- Это я не знаю. Но по карте, недалеко от места где он живет, большой поселок есть.
Я умолк и снова стал смотреть на летящие в темноте обочины. Там выбегали из-за деревьев и вновь скрывались железнодорожные пути, и луна подсвечивала стальные ниточки рельсов. И когда они ехали мимо станции, то там разгоняя темноту светили фонари, и горели живым светом огни станционных окон. Я приободрился. Но станция быстро скрылась из виду, а скоро и сами рельсы убежали в сторону, точно им надоело бежать рядом с дорогой, и снова стеной встал мрачный лес. Я начал зевать, глаза у меня слипались. Лес все убегал, и убегал мимо, оставаясь позади. И я уже совсем было закрыл глаза, как вдруг увидел, что нечто там, у стены деревьев не бежит назад удаляясь от хода машины, а само стремительно несется мимо деревьев, темным пятном следуя почти вровень с машиной.
- Тетя Люба, там кто-то бежит. – Испуганно показал я пальцем, в окно.
Тетя Люба близоруко щурясь метнулась взглядом в темноту.
- Да что ты, Мишенька, что-ты, – показалось. – Успокаивающе сказала тетя Люба, и вжала педаль в пол. Двигатель взревел, и машина затряслась на разбитом полотне подпрыгивая и грохоча, как эпилептик в припадке. С меня слетел весь сон. Смотрел я в окно, и видел, как стремительная тень, – нет, тени! – постепенно отстают и растворяясь сливаются с ночной темнотой.
Тетя Люба гнала еще несколько километров, и сбавила скорость только когда едва не впилилась в застывший на дороге неразличимой глыбой автобус. Машина снова пошла плавнее.
- Показалось, Мишенька, – повторила тетя Люба, и не отрывая взгляда от дороги быстро погладила меня по голове. – Померещилось в темноте-то... Ты, знаешь, лучше поспи пока.
А мне вовсе не хотелось спать. Я-то точно знал, что не померещилось. Уэ теперь-то я точно всю дорогу не усну. Так, вертя головой глядя на однообразную дорогу, и слушая глухое завывание двигателя, я думал еще минут двадцать, пока не сморило. Я заснул.
И тем сократил себе путь.
Проснулся я внезапно, оттого что стало тихо. Я тяжело разлепил веки, и протирая глаза руками осмотрелся. Машина стояла. Лучи фар упирались в высокие двустворчатые ворота, от которых в обе стороны в темноту расходился высокий деревянный забор на бетонном основании.
- Вроде, приехали, Мишук, – Обернулась тетя Люба, когда заметила что я проснулся. – Посиди-ка тут, я пойду постучусь...
Тетя Люба щелкнула дверью, и в нагретый салон ворвался холодный осенний свежий воздух. В ночной тишине после долгого гула дороги все звуки слышались как-то особенно четко. Тетя Люба, крякнув, вылезла подошла к забору и заозиралась. Её фигура – фигура единственного знакомого здесь человека, нет, – вообще человека – в свете фар, показалось вдруг мне очень далекой, а салон машины страшным и пустым. Я испугался. Зашарил по обивке, нащупал ручку, отворил тяжелую дверь, и выскочил наружу, в темноту. И побежал по свету фар, как по спасительному мостику к тете Любе. Она обернулась на стук моих башмачков.
- Ты чего?
- Я... это... – засопел я.
- Ладно, стой. Сейчас позвоним...
Справа от ворот, рядом с калиткой, на заборе под козырьком висел монументальный переговорный пульт с одной кнопкой. Тетя Люба подошла к пульту и зажала пальцем кнопку, – пульт тихонько заулюлюкал. Отпустила кнопку, и прислушалась. Все было тихо.
- Спят поди... – Резюмировала тетя Люба, с снова ткнула пальцем в пульт. Она была женщиной решительной.
Внезапно площадку перед воротами залил дополнительный след – включился фонарь на столбе. Тетя Люба одобрительно кивнула, а кнопку не отпустила.
- Кто? – Вдруг хрипло буркнул динамик мужским голосом.
Тетя Люба наклонилась поближе к динамику.
- Мне Клевцов нужен... Глеб Владимирович.
- Развейте мысль, – вежливо попросил динамик.
- Что? Какую мысль?
- Зачем вам нужен Клевцов.
- Я ему внука привезла.
- Бхум!... – отчего-то закашлялся голос в динамике. – Какого еще внука? У Клевцова никаких внуков нет.
- Как это нет? – Рассердилась Тетя Люба. – Мне этот адрес Вера Поморцева дала. Муж её был – Вадим Поморцев. А это их сын. – Тетя Люба развернула меня к камере на столбе, и я зажмурился от яркого фонарного света.
- Поморцев... А сама Поморцева где? – осведомился динамик.
- Умерла. Вчера. Круппозное воспаление. Еще осложнение какие-то... Ну! – Тетя Люба грозно выпрямилась – Это же вы Клевцов! Будете открывать? Или так и будете прятаться за своим говорильником?
- Погодите, – после паузы сказал голос – сейчас выйду...
Через некоторое время за забором лязгнул засов. Сбоку от ворот отворилась калитка, отворилась странно, медленно, словно стоявший за ней постепенно осматривал открывавшийся вслед за ходом калитки вид. Свет внешнего фонаря разогнал темноту за калиткой, и открыл в резком контрасте света и темноты сухого костлявого деда. Тот был лыс как полено, или может быть наголо брит, под длинным носом свисали на шею длинные седые усы, а над носом таились в глазницах два немигающих глаза. Эти глаза обшарили все вокруг, а потом будто два зверька из нор – схватили меня, впились в него, оцепенили страхом, тут же впрочем отпустили, и переключились на Тетю Любу.
Я пискнул, и спрятался за за Тетю Любу.
- Ну, заходите, – приглашающе махнул левой рукой дед. Тетя люба махнула на машину брелком, и та послушно выключила фары и щелкнула замком.
- Пойдем Мишук, – тетя Люба взяла меня за руку и двинулась во двор.
- Не оступитесь, – предупредил дед, – двор не освещен. Подождите пока глаза привыкнут.
Двор изнутри был большой. Глаза постепенно привыкали к темноте, и я различил темную громаду дома безо всякого света в окнах. Дед задвинул засов калитки. Все это дед делал левой рукой, а правую он все время держал за спиной. Наверно у него больная поясница, решил я, и стал чуточку меньше боятся высокого старика.
- Прошу к дому, – пригласил дед. – Тетя Люба буксиром потащила меня к дому, аккуратно ставя ноги в темноте. Я поспевал следом. А странный дед шел за нами.
Неожиданно я услышал справа от дороги какой-то шорох. Приглядевшиеся глаза различили, что рядом с нами в нескольких шагах мягко шел кто-то приземистый на неслышных лапах. Собака! Я оглянулся на идущего сзади старика, едва не споткнулся, и перестал вертеть головой. Так и дошли до дома.
- Сейчас, погодите, – сказал дед поднимаясь на крыльцо и отворяя дверь в темную домину – свет включу, а то расшибетесь обо что...
- Что ж ты сам-то свет включенным не оставил, – спросила тетя Люба.
- Привычка...
Я сжал тетину руку.
- Чего, Мишук, обернулась женщина к нему.
- Собака, – тихо проговорил Мишка.
- Собака? Где? – Завертела головой тетя Люба.
- Вон, – показал я на тропинку.
- Не бойтесь, – обернулся к нам дед, – это Курбат. Он не тронет. – И исчез в провале черного дверного проема.
- Ох ты теленок-то какой... – пробормотала наконец приглядевшаяся Тетя Люба.
Теленок не теленок, я разглядеть толком не мог, только видел, что перед крыльцом на тропинке уселся кто-то большой и лохматый. А большего темнота различить не позволяла. Мне здесь не нравилось. Было незнакомо, темно, и очень хотелось заплакать. Я вцепился в тетину руку, и хотел уже ей сказать, что пусть она, пожалуйста, отвезет меня обратно с собой, и я буду себя хорошо вести... Но тут в дверном проеме дома зажегся ослепляющий с непривычки свет, и на фоне этого света возник старик, – и я при нем говорить не решился.
- Заходите, – пригласил старик.
Тетя Люба повела меня с собой, я только и успел еще оглянутся с крыльца. Свет из дома дошел до пса. Большой, остромордый, с торчащими ушами, добрым тот не выглядел. Глаза его напоследок отразили свет с крыльца, будто смотрел он на меня двумя пустыми холодными огоньками.
Дальнейшие события той ночи я помню как-то отрывочно, чередой ярких фрагментов. Наверно сказался долгий для ребенка день, и слишком большое напряжение. Дом незнакомого деда, сразу поразил меня необычностью убранства. Бревенчатый сруб в тусклом свете малосильных энергосберегающих лампочек выглядел как жилище какого-то колдуна, из фильма про стародавние времена. Промелькнула перед глазами прихожая, стоявшие там несколько пар сапог, сачок и несколько удочек, висевшие на вешалке длинный дождевик с капюшоном, несколько пятнистых курток, и странный будто сделанный из мочальных висюлек костюм...
Прошли через первую комнату, там стояло несколько шкафов, и два огромных сундука, похожих на те, в каких киношные пираты хранили свои сокровища. В одной из бревенчатых стен торчала врезанная в неё выступающая кирпичная кладка. Вошли в другую комнату, и оказалось что кладка которая торчала в первой, была задницей здоровенной печи, а в этой большой комнате было её лицо, – с большой полкой, укрытой полукруглой аркой, со стоящими сверху разнокалиберными горшками, с несколькими железными дверцами, и большой трубой, уходящей куда-то в потолок. В этой комнате был деревянный стол на толстых ножках, в углу уходила с поворотом на второй этаж красивая лестница с резными балясинками, у стен жались несколько лавок, а на одной из стен висел целый рыцарский набор! Прямо как в мультиках про русских богатырей – распластанная на стене кольчуга из мелких колечек, поверх неё щит с металлическими пупырями, сверху островерхий шлем с переносицей, а рядом на гвозде – меч, и еще какая-то штука, вроде молотка, которым мама отбивала мясо, только большого и с острой гвоздилкой на другом конце.
...Потом пили чай, сидя за столом. Чай был необычный, душистый, вкусный, в больших пузатых кружках. И брусничное варенье. Помнилось, дед сказал про меня – “похож, нос один в один” – но на кого я похож, я спросить постеснялся. А вообще Дед и Тетя Люба больше молчали, и говорили о каких-то, как их называла мама, вежливостях. Про то хорошая ли была погода, и какая она в городе, и какая она здесь... И оба поглядывали на меня. Я побаивался от острых взглядов деда, но варенье лопал. А потом у меня уже начали слипаться глаза. Я даже начал клониться на стуле. Тогда дед отвел меня в туалет. Туалет оказался не как остальной дом, современный, там я попрощался с чаем... Потом дед и Тетя Люба отвели меня по лестнице на второй этаж, там была комната с секретером, шкафами с книгами, и скамейкой, про которую дед сказал что это кровать. Кровать была странная потому что на ней лежало только одеяло и тонкое покрывало, а вместо подушки был какой-то валик. Но дед вытащил из шкафа еще пару одеял, смотал из одного что-то вроде подушки, и когда меня положили, стало ничего, мягко.
А потом, помню, как ночью я проснулся. Взрослые бубнили где-то внизу, неразборчивым смутным говором. Я нашарил в темноте ботинки, подошел в лунной полутьме из окна к двери, и приоткрыл её – она даже и не скрипнула, – и хотел уже идти к лестнице. Разговор деда и тети Любы здесь стал более различимым. Я бы даже не стал подслушивать, но странный дед и тетя Люба говорили такими голосами, как будто о чем-то важном. Я только поэтому совсем чуть-чуть послушал.
- Какие органы опеки?.. – Услышал я тетю Любу. – Ты же знаешь что там сейчас... Я бы и сама его взяла, да не успею поднять. Времени у меня не осталось. Рак. Врачи говорят, в лучшем случае года два. В худшем шесть месяцев...
- Не страшно было ехать сюда? – Спокойно спросил дед.
- А чего мне теперь бояться?
- Это да...
- Ну так что, – возьмешь?
- Да куда он мне? Видишь же как живу... В глуши.
- Ничего. В глуши сейчас небось безопасней. Не юли Глеб Владимирович, ведь он внук тебе, не чужой.
- Да не внук он мне. – гукнул дед – Не родня мы. Вадим, отец его, вроде как в учениках одно время был. Потом ушел... Я его и лет-то сколько не видел.
- Вот оно как... А чего же тогда Вера твой адрес дала?..
- Кто ж вас баб разберет... – Фыркнул дед – При жизни то она от меня и знать-то не хотела. Из-за неё мы с Вадимом и поссорились. А перед смертью, видишь, взбрело ей...
- Ну и все равно – бери. – Решительно утвердила тетя Люба. – Хоть ты и сбоку припеку, а все равно отца его учил, ближе у него все равно никого нет. Не бери грех на душу, – мальца бери.
За дверью помолчали.
- Ладно, – вздохнул дед. – Я тебе так скажу. – Оставлю я у себя мальца. И проверю по-своему.
- Что значит, – по своему?
- Это уж мое дело. – Отбрил дед. – Ну считай, посмотрю, – глянется ли он мне, придется ли по душе. Сможем ли притерется друг к другу. Выйдет – ладно, значит судьба. Не выйдет – сам отвезу его в город и сдам на руки государству. Больше обещать не могу.
- Ох, дед, тревожно мне. – засетовала тетя люба. – Привезла ребенка в глушь, и оставляю неизвестно кому. Я-то ехала, думала ты родня.
- Ладно, не причитай. Что вы бабы за народ такой... Сперва сами накрутят, а потом плакаться начинают. Я тебе сказал как будет, и за мальца взял ответ. Дальше уже не твоя вахта. Ночевать останешься?
- Нет, поеду. Сейчас, пока он спит. А то с утра застрашится он с тобой оставаться, плакать будет. А так – скажешь уехала, и уехала.
- Ну, разумно. – согласился дед. – Хочешь, людей вызову? Через пару часов приедут. Проводят тебя до города?
- О, ты еще и вызвать людей каких-то можешь? – Удивилась тетя Люба.
- Кое чего могу.
- Ну и хорошо, значит, не такой уж ты отшельник. А ждать не буду, поеду. Я ж тебе говорю, – мне уже боятся нечего.
- Ну, добро. Пойдем, провожу до ворот.
- Проводи. Бог тебе в помощь...
Я не все понял из того что услышал. Только понял что тетя Люба уезжает. Мне захотелось побежать вниз, и попросить чтобы она взяла меня с собой. Но там был этот – дед, и я не решился. Я слышал скрип стульев, когда они встали, слышал их шаги, и как закрылась за ними дверь. Мне захотелось плакать. Я повернулся, и побрел обратно в комнату.
Я помню то утро. Все было хорошо, и вместе со мной в то утро проснулась радость. Раз мама не разбудила, и позволила поваляться, значит сегодня наверняка у неё выходной. Наверняка она приготовила что-нибудь вкусненькое. Сейчас вот потянусь, встану, побегут к ней и... Что-то скреблось маленькой смутной тенью внутри. Верно приснился ночью страшный сон, который я не мог вспомнить, только осталось после него какое-то мрачное послевкусие. И отчего так непривычно жестка кровать? И почему так необычно пахло сегодня в моей комнате?
Я открыл глаза, – и все вспомнил.
Чужая комната. И жизнь вокруг – чужая. Утренний свет выкладывал длинные тени на шкафах с старыми книгами, кто-то за дверью, внизу, гремел посудой, за окном пострикивала птица... Все было чужим, и у меня круто сжало сердце.
Я захлопнул глаза, зажмурил их со всей силы, в отчаянной надежде, что если сейчас сильно пожелать, то вдруг все волшебно переменится. Исчезнет чужой дом, исчезнет мамин кашель и врачи, – и все обернется как надо, как оно должно быть, как хочется. Я лежал и сжимал глаза, так что шумело в голове, стараясь отстранится от чужой жизни, чужих звуков, уйти от них и вынырнуть в прошлое. Но когда приоткрыл глаза, надо мной оказался все тот же чужой деревянный потолок.
Я глубоко судорожно вздохнул, откинул одеяло, и вылез из кровати. Ноги и тело захолодило. Я соскочил на пол, и начал натягивать свою одежду, которая была аккуратно сложена рядом на стульчике. Одевался я очень медленно, пытаясь привычными действиями отсрочить то неизвестное, что должно было наступить потом. Но одежды было немного, и она все-таки кончилась. Тогда я зажал губу, тихонько подошел к деревянной, и отчего-то очень тихо и осторожно потянул её. Дверь, как и этой ночью, поддалась без звука, и я оказался на площадке второго этажа. Напротив двери из которой я вышел, была другая – такая же. А слева, вниз уходила та самая лестница с балясниками, по которой я поднялся сюда вчера. Лестница выглядела по-другому, потому что теперь был день, и я не был сонным. Внизу кто-то продолжал стеклянно звякать плошками, и я крадучись, как осторожный зверек начал спускаться вниз, оглядывая открывавшуюся ему комнату.
Солнце поднималось, свет все сильнее бил в комнату из небольшого окна. Вчерашний старик сидел на стуле спиной к лестнице. Он что-то переливал из стеклянного чайничка в кружку, потом добавил туда же ложку из стоящей рядом посудины, сделал еще что-то, чего я не увидел за стариковской спиной, аккуратно все это размешал, и закрыл кружку сверху кружечкой и отставил в сторону.