвозди, ничего там фатально, само собой не пристроилось. Даже можно более сказать: не будь дедушкиных рук, никакую корову бабушка покупать бы не стала. Наша предопределенность зависит и от приложения нашей воли - от нашего труда либо праздности.
Вот что стало замещать в моей голове бога. Я не отказывался от него, не перечил бабушкам, когда те на чем-то настаивали, но бог неизбежно вытеснялся окружающей жизнью. Она ведь менялась не по божьей воле. Мы действительно наблюдали улучшения своей жизни, и, главное, участвовали в этом сами - дедушки строили и строили свои пристройки. И поэтому, когда школьные учителя объяснили нам, что в будущем жизнь станет совсем замечательной, в их словах мы нисколько не сомневались. Мы и без их слов были уверены в этом сами. Ведь жили примерами типа той же дедушкиной пристройки, и, более того, на этих же примерах сами понимали, что лучшая жизнь настанет не сама собой, а только через наши руки. Мы, выросшие у земли и верстака, материалисты по жизненному разумению были убеждены, что мир может двигаться вперед только нашими руками - в мозолях, в мазуте, в земле, в коровьем, извините, навозе. И именно вперед! Ведь мы же сами его и двигали. Мы верили, но не во всевышнего, а в свои руки.
Да, тогда бога на небесах и в моих грезах начало замещать светлое будущее. И, подобно тому, как от верующих бог требует праведных поступков, так и мне считалось, что светлое будущее также вправе требовать от нас-тогдашних праведности - жизненных усилий, напряжения и натруженных рук.
Мы обращали взоры не к богу, а к самим себе будущим. Будущим!... А для меня - малыша - предметно бога на небесах начал замещать некий незримый будущий идеальный человек. Ведь это только взрослые могут представлять светлое будущее в объемном, многомерном образе мира. Я же был ребенком, я мог его представить только в образе совершенного человека. И, разумеется, таким же совершенным должен был стать я.
Нет, не подумайте чего-нибудь. Это не сверхамбиции. Просто у меня в жизни появилась предметная осязаемая цель - иной я!
Вера сменила свое содержание. Но осталась. Ведь, переходя в атеисты, бывшие верующие на самом деле без нее не остаются. Напомню наш диалог с мамой о судьбе. Можно образно пересказать его таким образом: до него мы оба верили и в бога, и в судьбу, но как только выявилась их несовместимость, мама осталась верна богу, а я судьбе. Атеисты - это тоже верующие люди, но верят они в судьбу, предопределенность. Неправы те, кто отделяют веру от знаний, проводя таким образом грань между религией и атеизмом. Последние, даже не верящие в судьбу, тоже верят - но в знания. Я же не был стопроцентным фаталистом, я верил еще и в человеческую волю.
И, кстати, еще: не корите маму и бабушку за слабость и поверхностность аргументов. Вряд ли они сумели бы меня переубедить. Выросшие на земле, на конкретном труде они неизбежно в разговорах со мной объяснялись на материалистическом языке. Абстрактные, оторванные от земли понятия, какими манипулируют не знающие ручной труд священники и гуманитарии, бабушке были незнакомы, а маме чужды. Поэтому достаточно было оставаться последовательным в материализме -- единственном языке, понятном людям от земли, плюс набраться обычных школьных знаний, чтобы легко одерживать верх над неустойчивой в их головах метафизикой. Мама как-то с юмором рассказала, что, еще будучи школьницей, она однажды спросила у своей мамы -- моей бабушки, почему по Библии женщина так бесправна. "Что ж ты хочешь? -- отвечала ей набожная бабушка. -- Книги ведь мужики писали, вот под себя они всё и сочинили". Вот так! Никто и никогда не смог бы убедить бабушку, что Библию писали под божественным озарением. В бога она верила, но в озарение нет: озарением ни скотину не накормишь, ни картошку не вырастишь, и не озарением дед строит сараюшки. И потому для бабушки было очевидно, что когда-то давным-давно, когда понадобились книги для молитв, мужики тупо сели и тупо написали их, без всякого озарения - как сараюшку сколотили - и, естественно, под себя! Мои предки верили в бога практично, материально, то есть, вместе с богом они верили и в самих себя - в свою собственную созидательную силу. Скажем, бабушкина вера в то, что ее хозяйство прирастет пристройкой к стайке - это вера уже не в божью помощь, а в дедушкины руки. И потому мой переход в атеизм в их среде - через знания, которые в родне только поощрялись, - был естественен и логичен. А папа? Почему я не рассказываю о нем? - Мой папа был молчун. Он почти не разговаривал на такие темы. Выросший тоже в набожной семье, он легко читал старые церковные книги на древней кириллице, и был твердым патриотом и государственником. Именно поэтому, испробовав несколько профессий, он стал кадровым военным и вступил в партию.
Есть одна обязательная черта, присущая верующим людям - верность обрядам и ритуалам, священность. Ведь, именно в них вера предметно, материально обозначает себя. Нельзя верить во что-то просто так, для себя, не воспроизводя ритуалы, ведь вера по сути своей - коллективный ритуальный продукт. Новыми ритуалами атеистов - ритуалами светлого будущего - стали для нас пионерские линейки, клятвы, песни, горны, барабаны, праздничные демонстрации и священная дань памяти героям. В них мы обозначали верность светлой идее, в них мы укреплялись в новой вере. Новые ритуалы были адресованы новым "богам" - нам самим будущим! - чистым, и светлым.
Вам не нравится слово "ритуалы"? - Замените его своим, по своему усмотрению. Подберите такое, которое охватывало бы линейки, клятвы, песни, горны, барабаны. Главное, чтобы оно содержало в себе искренность и святую приверженность.
Я вновь просматриваю эпизод с колышущейся рекой, дедушкой и бабушками, смотрю, как на меня надевают колышущийся крестик... и задумываюсь.
На самом деле не в бога меня посвятили в тот солнечный день, а смотрите шире и выше - в веру. Вера, священность - такой же обязательный признак человека-разумного, как образование, труд, культура. В бога ли, судьбу ли, светлое ли будущее. В школе мне привили знания, в семье - культуру, а в той солнечной речушке у крутого лесистого утеса меня приобщили к вере. Пусть через бога, пусть через крестик, но эта неотъемлемая общечеловеческая сущность тогда в меня вошла.
С верой мои родители связывали добро и свет, это я и перенял у них. Для моего крещения был выбран светлый солнечный день. Тот же самый свет затем и проложит мне путь в светлую и радостную пионерию, и неизбежно в новую светлую веру.
Я останавливаю эпизод с колышущимся крестиком, смотрю на него и замираю в тихой грусти... Мда! Спустя несколько лет место крестика займет красный галстук - и это будет естественно и неодолимо.
Снова заглядываю на пионерскую линейку, на ровные ряды ботиночек с брючками и белыми чулочками, галстуки, всматриваюсь в скучающие лица. Отчего скучали? Ох, фантазеры! Оттого и скучали, что с одной стороны считали наступление светлого будущего таким же обязательным, как приход утра после ночи - без таких вот скучных оркестров и речей. А с другой стороны, будущее виделось в образе не простой неинтересной стелы, а взмывающей в небеса ракеты...
Хотя...
Я фиксирую желе Времени на эпизоде с пионерской линейкой. Смотрю на колышущийся пионерский ряд, красные галстуки, большие белые банты... и тень пробегает по моей душе.
С некоторых пор этот светлый ритуал подвергся осмеянию...
Нынешнее "будущее" не стало таким, каким его ждали. Оно совсем другое. Оно не с красногалстучной верой, клятвами, горнами, барабанами, воздвигаемой стелой, письмом. Оно смеется над всем этим. Нынешнее "будущее" совершило какой-то невероятный кульбит...
...Та бетонная стела с письмом не достоит до 2017 года, будет снесена на десяток лет раньше при очистке территории под какое-то строительство. Капсулу спрячут на склад, и очень быстро она затеряется среди стеллажей, поменяются люди, поменяются помещения, складские книги перекочуют в свои архивы, и о капсуле забудут...
Это будет не просто утеря будущего. Это будет обрыв...
Я снова двинул было желе Времени, чтобы взглянуть на себя-маленького, но у меня вдруг занемели пальцы. Я испугался. Я вдруг почувствовал, что не смогу дальше встречаться с малышом взглядами, не смогу выдерживать огонек, светящийся в его глазах.
Он ведь смотрит на меня и думает, что я стал сильным, чистым, высоким, справедливым...
Нет! Где-то когда-то я стал другим... Не им... С какого-то момента своей жизни я перестал смотреть наверх - на себя будущего. Можно, конечно, оправдываться, можно говорить, что изменился не я, а мир, что я-то все тот же - честный и верный. Можно долго отводить глаза в сторону, но... Но малышу этого не объяснишь! Ведь в его глазах я отвечаю за мир, который должен был стать прекрасным.
Должен был стать!
Малыш смотрит на меня, и я ведь не имею морального права в ответ прятать свои глаза... Малыш ведет безмолвный диалог с самим собой - далеким, будущим, словно с богом. Он смотрит на себя-далекого, сверяет себя маленького с ним. Со мной! Подтягивается... Ко мне!
Поэтому стоп! Хватит!
Пальцы, расслабляясь, отпускают края раздвинутого Времени. Толстыми дрожащими языками они начинают наползать на картинку.
Говорят, вредно для жизни копаться в воспоминаниях. Вот и я докопался! На свою голову! Подтягивался, видите ли, я... Веру приплел!...
Вера?! Какая там вера?! Нет веры! В смысле, вот верил когда-то в неизбежность и предопределенность, но оказалось, что нет ничего предопределенного! Вот молодой оратор на митинге у стелы говорит о металлоломе, который собрали пионеры и из которого сделали грузовики... мол для строительства будущего. Хм! Сколько бы дедушка ни городил пристройку к бабушкиной стайке, всегда может прийти человек со спичками и все спалить. То, что бабушка купила корову, не означает, что во дворе непременно, неодолимо будет стоять для нее сараюшка. Так же и с грузовиками... Нет неизбежного лучшего будущего! Нет обязательного светлого будущего! Обязательного, как восход солнца! Сколько бы мы ему ни присягали. Ну как это объяснить малышу?! Он ведь там под надвигающимися пластами Времени продолжает верить и ждать! Как рассказать ему, что грузовики из их металлолома ушли в ржавый утиль?!...
Очень нелегко сейчас писать эти строки. Обрыв священной веры -- это катастрофа. Это потеря большого куска сущности человека-разумного. На этом месте образуется такая же сущностная дыра, какой была бы чернота от отсутствия образования и знаний. Человек - уже просто биологическое существо - не человек-разумный.
...Из-за этой дыры с некоторых пор моя собственная жизнь стала напоминать мне просмотренный фильм. Не мой фильм. Будто это кино не обо мне, будто в этом фильме я - не я, а просто какой-то герой. У меня-маленького была улица, двор, дома, тополя. А у меня большого вырвали этот кусок зыбкого мира. И на этом месте образовалась непроглядная чернота...
Угораздило же меня наткнуться однажды на контейнер со странным желе!... Лучше бы ничего этого не знать...
В любом случае, всё! Фильм закончен. Посмотрел и надо выходить из кинотеатра. На улице теперь другое кино... Жизнь стала без грез... Грезить, ну или там, верить во все, что выше бога, стало немодно и смешно.
Напоследок, боясь встретиться с самим собой взглядом, я косо оглядываюсь на оратора. Зыбким тающим миражом он размывается под сползающими краями полужидких эпох.
Послесловие.
1967 год. В маленьком городке открывают стелу. На торжественный митинг собрали комсомольцев и пионеров. В стелу закладывают капсулу с письмом. Письмом в будущее. Несмотря на торжественность обстановки и парадную форму, выражения лиц просты и обыденны. И даже не заметно, что кто-то волнуется. Только лишь комсомольский секретарь, стоящий на сцене в холодном пиджачке, пафосно зачитывает текст письма. "...Вы, молодые люди коммунистического будущего, не будете знать войн и болезней. Вы поборете бедность и отсталость. Вы будете гулять по тропинкам других планет... Мы, молодежь шестидесятых годов двадцатого века делаем все, чтобы быть достойными вашего великого будущего. Пионеры школ города собрали тонны металлолома, из которого сделаны грузовики и комбайны...".
Голос первого комсомольца города дрожит от напряжения, но только его близкие друзья знают, что пафос у него получается не нарочно. Виной тому продирающий холод и сильное волнение. Они сводят губы и щеки, и молодой человек делает большие усилия, чтобы никто этого не заметил. А волнуется он оттого, что верит в то, что зачитывает. Верит, что пройдут полстолетия и люди будущего откроют капсулу, они возьмут в руки листок, который сейчас держит он. Молодой человек будто ощущает на бумаге будущее тепло их пальцев, пытается посмотреть на письмо их глазами. Как они будут читать? С дружелюбной ли улыбкой, или снисходительно, или, может, затаив дыхание, как читают археологические находки? Неважно как, но это произойдет... Он верит в это...